Я учился жить...

Глеб был благодарен Макару. Парень совершенно не озадачивался поисками глубинных смыслов, сокровенного и прочей лабуды, которой сам Глеб неторопливо, но верно мог начать разъедать свой мозг. Макар вертелся рядом с ним, устраиваясь, тянясь за чашкой и усаживаясь рядом с Глебом, так, чтобы соприкасаться с ним как можно большей поверхностью тела, пусть и через одежду и простыню, заглядывал ему в лицо и счастливо рассказывал о том, что он уже приготовил бутеры, а воды и пива можно будет купить по дороге, что он специально уточнил погоду на пяти сайтах и по телеку, и все говорят, что погода должна быть сухой. Глеб слушал его голос, послушно кивая время от времени, и смотрел на ногу Макара, лежавшую рядом с его ногой. Как бы он ни старался, ни на каком уровне не мог обнаружить в себе отторжения. И как бы Глеб ни старался, он не мог не заметить, как часто Макар заглядывал ему в лицо внимательными, немного встревоженными глазами, в самой глубине которых проблескивал страх; и нотки неуверенности в его голосе тоже не оставались незамеченными. Глеб не мог ничего с собой поделать и улыбался поощряюще, глядя на вызывающе вздернутый нос, эмоциональные глаза и суетливые губы. Он погладил Макара по бедру, удобно расположившемуся рядом с его ногой, и переключил внимание на кофе. Руку он так и оставил на бедре Макара, с удовлетворением отмечая, что тот, ерзая и тянясь за печеньем на подносе, изо всех сил старался не шевелить им. Глеб поднял руку к чашке и продолжил неторопливо пить кофе, держа ее двумя руками и с наслаждением вдыхая аромат напитка; Макар приумолк и робко прижался плечом к нему. Глеб усмехнулся; ему было уютно. Приятно. Хорошо. Одиночество было для Глеба привычным состоянием; он очень трудно сходился с людьми. Проходило немало времени, прежде чем он находил допустимыми душевные разговоры, да и их он поддерживал, готовый в любой момент замолчать и сменить тему разговора. Глеб давно не рисковал испытывать либо проявлять доверие к людям, ограничиваясь простым расположением, которое пытался выказывать улыбками и более мягкими интонациями. Его считали сухарем, называли железным дровосеком, кто-то даже брякнул в пределах его слышимости что-то про ледяной статуй, и Глеб был в чем-то с ними согласен: ликовать, услышав первые соловьиные трели, или рыдать навзрыд над растоптанным одуванчиком он не был способен и в шестилетнем возрасте. Но благодаря общественному мнению, считавшему его безэмоциональным, окружающие не спешили делиться с ним своими эмоциями. И самые близкие люди, самый близкий человек не решался открываться ему. А Макар особой чуткостью не отличался, за что Глеб был ему бесконечно благодарен. Он улыбнулся и посмотрел на Макара. Макар, пристально следивший за ним, ловивший малейшие указания на то, как дальше себя вести, просиял и расплылся в счастливой улыбке. - Тебе еще кофе подлить? – радостно спросил он. - Сиди уже, егоза, - тепло отозвался Глеб. – Кофейник ко мне ближе. Макар фыркнул в ответ. Краем глаза Глеб уловил движение: Макар вытянул шею, чтобы заглянуть ему в лицо. Глеб повернул к Макару голову и не удержался, осторожно тянясь к его губам. Он заметил удовлетворенный блеск в шкодливых болотных глазах и услышал довольное сопение, медленно и настойчиво углубляя поцелуй. Макар подался к нему всем телом; у Глеба хватило здравого смысла отставить чашку, прежде чем переместить ладонь на его затылок и привлечь к себе. Мальчишка был до безобразия нетерпеливым, упорно пытаясь избежать прелюдии во имя высшей цели, но Глебу, удовлетворившему свой голод за ночь, хотелось чего-то другого, интригующего, неторопливого. Макар недовольно урчал, пытаясь заставить Глеба быстрей перейти к непосредственным действиям, но тот в явном упоении скользил руками по его телу, ерошил волосы, медленно забирался пальцами в джинсы и обстоятельно, самозабвенно, увлеченно ласкал его рот. Макар поддался ему, а затем и отдался, находя особое удовольствие в неспешном ритме, и томно жмурил глаза, подставляясь под ласки Глеба. Валяться на кровати было приятно, но Макара хватило совсем ненадолго. Он сел рядом с Глебом, устроился у него на груди и заглянул в глаза. - Ну мы едем? А то весь день пропустим. Глеб лениво потянулся, обреченно вздохнул и согласно угукнул. Макар чмокнул его в плечо и спрыгнул с кровати. Глеб позволил себе понежиться еще пару секунд, прежде чем собраться с силами и отправиться в душ. Идея, казавшаяся неплохой ранним утром в сопровождении чашечки кофе, приобретала угрожающие очертания, которые странным образом совпадали с недавно отремонтированной, но уже утратившей очарование свежести железнодорожной станцией. Людей было невероятно много - Глеб и забыл, что их столько может собираться в одном месте - суетящихся, гомонящих, стремящихся куда-то. Он давил в себе глухое пока раздражение, но чувствовал, что оно окажется сильней. Еще и запахи: немытого тела, несвежего сигаретного дыма, жирной еды. Макар, напротив, был бодр и резв и тянул его за собой, время от времени прикрикивая, чтобы тот шевелился. Всю дорогу до неказистого поселка Макар развлекал Глеба рассказами о том, как они с парнями отрывались летом у бабушек. Глеб рассеянно кивал головой, глядя в окно на неухоженные поля, леса и полузаброшенные постройки; ему было непривычно, чудно, любопытно, интересно. Непонятное настроение только усиливалось, когда он шел по заросшей лесной дороге рядом с Макаром, и все явственней были в нем ликующие нотки. Глеб чувствовал, как подрагивали его щеки от желания улыбнуться широкой улыбкой, и он позволял себе расслабиться, отпустить корсет, в который сам себя и затянул когда-то давным давно. Небо странным образом казалось бесконечно-лазурным, солнце ослепительно нежным, зелень - ликующе-изумрудной. Макар делал передышки между своими рассказами и подстраивался под неторопливый и почти праздный шаг Глеба, с сосредоточенным видом оглядываясь, ища необычное в привычном. Место, на которое Макар притащил Глеба, когда-то лет этак восемь назад было обжитым; о былой славе напоминали заросшие противными зелеными водорослями бутылки поодаль да проплешины – предположительно кострища. - Раньше тут побольше людей бывало, - приглушенным голосом пояснил Макар, оглядываясь. – А потом кто съехал, кто спился. Ну знаешь, как это бывает. – Он дернул плечами, и Глебу показалось, что он усилием воли удержал себя от того, чтобы не поежиться. - Бывает, - эхом отозвался Глеб и подошел поближе к воде. – Но озеро чистое. - Ну еще бы! – фыркнул Макар. – Во-он там ключи бьют. А во-он там местная речка-вонючка, в которую вся дрянь смывается. Я тебе серьезно говорю, тут раки до сих пор должны водиться. Глеб посмотрел на Макара, стоявшего рядом, тянувшегося к его носу, возмущенно сверкавшего глазами и сурово хмурившего брови. Он скользнул взглядом по окрестностям. Кроме оравших благим матом птиц живых сущностей поблизости не было. Он притянул Макара к себе и чмокнул в нос. - Ну что ты тут руки распускаешь! – Макар отскочил назад и присел от негодования, сжимая кулаки и яростно блестя глазами. – Что я тебе, девчонка, что ли?! Глеб не смог сдержать смешка. - Ни в жисть! – он постарался произнести эту фразу как можно серьезней, но все испортила дурашливая улыбка, наползшая на рот – щедрый, выразительный рот. Макар прищурился, подозрительно оглядел его и поддался очарованию легкого смешка. Улыбнувшись скупой улыбкой, склонив голову со взъерошенными волосами к плечу, он пробурчал что-то невразумительное, фыркнул, стянул майку, джинсы и рванул к воде. Глеб поежился, больше в шутку, чем действительно предполагая, что вода холодная. Он опустился на траву и закинул голову назад, уставившись в небо. Тень покрыла его лицо, глаза потемнели, улыбка сползла. Думать о том, изменяет ли он своей памяти, предает ли свое прошлое, он не хотел; ощущение легкости и беспечности было драгоценным и хрупким, и так не хотелось его терять. И мысль, скользкая, коварная мысль пробралась в его мозг: был ли он когда-либо таким беспечным, как сегодня утром? - Ну чего ты Лазаря празднуешь? Он вздрогнул и посмотрел на Макара, сидевшего перед ним на корточках, недовольно дувшего губы и встревоженно заглядывавшего ему в глаза. Глеб виновато улыбнулся и опустил голову. Поднимая ее, он снова держал себя в руках, загнав глубоко свои воспоминания. - Ты сходи покупайся. Вода классная. Только прохладная, - бубнил Макар, ежась и устраиваясь на солнце. - Смотри не сгори на солнце, - ласково сказал Глеб, с удовольствием оглядывая его. - Чего это я должен сгореть? – недовольно покосился на него Макар. - У тебя кожа светлая, - лениво пояснил Глеб, присматриваясь к озеру. Затем он стянул майку. Макар пристально, алчными глазами следил за ним, оглядывая, оценивая, опечатывая каждый мускул, каждую связку, каждую клеточку тела. Глеб подмигнул ему, стянул чиносы и пошел к воде. Макар за его спиной выразительно округлил глаза и сделал многозначительное движение губами, очень одобрительно оценивая увиденное. А мужик был очень даже ничего, даже все-все-все. Макар вспоминал своих тощих и мосластых одногодков, да и себя самого, неказистых, внезапно выросших, но не обросших мясом, совершенно не наученных уходу за собой, уверенных, что гигиена сводится к периодическому бритью и спорадическим банным процедурам, вспоминал мужиков, на которых глядя, он рос в своем районе, которые вырастали из таких вот невежд – кто-то так и оставался тощим и мосластым, кто-то превращался в грушеподобное нечто с узкими безвольными плечами, необъятной талией и женскими бедрами. Некоторые мешались на почве бодибилдинга, и это было где-то комично, где-то безобразно. Мужики, которые хоть немного были привлекательными, оказывались до такой степени обласканными женским вниманием, что превращались в законченных нарциссов, и это было еще неприятней. А тут шикарный мужик, высокий, не крепкий, а стройный, прямо не верится, что такие реально бывают, одевается как Ален Делон, холеный, и одинокий. Макар по-хозяйски оценил спину с некрупными, но рельефными мышцами, упругие ягодицы, ровные мускулистые ноги, и устроился поудобней, алчно глядя, как Глеб ныряет, а затем ровными экономными движениями удаляется от берега. Вроде и ночью он не звезды считал да соловьев слушал, и утром кофеек темпераментным оказался, а ты смотри – либидо как резвится, реагируя на шоу, которое ему забесплатно устроил Глеб. Макар самодовольно ухмыльнулся и решил составить Глебу компанию. И не откладывая дело в долгий ящик, он вскочил и понесся к воде. Макар плескался с энтузиазмом пятимесячного щенка. Глеб, сидевший на берегу, неторопливо потягивавший пиво, с одобрительной усмешкой глядел, как тот плюхается в воде, забирается по-обезьяньи на полуразваленную вышку, прыгает с нее в воду и снова забирается в нее. Нанырявшись, набарахтавшись, он выскакивал на берег, отряхивался и усаживался рядом с Глебом. Жуя бутерброд, он рассказывал Глебу о своей работе и учебе, возмущался идиотизмом однокурсников и хамством посетителей, негодовал по поводу решений начальства, теребил Глеба, жаждая узнать его мнение, не соглашался с ним, фыркал и прикладывался к своей бутылке в знак молчаливого протеста. Затем он сбегал к воде, чтобы побарахтаться еще немного и, вернувшись, недовольно буркнуть, что Глеб в чем-то прав. На снисходительное: «Ну разумеется», - он предсказуемо реагировал, ощетиниваясь и обвиняя его в самодовольстве, чем вызывал веселье Глеба, набрасывался на него, опрокидывал на спину , оседлывал и требовал признать себя победителем. Глеб охотно подчинялся, скользя ладонями по его спине, и широко улыбался в ответ на недовольно-возбужденные звуки, которые Макар издавал. Тот сбегал, пристыженный, чтобы вернуться и с кротким видом сесть рядом. День незаметно превратился в вечер, Глеб как самый взрослый и самый ответственный прикрикнул на Макара, и они пошли обратно к станции, неторопливо, наслаждаясь прохладой в тени деревьев, ароматным воздухом и ощущением утомленности и удовлетворенности. Глеб тихо улыбался своими мыслям. Макар грустно думал, что ему осталось еще до фига экзаменов, а кому сейчас легко? Глеб скользил глазами по деревьям, глядел на небо, изучал дорогу перед собой. Солнце пробивалось сквозь листву, но уже лениво, нехотя, нетерпеливо дожидаясь, когда оно с полным правом исчезнет за горизонтом. Тени углублялись, насыщались, вытягивались, делая очертания предметов менее четкими и более загадочными. До дороги, по которой они брели к станции, долетали только отдельные звуки, и Глебу казалось, что во всем мире практически нет никого и ничего, что имело бы значение, только эти тени и он. И с его позиции бессмысленна вся суета, которой он озадачивался уже который год. И только отдельные отрезки в прошлом, которые выделялись благодаря людям, и только благодаря им имели значение. Например, та тихая ярость, с которой он противостоял неприязни Тополева – очень деятельной неприязни. И та тихая ярость, с которой он искал одобрения Тополева, снова и снова. То тихое удовлетворение, с которым он принимал недружелюбно-уважительные взгляды, которые затем сменялись дружелюбно-уважительными. Гневное смирение, с которым он принимал презрение родителей. И щемящее душу, самое ее ядро упоение, с которым он принимал поклонение... Глеб попытался найти успокоение в небесной бездне. Казалось, больше года за спиной, и все равно перехватывает горло, и желание стонать и скрежетать зубами, молотить кулаками по земле такое же непреодолимое, как и тогда. Он судорожно вздохнул, отворачивая голову от Макара, надеясь, что тот слишком увлечен печальными думами о своей сессии, чтобы обращать внимание на его меланхолию. За своими мыслями он не заметил, как они вышли к станции. Людей на ней было совсем мало, и они куда больше интересовались железнодорожными путями, чем другими людьми. До поезда оставалось двадцать восемь минут, которые Глеб с Макаром провели, сидя на скамейке, глядя на горизонт и не говоря ни слова. Макар с трудом сдерживал зевки. Глеб флегматично думал о том, как организовывать быт дальше в свете изменений, которые он так радикально провел в свою жизнь. - Так, я в душ и баиньки, - зевнув, сказал Макар, заходя в прихожую. - Хорошо, - флегматично отозвался Глеб, идя на кухню. Макар поплелся следом. Глеб повернулся к нему и в приглашающем жесте приподнял брови, ощущая всей спиной, что Макар что-то хочет спросить, что его что-то беспокоит. - Тебе же понравилось? – Макар стоял рядом и просительно заглядывал ему в глаза. - А откуда сомнения? – Глеб обнял его за талию и привлек к себе. - Ну... – Макар высвободился, недовольно хмурясь. – Откуда я знаю? Вдруг тебе для счастья фуа-гра какие надо на фарфоровых тарелках династии Вынь-да-Положь. – Он втянул голову и исподлобья посмотрел на Глеба, выискивая в его лице следы недовольства. – А тут дикарский отдых такой. Плебейство одно. - Мне очень понравилось, - Глеб одобряюще улыбнулся. – Попьешь со мной чаю? - Не, - подумав, буркнул Макар. – Я лучше спать завалюсь, а завтра за экзамен примусь. Вдруг подвезет, и я даже на стипендию вытяну. Он помялся еще немного у дверей. - Спокойной ночи? – наконец выстрелил он. - Спокойной, - ровно отозвался Глеб, оглядывая его из-под век. Он приподнял уголок губ в легкой улыбке, и Макар расплылся в ответной, широкой и довольной. Он помедлил еще немного, словно решаясь что-то сказать, но не решился, и позорно сбежал. Глеб сидел на кухне, смотрел в окно, отпивал мелкими глотками остывший чай и странствовал в мечтаниях. Наконец, отметив мимоходом, что небо совсем потемнело, а скоро, чего доброго, зарозовеет на востоке, он встал и пошел к себе. У двери спальни он задержался, готовя себя к сюрпризу – любому сюрпризу, и открыл дверь. Присмотревшись, Глеб сжал губы разочарованным движением и включил свет: заботиться ни о чьем сне необходимости не было, Макар, очевидно, был у себя. Но при этом на кровати было застлано чистое белье и в ванной висели свежие полотенца. Глеб не смог не улыбнуться. И улыбнулся еще раз, лежа на кровати, закрывая глаза и уплывая в сон. Тополев выслушивал отчет Глеба и рассеянно скользил глазами по кабинету. - Молодец, молодец, Кедрин, это я всегда знал, - после паузы произнес он, ухмыльнувшись, и перевел на него цепкие, умные глаза. – А скажи-ка ты мне, Глеб-свет Сергеевич, где ты такой курорт шикарный нашел? Буквально одни выходные, и ты похож на человека, а не на Кентервильское привидение. Глеб вежливо приподнял брови. - Желаете адрес, Виталий Аркадьевич? – ровно отозвался он, усилием воли унимая внезапно залихорадивший пульс. - Да нет, - Тополев посмотрел на него пристально и перевел взгляд на стену. – Я так подозреваю, что у нас сильно разные курорты. Глеб молчал, судорожно стискивая челюсти. Тополев резко перевел на него глаза, и Глеб успел принять невозмутимый, даже расслабленный вид, встречая его взгляд прямо и спокойно. - Ты расслабься, - миролюбиво сказал Тополев. – Моя последняя жена, чтоб ей пятьсот раз на дню икалось, суке, по пьяной лавочке выдала, чего тебя ко мне сослали. Предупредить хотела, дура, типа, чтобы и я не заразился. И чего твой отец с тобой за руку здороваться брезгует, тоже. И про Дениса я тоже в курсе, - глуховато добавил он. Глеб не хотел давать волю эмоциям, он был готов, он был почти готов, но все равно задохнулся и почувствовал, как кожу закололи мириады ледяных иголок. - В общем, не знаю, что у тебя за курорт такой, но только ты и прошлой весной таким спокойным не был, - тихо сказал Тополев, отводя взгляд. В кабинете воцарилась тяжелая тишина. Тополев остерегался глядеть на Глеба. Глеб не мог не смотреть прямо перед собой невидящими глазами. Тополев резко встал и подошел к окну. Глеб перевел дыхание и опустил голову. - Тебе отпуск не нужен? – поинтересовался Тополев, не поворачиваясь. - Зачем? – глухо спросил Глеб. - Чтобы ты закрепил эффект этих выходных, придурок, - саркастично протянул Тополев, изучая небо. Глеб посверлил взглядом его спину. Но нужно что-то посильнее стада взбесившихся бизонов, чтобы заставить Тополева обратить внимание на чужую точку зрения. А всякие интеллигентские штучки вроде яростных взглядов его и вовсе оставляли равнодушным. - Не стоит, - холодно отозвался Глеб. – Нижайше благодарю за невмешательство в мою личную жизнь. Он пристально глядел на Тополева, готовясь защищаться и атаковать, потому что работать с ним ему нравилось, бесконечно нравилось. Он знал, что тот не самый толерантный и совершенно не демократичный руководитель, но он был достаточно мудрым и проницательным, чтобы предоставлять свободу действий тем, кто мог с ней совладать. У Глеба ее всегда было предостаточно. - Да нема за что. – Тополев посмотрел на него через плечо. – Только на досуге почитай Трудовой кодекс, зануда. Особенно главу нумер девятнадцать. Немало интересного для себя почерпнешь. Чтобы ты знал, имеешь право на отпуск. Уже лет одиннадцать как имеешь. В его взгляде не было остро знакомых эмоций – брезгливости, презрения, ненависти, чего там еще. Кажется, Тополев гадил с высокой колокольни на все эти демагогические выверты, связанные с моралью и нравственностью, особенно те, которые практиковались наиболее консервативными ее членами, и Глеб мог не бояться за свое место под солнцем. Но было что-то изучающее в его взгляде, которым он оглядел Глеба. Отстраненное, отчужденное. Пронизывающее. Препарирующее. Глеб встал. Пронизывающий, иезуитский взгляд, которым Тополев его ощупывал, исчез. На его место пришел более привычный Глебу мужицкий прищур. - Значит, отпуск брать не хочешь? – поинтересовался он, ухмыляясь. - Осенью, если вы не против. Глеб ощущал себя странным образом. Он смотрел на Тополева своими глазами, но одновременно смотрел на них обоих со стороны, практически не отвечая за те слова, которые срывались с его губ, хотя и ощущал их своими. Равным образом он ощущал свое тело, но не мог объяснить, что в его мозгу решает, сидеть ему или встать, выпрямиться и напрячься так, что он только что не звенел от напряжения, или без сил опуститься на колени – это был и он, и не он. Но под плутоватым, ехидным и бездонным взглядом Тополева Глеб не мог позволить себе сдаться. И он стоял, вибрируя от напряжения, и тем самым здорово раздражал Тополева, который хотел проверить, насколько сильно можно согнуть Кедрина, чтобы тот сломался, и по-детски злился, что ему это в очередной раз не удалось. Тополев еще раз оглядел его. Со способом спровоцировать этого стервеца на агрессию он явно просчитался. Ты посмотри, каков. Стоит, как из стали выкован. Волосы серые, глаза сизые. Губы белые. По носу пальцем проведешь – до кости палец располосуешь. И не сдастся, гад. Тополеву не осталось ничего, кроме одобрительной усмешки и согласного кивка. - Я – за. – Тополев помедлил, обдумал, что хотел сказать. И продолжил: - Только ты сам не забудь осенью, что согласился взять полноценный отпуск. И, Глеб, прежде чем ты себе конспиративных теорий напридумываешь. Я не вышвыриваю тебя в отпуск. Я хочу, чтобы ты отдохнул, чтобы не выгореть до срока. Я позволял тебе жить на работе, потому что вне ее у тебя жизни не было. Теперь что-то там затеплилось. Поэтому и отпуск обоснован. Понял? Глеб согласно склонил голову и пристально посмотрел на него. - Что еще? – закатил глаза Тополев. - Кто еще знает? – ледяным голосом спросил Глеб. Тополев непроизвольно поежился. - Генка, - бросил он и отвернулся к окну. Глеб прикрыл глаза, желая испытать облегчение, но не находя для этого сил. - На сегодня все? – произнес он, стараясь звучать как можно нейтральней, но вместо этого окатывая Тополева еще одной волной арктического холода. Тополев покачал головой, не поворачиваясь к нему. - До свидания, - ровно сказал Глеб. Дверь за ним тихо закрылась. Тополев вздрогнул, разозлился на себя, что так остро отреагировал, и усмехнулся. Он поднял глаза к небу и задумчиво посмотрел сквозь него, словно пытаясь разглядеть ответ на многие и многие вопросы, которыми его балует жизнь. Глеб усилием воли заставлял себя доделывать бесконечные мелкие дела, которых всегда накапливалось в изобилии к концу рабочего дня, стараясь в простом механическом упорядочивании бумаг на столе найти упокоение. Он знал за собой такую черту: при попытке надавить на него он не отвечал равным по силе противодействием, а отстранялся, чтобы в своей пещере всласть погрызть себя. Агрессия была ему не свойственна, как бы он не пытался пробудить ее, а вот самоедство - в полной мере. После странного и изматывающего разговора с Тополевым, за несколько совсем коротких минут которого он лишился защитного панциря, который взращивал на себе, болезненно и настойчиво, последнее десятилетие и особенно яростно - последний год, и теперь упорно отграничивал себя от мыслей, которые вихрем роились вокруг него и жалили, болезненно и ядовито: прав ли он был, правильно ли себя повел, действительно ли Тополеву наплевать, смогут ли они дальше работать, и многое, многое. Общественное мнение не способствовало чувству безопасности, и когда Глеб наконец решил, что может идти домой, он не смог не почувствовать, как подрагивают руки, как ноют от холода щеки и как закручивается нутро в жесткий и тугой узел. Поход по коридорам, поездка в лифте и переход в гараж были для него тем еще испытанием: он глядел прямо перед собой, но не мог не отмечать взгляды, и не в силах ничего с собой поделать, думал, оценивал, прикидывал: знают ли они, думают ли они, осуждают ли они, рады ли они поиздеваться. И у него не было ответа. Водитель дружелюбно поприветствовал его; Глеб ответил ему ровным голосом, стараясь звучать как можно приветливей. Кажется, удалось, судя по тому, что парень не дернулся и не покосился. Дорога до дома заняла непривычно мало времени; Глеб практически не заметил пути, не обращая внимания на то, что творилось за окном машины, не пытаясь развлечь себя наблюдением. Когда машина остановилась перед домом и водитель обратился к нему, Глеб вздрогнул, оглядывая подъезд к нему, как будто видел его в первый раз, унял зачастивший пульс, попрощался, оценил свою интонацию как приемлемую, и пошел в квартиру, твердо намереваясь отгородиться от всего мира. Макар добросовестно готовился к экзамену. Наталья Владимировна развеселилась, узнав, что в его планы на ближайшее будущее входит амбициозный такой пункт о стипендии, но одобрительно кивнула, когда он поинтересовался у нее робким голосом, преданно заглядывая в глаза, можно ли ее попросить так составлять график, чтобы перед экзаменами у него было свободное время. Она по-девичьи хихикнула и поинтересовалась, с каких это пор Макарушка просит, а не приходит и берет. Он надулся и обиженно посмотрел на нее исподлобья. - Не цените вы меня совсем, - драматично вздохнул он. - И не говори, охламон. Ладно, посмотрим, что можно сделать. Макар оживился, заулыбался и сбежал работать. Наталья Владимировна покачала головой, умиленно глядя ему вслед. Она совершенно неожиданно для себя привыкла спотыкаться о него пятнадцать раз на дню, привыкла к его вездесущности, к тому, что он не давал спокойно жить не только ей, но и другим. И при этом - она не могла ничего с собой поделать - несмотря на его нахальство, у нее неизменно поднималось настроение после стычек с ним. И она искренне желала ему успехов, но остерегалась оглашать свои мысли, боясь, что этот кошак драный совсем нос задерет. Макар же активно использовал высвободившееся время для своих грандиозных планов и не подозревал, причиной каких мыслей он стал. Когда Глеб вернулся домой, Макар в отчаянии перечитывал конспект и увлеченно ругал себя, что он нифига не помнит, лох такой, что наверняка экзамен завалит, что не видать ему стипендии как своих ушей. Наконец, выплеснув на свою бедовую голову весь запас ругательств, он решил поощрить себя чаем с пирожным и кубарем скатился с лестницы. Он сунул нос в направлении рабочего места Глеба, скорей из любопытства, чем действительно надеясь его там застать, и замер, увидев его стоящим у окна. - Привет, - бодро сказал он, подходя ко Глебу. Глеб кивнул головой и отвернулся. Макар постоял рядом, пожевал губы. - Как дела на работе? - осторожно спросил он, становясь рядом и пытаясь заглянуть ему в лицо. - Хорошо, - сквозь зубы процедил Глеб и пошел от него. - Глеб? - возмутился Макар. - Ты чего? Голос у него был привычно дерзкий, но глаза, которыми он проследовал за Глебом, были беспомощно-отчаянными. Глеб поднимался по лестнице. - Глеб! - негодующе окликнул его Макар, увязавшись следом. - Да что случилось-то? Когда и этот вопрос остался без ответа, Макар обежал его и вклинился между Глебом и дверью. - Гле-еб?! - возмущенно протянул он. - Оставь. Меня. В покое. - Ледяным голосом отчеканил Глеб, отодвинул его с дороги и вошел в свою комнату. Макар смотрел на захлопнувшуюся перед его носом дверь. Его рот растерянно приоткрылся, брови недоуменно взлетели. Две секунды продлилось это его состояние. А затем Макар сжал кулаки, сощурил глаза и плотно сжал губы. Что бы там ни случилось, он должен знать!