Собачья свадьба

будто по блядям, я шел по следам ног твоих навстречу радостям, что горизонт таит(с)

— Все, на что падает солнечный свет, делает минет… — Бабушка попросила цветы полить… Они это одновременно сказали, и у Серёжи отвалилась от смеха собачка-брелок, прямо со связки бабушкиных ключей отвалилась и один раз подскочила на сером бетонном полу лестничной клетки, а Костя не засмеялся, а подобрал маленькую пластмассовую таксу. Дверь Серёжа все-таки открыл: в квартире было душно и пахло отсутствием всякой человеческой жизни (мебелью, как в магазине «Три дивана», и немного пылью, как от школьной доски). Бабушка не просила полить цветы с того света, она не умерла, просто укатила к какой-то давней и черноморской подруге, а Костю Серёжа не просто так с собой притащил, конечно, но… — «Солнечный свет», бляя, — сказал Серёжа и стоптал с себя кроссовки, не наклоняясь и ничего такого, но Костя все равно успел задеть его за жопу брелоком-собачкой, зажатым между пальцами, медиатор нашёл, бля, — ты в каком паблике это спиздил — «слово пацана»? Был май, до пизды жаркий и солнечный, цветы при такой погодной обстановочке нуждались в очень регулярном поливе, а они с Костей ни разу не ебались по-настоящему: в смысле, как настоящие пидоры — с жопами и хуями, а про то, что они пидоры, все шутили класса с пятого. Ну, к слову, так шутили и про Славу, и про Вань (четыре штуки на унылый классный метраж, охуеть на районе бедновато с фантазией), и про Мирончика (не, ну с такой родительской фантазией уж лучше «Ваня», серьёзно), то есть про всех представителей рода людского с хуями и жопами, а Костя вообще… Костя первый начал. Не шутить, тут — «Стариков, опять? Да закроешь ты свой рот наконец, бу-бу-бу, бу-бу-бу на весь кабинет…» — Серёжа за словом в карман никогда не залазил (Мирончик так охуенно морщился всегда на это «залазь», любо-дорого смотреть было, ну, Серёжа просто смотрел, а Слава радостно повторял, в голос, чуть ли не поэму сочинял с ходу, Слава в этом месте дурачок был, немножко, на полшишечки, конечно), не шутить про пидорскую еблю, а делать… всякое. Так вот сразу и не сказать, что пидорское всякое: ну, разбудил пару раз пинком на алгебре, когда Серёжа совсем неприличную сонную песню носом завёл. Или вот в столовке из очереди высунулся и заорал: «О, Сереж, че тебе — давай деньги, я куплю!». Или как со Славкой они подрались хуй вспомнишь из-за чего, так, не до крови, а Костя все равно полез их разнимать, и ему, в итоге, и по ебалу нехило так приложили (Слава, наверное, он же дылда ебучая, машет руками-мельницами — и физрук доебался: хуле в зале, типа, пиздовали бы на улицу, дебилы, и там хоть поубивайте друг друга, а ты, Лопатин, вообще за мяч должен, уйди с глаз моих…) Мяч Костя не специально проебал — Серёжа сам свидетель, вот крест! Крест-то и помешал, ну, не крест, а памятник тысячелетию православия на Руси, или хер его знает — прямо за стадионом школьным у них стоял. Стоял и никого не трогал, а они в футбол гоняли, ну, Серёжа не особо, че он — отбитый совсем, за мячиком как собака носиться, язык на плечо и хуй в штанине, поэтому Серёжа аккуратно сачковал на травке, потирая пиздец как ушибленную коленку. Ну, вон Мирон Янович вообще сказал, что у него близорукость и он мяча не видит, а сам на турничке сидел и весело ногами болтал, так-то. А Костя играл… Бля, да вдохновенно так, да как залупил тем мячиком через зеленую ограду — и в тот крест… А там то ли бабка какая именно в этот день и час молилась об исцелении (себя — от сердешной немочи, а России от врагов внешних и внутренних), то ли че, а мячик был с ускорением запущен, а Мирон Янович аж с турника ласточкой («голубем сизокрылым оземь брякнулся», — восхищенно провыл Слава) сиганул, а Костя… — Я сам придумал, — сказал Костя горделиво и обиженно чуть-чуть, как будто Серёжа мог всерьез засомневаться в его способности хуйню всякую придумывать, это вот настоящее пидорство же тоже от Кости Лопатина все пошло, ну. Это он сейчас на бабушкином ковре стоял руки в боки и по сторонам пялился, пока Серёжа матерился на трехлитровую банку с «отстоянной, Сереженька, водичкой, ты из-под крана не поливай», а вообще-то он первый начал пялиться на Сережу прицельно и глазами навыкате, и не моргал — крипово пиздец. А потом бухой на новогоднюю дискотеку пришёл, ну, как не совсем в невменозе, но ребята (какие-то из Вань точно) его все равно от школы завернули и сбежали, пидоры, а Сережу оставили. С пьяным и ласковым, как телёнком из того мультика наркоманского, а пьяных (если они не драться лезли и не агрессировали, в принципе) Сереже оставлять жопой на снегу религия не позволяла. Он и лизаться полез как телёнок — прям с языком, все дела, на морозе и зимой, дебил. Серёжа въебать хотел и его завалил даже, ну, обратно на снег, но Костя под ним не сопротивлялся нифига, не возился, а лежал в расстёгнутой куртке и с мокрым от слюней подбородком и очень глупо улыбался. Серёжа не выдержал и заржал, а потом запихнул пригоршню снега за чужой воротник. А потом зима закончилась, и они пососались уже оба трезвые очень, и все ещё было смешно шутить про пидорство, но у Кости оказалась колючая светлая щетинка на щеках и тёплые пальцы с обгрызенными ногтями, а у Серёжи болели от этого губы, а теперь… — Все, — сказал Серёжа и плюхнулся на скрипнувший диван жопой, рядом с заскучавшим Костей и подушечкой с вышитым бульдогом, — миссия выполнена. — Вернёмся к делам насущным, — сказал Серёжа и перекатился — не очень изящно, но рот изящно ебал — на живот, а если конкретнее, то положил на Костин мягонький живот подбородок, — к нашим баранам и хуям, так сказать. Вот ты… Но закончить мысль он не успел, потому что Костя вдруг взбрыкнул коленями и выполз из-под Серёжи — резво и на самый край бабушкиного дивана. — Я порнуху одну видел, — перебил Костя так, словно никакой возможности удерживать в себе эту важную информацию у него не было, — там люди ебались с собаками. И вот я думаю — это же специальные собаки должны быть, тренированные, а то… Серёжа скатился с дивана на ковёр и завыл, прячась в ладони лицом. За то и пидораситься с Костей Лопатиным было, конечно, интересно, так, но реально, Кость, ебля с собаками как отличный способ поддержать эротишную беседу? — Мы с тобой даже обычным человеческим образом ни разу не трахались, — отсмеявшись спросил Сережа у Костиных коленей, снизу вверх спросил, от смеха аж в животе заныла какая-то мышца, — а ты уже предлагаешь разнообразить сексуальную жизнь, да ещё и так… экстремально? — Я себя собаками не дам ебать, — Серёжа сел на ковре по-турецки и потянул с себя футболку, на футболке было написано «все мужики красавчики» (лучшая маскировка это нападение, хули епт), а раздеваться перед Костей было не стремно, а так — щекотно в горле и под кожей, — так и знай… Серёжа без футболки себя не сильно любил (потому что по плечам рассыпались уродливые рыжие веснушки, а ещё май на дворе), и поэтому он с пола поднялся и сел на чужие колени, колени у Кости были джинсовые и тёплые, и за жопу Костя его ухватил машинально-цепко и очень правильно, но потом вдруг отпустил. Серёжа не понял, а Костя сказал: — А зря, ты же это… — и это он хуевенько сказал, как будто с предъявляй какой, и Серёжа уже рот открыл, но тут продолжение у предъявы подъехало, не заржавело за Костей, — ты как дворняга у нас на даче жила, Абба её звали. Она тоже за собой водила… каждую весну за ней кобели бегали, сворой целой. Сереже захотелось надеть футболку «все мужики красавчики» обратно, но она валялась на полу, неудобно, хер достанешь, поэтому он локтем заехал Косте в солнышко. Сидя на чужих коленях не особо замахнёшься, конечно, но он постарался, чтобы было больнее. — Ты че, бля? — спросил Серёжа и от возмущения даже забыл с чужих — тёплых, джинсовых, Костиных — коленей слезть. Костя отдышался и разогнулся, но бить в ответ не стал, а вылуписто посмотрел. И сказал: — Ты со Славой со своим чуть ли не в десна лупишься, ну, а с той девчонкой, которая в восьмом, бля, классе, а к Мирону ты хули лезешь постоянно, докапываешься, и Ваня, ну, тот… Костя замолчал и трагически сложил брови над светлыми-светлыми круглыми глазами, и Серёжа чего-то понял. Но потом сразу забыл, потому что его тут шалавой называют или где, и не кто-нибудь, а пидорский самый Костя Лопатин, который первый начал и которого Серёжа к бабушке на хату позвал и пустил, и на диван с подушками, и за жопу подержаться… Серёжа слез с его коленей и вышел в коридор как был — без футболки и скрепя сердце («пансексуал, Слав, это искусство»). Не потому что смертельно обиделся, и не из-за сравнения с дворнягой со странным именем Абба, а потому что он вдруг понял, как в их с Костей случае перейти к настоящей гейской ебле — с жопами и хуями. Костя ждал на диване, и вид у него сделался ошарашенный, глуповатый, и Серёжа насладился произведённым впечатлением, а только потом элегантно прокрутил на пальце свой коридорный трофей. — Это че, бабушкин? — спросил Костя с благоговением. — Сам ты, бля, — Серёжа расстегнул металлическую пряжку, — «бабушкин», это собака у неё… — чтобы не нарушить чужой душевной организации (и не отменить случайно еблю) Серёжа не сказал «умерла», ну его, — короче, собаку она забрала, а ошейник остался. Только это не для меня, сечёшь? Если ты такая псина ревнивая, Кость, я ебал… Серёжа близко подошёл. Совсем, но на колени больше не садился, так он выше оставался, и ошейник самый обычный был — коричневый, с блестящими заклепками. Серёжа медленно все делал — ну, чтобы Костя заматериться успел, или встать, или ещё чего, но он не стал. Костя. Он задышал чаще и громче, заметно прям, и задрал подбородок — красиво очень, и шея у него сделалась напряженная, красивая до пизды тоже, с крупным кадыком и всеми жилами, на виду, на… Ошейник Серёжа застегнул не на самую тугую дырку, а то задушится ещё, дурак. Под ошейник на Костиной белой шее свободно пропихивался Сережин палец, а Костя молчал и громко дышал с закрытыми плотно-плотно глазами, пока Серёжа это проверял, неаккуратно (затряслись чуть-чуть пальцы, ну и хуй встал, не без этого) задевая кожу ногтем. — Вот так, — сказал Серёжа и сделал шаг назад, чтобы оценить картину, и оценить он не успел, потому что Костя открыл глаза и спросил: «Можно?» каким-то непонятным голосом, и Серёжа подумал, что вот оно, бля, как — не удалось в первый раз по-нормальному, чисто «жопа-хуй», и ответил, что можно. Костя его даже аккуратно постарался уронить, ну, на ковёр и лопатками, и Серёжа ещё подумал, что как наждачкой счешет, но потом его Костя за член прямо через шорты потрогал, и Серёжа думать перестал. Про Славу, с которым было весело пиздеть за музыку и за то, какой Мироша стремный носатый уебок, про Владу из восьмого «б», которая смешно заглядывала ему в рот, и даже про Ваню Петунина, одного из четырёх, который говорил Сереже «Серёжа, брат», и про то, что пансексуал это искусство, а не пидорство, потому что Костя, оказывается, все это время гондоны и смазку в кармане джинсовом грел. И вообще — Костя плюхнул смазку на ладонь, и Серёжа заорал, чтобы он не вздумал всей «ебучей пятерней» ему в жопу лезть, но Костя и не полез, просто «не догнал — сразу», интересно, а с бабушкиного ковра смазка оттирается народными методами вроде спитого чая или хлебных крошек, Костя его по-собачьи полез вылизывать: одновременно с пальцем в жопе, палец Сереже понравился не очень (хотя лучше ощущалось, чем свой и родной, да), а вот язык на члене, широко и мокро — даже очень, и Серёжа даже сказал, как ему охуенно и хорошо, и чтобы Костя прекращал нахуй, если планирует все-таки сегодня присунуть, потому что вот-вот уже почти… — У меня руки скользкие, — трагически зашептал Костя, — я как тебе гондон открою, зубами? — Псина, блять, — пришлось самому, все — самому, хуй у Кости был тоже ничего так, приятный на ощупь, и резинка по нему раскаталась легко, Серёжа даже загордился — с первой попыточки, так сказать, а потом Костя сказал «может, перевернешься?» — и Серёжа снова подумал про наждачку, на этот раз на локтях, коленях, где там ещё, только кончить уже хотелось сильнее, чем перебираться на диван, и поэтому Серёжа неудобно и некрасиво (веснушки, бля) взгромоздился на четвереньки, а хуй внутри ощущался совсем не пальцем. Совсем нет, и Серёжа почти заорал: «Вытащи эту хуйню, блядь, из меня с концами!», только ему сначала не хватило воздуха, а потом Костя прижался к нему близко-близко, и задел холодной клепкой ошейника, и ещё губами (губами, блядь) зацепился за веснушки, Серёжа сразу понял — за что, и, ну ещё глубже немножко протолкнулся (Серёжа думал, что совсем пиздец наступит, треснет жопа как баян на сельской свадьбе, а оно нет — полегчало даже). А потом Костя его укусил — невольно и за шею, и полез пальцами к Сережиному члену — неаккуратно гладить, даже не дрочить толком, но все равно… Сереже все равно понравилось. Пидорская ебля, заляпанные спермой Костины пальцы с обгрызенными ногтями, пустые яйца и легкая голова. Пятно на бабушкином ковре, то, как Костя пытался кинематографически завязать гондон и у него не получилось (ну, ещё одно пятно на ковре получилось), покрасневшие колени — это все была хуйня, по сравнению. — Я это, — сказал Костя и принёс из ванной ведро с водой и бабушкину швабру из охуенно дорогой микрофибры, — я сейчас… Высохнет! — Высохнет, куда денется, — задумчиво сказал Серёжа и накрылся футболкой «все мужики красавчики». Хотелось спать, ноги не помещались под футболку, а Костя мочил бабушкин ковёр с вялым трудовым энтузиазмом. Голый и в собачьем ошейнике. Серёжа засмеялся у себя в голове, что снимать не разрешит, хули, пока — не разрешит, и что Костя его послушает (послушается) засмеялся, и про команды ещё: «апорт», там, че ещё… По крайней мере «рядом» командовать Косте не надо было — он забил на ковёр и подкатился под Сережин засыпающий бок — и даже с пледом, на котором зевала вышитая чёрная собака неясной породы и рода занятий (вообще, плед на диване лежал, но раз уж они на диване не лежали — бабушка бы поняла, наверное). Был жаркий и солнечный май, и цветы нуждались в почти ежедневном поливе. Конечно, блядь, нуждались.