Эта херня

      В комнате напряженная тишина, и Рауль может отчетливо представить, как Гути, стоящий к нему спиной, кусает губы, пытаясь подобрать слова для выражения своих давно копящихся мыслей. Наверно у него прикрыты глаза, он делает так, когда задумывается, руки сложены на груди — Гути всегда был слишком королевской особой, чтобы грызть ногти, вместо этого он сжимал пальцами предплечье до белых костяшек и проступающих временами на постепенно обрастающей разнообразными татуировками коже синяков. Так и не решившись разбить тишину, он хочет подойти к мужчине, но, стоит ему сделать шаг, Гути дергает головой в полуотрицательном-полуобреченном жесте:       — Не… — он запинается, словно что-то мешает ему говорить, борется секунду с собственным голосом и тихо продолжает, — Не надо, Рау. Ты же понимаешь, что эта херня должна как-то закончиться, и что-то мне подсказывает, — его голос звенит горькой иронией, — что сейчас самый лучший для этого момент.       Он любил находить случайные матерные замены для описания происходящего, боясь произнести слово «отношения» или, боже упаси, «любовь». Еще он любил прятаться за саркастичными комментариями даже в самых хреновых ситуациях, что нередко помогало, но чаще оскорбляло людей, которые считали, что он несерьезно относится к происходящему. А еще он любил Рауля. Гонсалес прекрасно обо всем этом знал, как знал он и о том, что Гути уже сотню раз обдумал это решение, и отступаться не планирует.       — Почему ты так в этом уверен?       Он вздрагивает, словно не ожидавший, что Рауль начнет говорить. Поворачивается и смотрит на него глазами — полными отчаяния, но сухими, будто слезы, которые могли пролиться, закончились уже давно.       — Потому что с Реалом заканчиваюсь я сам, — он срывается на шепот и вдруг сам подходит и прижимается объятиями, пускает мурашки по шее Рауля, произнося в ухо, — я не могу позволить этому длиться дольше, чем я, — и целует долго и горько.       — Я люблю тебя, знаешь? — вопрос повисает без ответа, разбившийся о спину уходящего Эрнандеса.