Дикарка

      Ей никогда не нравилось в Париже. Пусть много сердец этот город завоевывал и завоюет еще не одно, но на нее эти огромные и величественные стены множества храмов и простых домов наводили страх, будто нависая над ней черной тенью, заслоняя небо, заставляя содрогаться перед своей угрюмой мощью.       Франциск не старался быть ей отцом. Он просто приплыл однажды и стал пытаться вклиниться в доверие. В доверие к дикарке. Сесиль. Вот как он ее называл. Маленькая девочка всегда морщила аккуратный загорелый носик, когда опекун так ее называл, и пыталась убежать, спрятаться в родной природе, когда он приплывал. От этого человека всегда пахло тем необъяснимым запахом распада, от которого хочется бежать. Он гнил изнутри и она это чувствовала. Ей было противно, хотелось убежать обратно в джунгли, к свежести девственных лесов, подальше от этого приторно сладкого запаха разлагающейся души.       Париж ей не понравился с самого начала. Большой и громоздкий, этот город словно пытался закрыть своими стенами само солнце. Солнце, которое было так необходимо маленькой островитянке, на которую тут, в царстве обмана и интриг, в мире лжи и грязи, смотрели как на ручную обезьянку, интересуясь, умеет ли она говорить, разглядывая ее смуглую кожу. Все вели себя так, будто она не человек, а кукла, которую оценивают, восхваляя того портного, который сшил ей это платьице, ведь так как мало что может подойти смуглянке. На что мсье Бонфуа только фальшиво смеялся и говорил, что своей малышке он будет давать только самое лучшее. А сам следил, чтобы девчонка не пыталась ослабить ни один бантик, который держал светлое, но такое тяжелое и сковывающее движения платье на худеньком тельце.       Сесиль сидит на полу, недалеко от камина, брезгливо отодвинув от себя ковёр из шкуры тигра, пока Бонфуа сидит в кресле, обтянутом кожей, и читает книгу. При свете огня в камине волосы француза, которые девушка сравнивает с дешевым золотом, из-за которого убивают в новом мире, кажутся еще более грязными, а на глазах будто сальная пленка. Ей противно до тошноты находиться в храме убийств, где каждый шаг пропитан кровью, а на стенах висят головы животных, убитых из-за прихоти. Да, она ненавидела Париж, ненавидела гниющий дом разлагающегося Бонфуа, ненавидела этот корсет, от которого тяжело дышать и болит спина с грудью, ненавидела Бога этих лживых европейцев, ненавидела весь этот обман, всю фальшь, которая будто так и сочится из всех щелей, вызывая рвотные позывы.       А призраки убитых животных шепчутся за спиной, в голове стоит невыносимый гул от рева всех этих существ. Больно. Болит голова от мольб о помощи. Болят спина и грудь от жесткого корсета, из-за которого сложно дышать. Болят руки - опекун часто за ошибки в этикете бил ее по ладошке. Болит душа, проситься в родные джунгли, туда, где можно прислонится спиной к дереву и почувствовать, как бурлит в нем древесный сок; где можно закрыть глаза и наслаждаться звонкими трелями птиц; где выживает сильнейший, а не тот, кто лучше подмажется к более сильному.       Это не ее мир. Она не понимает смысла интриг, ей плевать на сияние даже самых дорогих бриллиантов, ей не интересны бессмысленные побрякушки из драгоценных металлов и камней, из-за которых эти кровавые европейцы убивают друг друга. Ей чужд Бог, который требует от своих людей честности и бескорыстия, но вместе с этим не спешит наказывать тех, кто, молясь каждый день в церкви, избивает свою жену и детей, или тех, кто нося на своем теле священный символ - крестик, ухитряются нарушать все запреты, предаваясь чревоугодию ли, похоти ли, иль другим грехам. Ей чужды кровопролитные войны за земли, за никчемные клочки земли.       Ей бы только вернуться на свои острова, где нет суеты, которая так раздражает, где не нужно носить эти тяжелые платья и неудобные туфли, где гордые животные ластятся к руке, а не смотрят со страхом и мольбой. Где есть шум прибоя, есть штормы, глядя на которые так и замирает свободное сердце, есть извержение вулканов, дикие хищники. Где есть свобода.       Когда же дикарка вновь вернется в свой дом?