берлин и leica

Сонный и недовольный Маяковский поднялся с теплой кровати, проснувшись из-за яркого света из большого окна, не заметив теплого комочка рядом с собой. Этот самый комочек, — а точнее, Сергей Алексаныч Есенин, — одетый, сидел на кресле напротив и крутил в руках совсем новенький, практически с фабрики, едва выпущенный гаджет, которого доселе он и видеть не видел — компактную пленочную камеру, помещавшуюся в ладони, которую они только вчера приобрели в берлинском магазине. Рядом лежали непосредственно пленка и инструкция по применению, которую Есенин игнорировал, однако, пытаясь разобраться, недовольно шептал что-то себе под нос. Глубоко вдохнувший Владимир, несколько секунд глядевший на то, как поэт пытается вставить пленку, надел на себя брюки и легкую летнюю рубашку, застегнув и заправив ее. Сережа, до этого как будто специально не замечавший Маяковского, едва громче шепота кинул что-то вроде «доброе утро», на что футурист ответил коротким «утром». Володя подошел к балкону слева от Есенина и распахнул двери. — Жарко, — констатировал вслух кареглазый, не оборачиваясь к щелкающему чем-то Сергею. Пришлось расстегнуть рубашку. Темноволосый даже не стал ее вытаскивать из брюк. Маяковский зажег сигарету, достав ее из заднего кармана, и вышел на балкон. В голове начали крутиться строчки нового стихотворения, отчего футурист беззвучно шевелил губами, нахмуренно глядя на жилые берлинские здания. Находясь на последних этажах, он мог видеть, как в окне напротив только что сверкнуло лицо хорошенькой немки, желавшей взглянуть, как и он сам, на начинающий просыпаться город. Совершенно задумавшийся темноволосый не заметил, что Есенин, прекратив щелкать, издал какой-то победный смешок и поднялся с кресла, подходя к мужчине. — Не упадешь? Перила ниже зада, — с заботой оповестил светловолосый, останавливаясь в двух шагах непосредственно от Владимира. Тот не отреагировал, и Сережа, скорчив недовольную гримасу, позвал кареглазого. Маяковский, которого поэт вырвал из собственных мыслей, обернулся. Левая рука легла на эти самые перила, на которые он уперся задом. Зажав в зубах сигарету, футурист правой рукой схватился за дверь. До тех пор, пока он успел взглянуть на блондина, его внимание привлекло что-то за дверью, и он, нахмуренно смотря за эту дверь, из любопытства пытался понять, что именно. Совершенно неожиданно для Володи раздался необычный щелчок, отчего он удивленно глянул на почему-то радостного Есенина, который буквально светился из-за чего-то. В руках он держал желтую камеру Leica, кажется, все-таки настроив ее. И радовался он не только этому, судя по всему. — Ты такой красивый… модель. — прошептал с широкой улыбкой Сережа, подходя к Маяковскому, который, смотря на это счастливое лицо, невольно улыбнулся. И так было каждый раз, когда этот уже мужчина светился, как ребенок. Блондин подошел совсем вплотную, одной рукой держа камеру, а вторую положив на еще лежащую на перилах руку футуриста, и встал на мыски. Володе пришлось наклониться, убрав изо рта сигарету, чтобы сцеловать эту улыбку с очаровательного лица не менее очаровательного Сережи. Недокуренная сигарета полетела вниз с балкона, а освободившейся рукой Маяковский зарылся в ржаные волосы, из-за солнца ставшими еще более яркими, и накрутил на палец кудри, не сильно оттянув, как он, Есенин, сам писал в стихотворении, и как он же невероятно любил, когда это делал кареглазый.