Мертвецы

У всех киллеров есть свое кладбище и свои мертвецы. Монстры, разрывающие могилы и протягивающие к горлу свои изломанные, скрюченные пальцы с прогнившей насквозь, тошнотворно воняющей плотью. Мертвецы Реборна временами слишком реальны. Реборн ненавидит приходить на светлую кухню, ведомый запахом кофе и натыкаться на тоненькую женщину в белом платье и с понимающей улыбкой. Ненавидит ее ярко-синие глаза, смирение и понимание, прячущиеся за радужкой. То, как женщина отходит в сторону, берет в руки кофейник, собираясь разливать кофе. — Ты ведь будешь, синьор киллер? — Она будто издевается и ее слова капают на душу медово-золотым, разъедающим не хуже кислоты ядом. В ее мягком голосе слышится насмешка, и Аркобалено ненавидит не только ее, но и себя, безмолвно садясь за стол. Он не говорит с ней. Никогда. На самом деле он боится даже поднять взгляд на не-свое Небо, которое ему пришлось похоронить так рано. Ее шаги — бесшумные, легкие и незаметные. Ее руки… Ледяные, мертвые руки, ничего не весящие, ложатся на плечи, осторожно прижимая его к спинке стула. И все тело Луче — хрупкое и ломкое — прижимается к нему, обжигая своим холодом. — Так много лет прошло, Реборн, — Ее голос звучит на уровне затылка, но дыхания нет, и киллер прекрасно знает, что находится сейчас на кухне в одиночестве. Что никто не побеспокоит его покой… но все равно вздрагивает, поджимая губы. Молчит. — Я скучаю. По вам всем. По Лар и Колонелло. По Скаллу с его постоянными глупостями. По тебе, конечно, тоже, — Она тихо смеется. И смех ее — звон колокольчиков на ветру, легкий перелив прекрасной мелодии. Ее смех — искусная игра воображения и ничего больше. Как и прикосновение маленькой ладони к шее. — Почему ты не хочешь прийти ко мне? Голос у Луче завораживающий. Сминающий все барьеры. Вырывающий из глубин сознания воспоминания и едкую скорбь, сдобренную сожалениями, невысказанными словами и тоской. Перед глазами молодая девочка — Аркобалено Неба, которой отведено меньше половины века. С искрами задора в глазах, мягкой улыбкой и ореолом счастья вокруг. Ему хочется помнить Луче именно такой. Поэтому он молчит, мучительно кусая губы. Поэтому он сбрасывает ее руки с плеч и не смотрит в ее сторону, собираясь на очередное задание. Поэтому он не слушает, когда женщина шепчет, прижимаясь непозволительно близко: «Ты ведь совсем скоро придешь ко мне, Реборн». С Арией он обычно встречается в барах. Сидя за стойкой над очередной стопкой, прожигая глазами янтарную жидкость, обещающую сделать все проблемы незначительными хотя бы на короткий срок. Она появляется неожиданно. Просто, в один момент, он окидывает взглядом помещение и видит ее. Не взрослую женщину, какой она была в последние свои годы. Девчонку лет двадцати в обычных джинсах и белой небрежной рубашке, с встрепанными волосами и поджатыми губами. Похожей на ту ее, которую он тащил из бара домой после смерти Луче. Худенькая, но высокая. Со стальным взглядом ярких глаз и не материнским прищуром. С насмешкой, спрятавшейся где-то в уголках губ. Дочь во всем, кроме крови. Ария не подходит ближе. Не пытается с ним говорить. У Арии все написано на лице и не нужно спрашивать зачем она пришла. Ария хочет, чтобы он продолжал быть Великим киллером и так же громко, как Вайпер когда-то, ушел из жизни. Ария хочет, чтобы он боролся, чтобы не сидел на месте. Цинично, учитывая, что она — просто приняла свою судьбу. Но на лице женщины застыла скорбь. Ее брови сведены к переносице, а взгляд давит-давит-давит своей серьезностью — все это Реборн ненавидит. Такая Джиглио Неро заставляет его вспоминать прошлое и думать о будущем. Такая Джиглио Неро развязывает ему язык, и он — Аркобалено Солнца — разбалтывает незнакомым барменам о девчонке, которую первым держал на руках. О девчонке, вечно бьющей коленки, вьющей веревки из Семьи и улыбающейся материнской улыбкой. О девчонке, которая — черт тебя подери — уже много лет как мертва, а он никак не может отправиться в след за ними. Ария на это ничего не говорит. Молчит. На этот раз она. Слушает вроде бы. Перед ней — такая же призрачная стопка, и женщина изредка делает мелкие глотки, облизывая алые губы. Когда кончаются слова и дерет горло, когда бармен знает о смешной девочке с вечно кривыми косичками, хитрыми глазами и вздернутым носом больше, чем думает Реборн и намного больше, чем стоило, Аркобалено поднимается с места, пошатываясь от алкоголя и накатывающей слабости. Смотрит пустым взглядом на не-свою дочь и улыбается изломанной гримасой. Берет последнюю стопку, чуть взмахивая, показывая, в честь кого пьет, и быстро проглатывает, чувствуя закипающие непонятно от чего слезы. И беззвучно шевелит губами, произнося очередное «Прости». Ария может простить его. Давно уже простила. Только вот он сам себе ошибки не простит никогда. Больнее всего, когда приходит Тсунаеши. Она всегда встречает его в его апартаментах в особняке Вонголы. В светлой комнате с пушистым ковром, большой кроватью и огромными окнами. В комнате, которую он когда-то желал называть домом, пусть и не признавался в этом даже самому себе. Обычно она сидит на подоконнике, подтянув к груди ноги. В полупрозрачном, легком платье длиной до щиколоток, больше похожем на ночную сорочку. У Тсунаеши нежно-персиковая с золотым отливом кожа, по которой танцуют лучи садящегося солнца и блуждающая робкая улыбка. Ее длинные волосы распущены и стекают переливчатым водопадом по плечам и спине, укрывают ее мягким сладко-пахнущим шлейфом и вспыхивают пожаром в алом закатном свете. Ее глаза — пронзительно нежные, переливчато-янтарные. Рыжие, желтые, красные и карие. В ее глазах светятся улыбка и понимание. Обычно у Реборна не находится слов, чтобы что-то сказать девочке-женщине становлению которой он способствовал со всей своей садистской фантазией. Обычно он устало валится на кровать, переворачивается на спину и смотрит пустым взглядом в потолок. Тсунаеши быстро оказывается рядом. Переступает бесшумно маленькими ножками по коричневому ковру, забирается на кровать, подбирая под себя ноги и опирается ладонью на гладкое, холодное покрывало. Реборн скучает по ней больше чем по кому-либо другому. Она — маленькая, низенькая женщина, едва достающая макушкой ему до плеча. С тоненькими ручками-ножками, с длинными белыми пальчиками и лебединой шейкой, похожая и непохожая на встрепанную девочку-подростка, которую он повстречал в Японии много лет назад. У нее ухоженная кожа. Разбитые коленки остались в прошлом, точно так же, как острые локти и детская нескладность. Она больше не похожа на трогательно невинного олененка с пленительно большими влажными глазами. Все это в прошлом. Но от Тсунаеши — он никогда не зовет ее Тсуной, это слишком больно — веет все той же сладостью домашней выпечки, все тем же благополучием и все той же вязко-соленой кровью, что она пролила своими руками за свою жизнь. Эта Тсунаеши — Дечимо Вонгола, величественно прекрасная, трогательно хрупкая за спинами своих Хранителей. Эта Тсунаеши — покорившая его сердце женщина с обманчиво мягким взглядом не по-японски больших глаз и хитрой улыбкой. Та самая, что выходила из своей комнаты в строго-черном, идеальном костюме, окидывала его равнодушным взглядом и шла на очередное собрание. Та самая, что составляла лучшие планы, разваливала чужие империи и с яростью львицы защищала свою Семью. Та самая, что могла улыбаться и смеяться, после всех лет в золотой клетке. Девушка, обожающая тосты с медом, кривящая презрительно нос на клубничное варенье и использующая Пламя для того, чтобы забраться на раскидистую яблоню и наесться кислых еще зеленых яблок, не слезая вниз… — Тебе не идет скорбь, Реборн, — Ее голос тихий, мягкий. Точно такой же, как при жизни. Ее голос патокой растекается по сердцу, когда она наклоняется чуть ближе, и волосы — ее длинные чарующие волосы — скрывают их от мира шелковистым шатром. Ее ладошка опускается на его грудь, когда женщина чуть меняет позу. Ее губы — в опасной близости от его — складываются в улыбку, а в глазах — печальная, горькая тоска. На ее слова ему хочется отвечать, но в горле стоит ком, от которого так просто не избавиться. В горле шкребет и болит, а душа рвется на части от чужих нежных пальцев, оглаживающих лицо и перебирающих короткие и жесткие черные волосы. — Я не хочу, чтобы ты по мне скорбел, — Будто в противовес прикрывает ресницами глаза и делает судорожный прерывистый вздох, который на самом деле лишь иллюзия. Кусает полные губы и смотрит-смотрит-смотрит, вглядываясь в родные черты. — Жизнь не закончилась с моей смертью. Жизнь продолжается. И ты должен идти дальше. Оглянись вокруг… Ты так много всего пропустил, — Позволяя себе легкий смешок, что не скрашивает полный невыплаканных слез голос. — У Хаято родилась дочь. А Мукуро все так же бегает от своего ехидного счастья… Хибари абсолютно не умеет ухаживать за девушками, а Хроме слишком робкая и стеснительная, чтобы хоть как-то его присмирить… Ты нужен здесь. Ты нужен им, — Тсунаеши прекрасный ангел, посланный ему с небес. Он ненавидит себя за то, что в ее глазах скапливается влага, впитывающая золотистые искры от яркой радужки. Он поднимает ладонь, пытаясь прикоснуться к ее щеке и стереть влажную дорожку. Надеясь утешить, запустить пальцы в мягкие волосы и начать ласково их перебирать. Но его ладонь застывает в миллиметрах, зная, что не ощутит под собой ни тепла кожи, ни холода смерти. Только пустоту. А женщина качает головой, облизывая высохшие губы и даже не пытаясь вытереть мокрые щеки. Приближает свои иллюзорные пальцы к его замершей в воздухе ладони, чуть склоняет голову, будто в попытке потереться о грубую и мозолистую мужскую руку. И замирает так, пряча полные страданий глаза за ярко-рыжими ресницами. Это напоминает Реборну их жизнь. Их прошлое совместное и прошедшее. Худенькая, но такая сильная женщина все еще пытается его подбодрить, улыбаясь искусанными до крови губами и смотрит с бесконечной любовью, всегда режущей не хуже ножа. — Я… — Иногда ему хватает сил говорить с Тсунаеши. Выдавить из горла хоть что-то, пусть он и знает прекрасно, что никакие слова не смогут передать и сотой доли его чувств. — Я тоже люблю тебя, — У Тсунаеши самая прекрасная и светлая улыбка, когда она белыми пальцами невесомо обводит лицо лучшего в мире киллера. Ее золотые глаза сверкают, наполняются внутренним светлом и Пламенем, несмотря на недавние слезы. И Реборну больше всего на свете хочется сжать в объятиях не-свою женщину, которой он так и не успел надеть на палец кольцо. Хочется целовать ее до кругов перед глазами. Хочется ласкать ее тело — такое нежное и такое сильное. Хочется находить ее ночью в кабинете, приносить кофе, откидывать волосы с плеч и покрывать тонкую белую шею поцелуями. Чтобы она звонко хихикала, отбивалась и щурила глаза. Чтобы развернулась, впиваясь в губы и забывая о всех делах… Хочется, чтобы она была жива. Тсунаеши растворяется с первыми лучами солнца, позволяя ему всю ночь наслаждаться своей компанией, и слабым запахом кислых яблок и чего-то сладко-тягучего. И единственная из них троих оставляет на душе не соленый ком из боли, сожалений и крови, а что-то легкое и невесомое. Грусть, воспоминания… Благодарность. Любовь, так и оставшуюся невысказанной, но понятую чуткой девчонкой очень-очень давно. Тсунаеши оставляет после себя воспоминания о тихих ночах, едва слышных разговорах и желание продолжать жить. Чтобы однажды, окончив свой путь, встретить на призрачном вокзале невысокую, хрупкую женщину. И без стыда взглянуть в ее полные любви глаза.