Я учился жить...

Дни незаметно сменяли друг друга. Глеб отмечал изредка, как кокетливая весенняя зелень сменяется заматерелым насыщенным темно-зеленым цветом, как деревья выстреливают цветом - то белым, то желтым, и как появлялись крапины желтого, коричневого и красного цветов. Дни становились короче, а ночи, как ни странно, длинней. Он мог отметить это и по тому, как низко стояло солнце, когда он подходил к беговой дорожке. Погода менялась резко, даже отрывисто: оглушающая жара резко сдавалась не менее оглушительным ливням. И снова жара. Глебу и нравилась, и не нравилась эта погода и это время, оно почему-то напоминало ему безвременье на перекрестке миров; он часто думал, что именно такая яркая погода воспринимается другими как должная, слишком много людей почему-то рвутся именно в такую погоду из невнятной осенней и тем более отчаянно-зимней. А он находил удовольствие в изучении следов, которые оставляли за собой мелкие дождевые капли на фоне осеннего неба, прежде чем раствориться в других безмолвных следах, в загадочной вязи дождя на стекле. Глебу нравилось смотреть на низкое небо и угрожающего вида тучи, которые хмуро переползали с места на место прямо над головой, казалось, руку протяни – достанешь; хотелось иногда потянуться к ним пальцами, и самому за пальцами, чтобы почувствовать мягкую, прохладную и безразличную вату этих туч кожей. Куда приятней было думать о бесконечности, глядя на сумрачный рыхлый купол неба, чем на ослепительно яркую летнюю его лазурь. И по большому счету, куда легче было отрываться от этого сизого безобразия и снова наклоняться над бумагами, переводить взгляд на экран компьютера или что там еще, чем от звенящей синевы погожего летнего неба. Дни то ползли, то летели; вечера оказывались и похожими, и непохожими друг на друга. Глеб и радовался и раздражался, и каждый раз совершенно непредсказуемо. Макар с прозелитским рвением отвоевывал у Натальи Владимировны вечерние смены, и Глеб не всегда мог с точностью сказать, будет ли этот рябой кошак дома или нет. И когда квартира встречала его тишиной и сумерками, он странным образом чувствовал себя обманутым, долго принуждал себя заняться хотя бы чем-то, но даже если принуждения оказывались успешными, вечер проходил в ожидании: спать укладываться было бесполезно, потому что Макару чуть ли не до коликов нужно было поделиться тем, как прошел день, и Глебу было подчас очень трудно делать вид, что он спал, и выслушивать сопение, бурчание и наконец произносимое с невероятной надеждой осторожное: «Ты не спишь?». Но когда он возвращался, и его приветствовал Его Неугомонность лично, задавая вопросы, частоте и настойчивости которых позавидовал бы иной пулемет, Глеб с трудом сдерживал раздражение. В иные благодушные минуты Глеб принуждал себя к умственным усилиям и пытался объяснить, откуда это; и он решал, что виной тому усталость, накапливавшаяся за день, если был в меланхоличном настроении и жаждал жалости, которую и изливал на себя ушатами; но если у него было желание поупрекать себя чуть больше, чем следовало, то Глеб охотно признавал, что он раздражался от патологичного желания Макара нарушить его личное пространство, которое Глеб сам отмерял себе очень и очень щедро. И тогда любое появление Макара на периферии зрения воспринималось как угроза его privacy. Иногда Глеб шел еще дальше и признавал с патологичной честностью, что Макар был потрясающе удобным объектом для вымещения раздражения. Он не был «мальчиком для битья» в своем прототипическом значении, не тот у него характер. Попробуй его ударь – мальчишка тут же ударит обратно, и не просто ударит, а осыплет целым градом тумаков. И именно поэтому Глеб, подспудно искавший способ избавиться от чувств, его разъедавших, почти интуитивно не сдерживался при Макаре. Странным образом тот не обижался – Глебу иногда казалось, что Макар вообще не способен обижаться, – когда Глеб огрызался на банальный вопрос: «Как прошел день?», - и сбегал в свой загон. Макар увязывался за ним следом и, грозно хмурясь и угрожающе сжимая губы, требовал объяснить, что случилось. Попытки избавиться от него не приводили ни к чему, Глеб требовал права побыть одному, Макар требовал объяснений, что за блоха его укусила; Макар побеждал: Глеб выдавливал из себя куцые фразы, криптографично сообщавшие о том, что стряслось, Макар мгновенно принимал сторону Глеба и был готов обвинить весь мир в несправедливости, и странным образом Глебу легчало. Раздражение отступало, галстук больше не казался удавкой, и Глеб мог смотреть на Макара, не борясь с желанием вышвырнуть его из комнаты и запереться в ней на ключ. И было до маленькой сверхновой в нутре приятно смотреть, как вспыхивал от радости Макар, глядел на него лучистыми глазами и сиял счастливой улыбкой, на которую невозможно было не ответить. В его безусловной преданности Глеб находил странное, в чем-то деспотичное, в чем-то эгоцентричное, в чем-то благодарное удовольствие. Быть объектом восхищения просто потому, что этим объектом был он, казалось Глебу приятным и вознаграждающим бонусом в не самом легком совместном проживании. Глебу казалось иногда, что он и не жил особо до того момента, как в его квартире обосновался Макар. Что этот приблуда основался в ней прочно и надолго, сомнений не вызывало, достаточно было посмотреть на то, с каким усердием он обживал кухню и эргономизировал остальные комнаты. Но как выяснялось, Глеб не так уж часто сталкивался и с простыми радостями жизни, наподобие той же вылазки к озеру, и уж подавно не был способен получать от них удовольствие. Макар оказался удивительно предприимчивым парнем, и он требовал компании. Поэтому пикники на природе, вылазки за культурой и категорические требования поддержки в сложном деле выбора новых кед воспринимались Глебом с фаталистическим спокойствием. И странным делом он получал от них удовольствие. Скупое, невыразительное, очень робкое, но удовольствие. От него и не требовалось особо ничего, просто послушно угукать время от времени и послушно плестись следом, и Макар был полностью удовлетворен. Мало ли было нужно человеку для счастья – многозначительный взгляд, легкое прикосновение, легкомысленная фраза – чтобы он самодовольно умолкал и приосанивался. Ему было целых девятнадцать лет. Ему было всего девятнадцать лет. И с этой точки зрения к нему следовало относиться снисходительней. Что Глеб и делал. Была еще одна странная мысль, которая заглядывала ко Глебу робко и редко. Чаще всего это случалось перед рассветом, и как правило когда тело все еще ощущалось изнеженным и сытым. Макар тихо спал рядом, а Глеб смотрел на комод, где в крайнем левом ящике под альбомами были положены фотографии. Лицом вниз, чтобы даже случайно не спотыкаться об изображения. Он смотрел на этот ящик, медленно доверяя себя сну, и пытался определиться с тем, как оценивать себя почти вне траура, которого никто от него не ждал – не ждал бы, даже Денис, Макара, который появился так неожиданно и так цепко ухватился за его жизнь, и то, что он почти не тосковал. Почти. Он не мог забыть удивительное и непередаваемое понимание, чуткость Дениса, его примечательную способность подбодрить, и думал, думал, что из этого действительно присутствовало в их отношениях, а что кажется сейчас. Ситуаций, в которых Макар устраивал скандал, требовал внимания, было немного, и они были типичными. Только скандалы эти были уникальными именно для их отношений и чем-то новеньким для Глеба: с Денисом эти же поводы для выяснения отношений присутствовали. Но ничего не искрилось, не взрывалось, Денис не увязывался за ним и не требовал объяснений. Они как-то проскальзывали такие времена, по обоюдному согласию избегая бессмысленных выяснений отношений. Они жили мирно. И Глеб, оглядываясь туда, думал, сколько он не знал о Денисе, и сколько не позволил ему узнать. И расслабленно позволяя этой почти неловкой мысли-вине испариться, он поворачивался к мирно спавшему и не ведавшему ничего об этих размышлениях Макару, легонько проводил рукой по линии его плеча и закрывал глаза. Он столько не знал об отношениях, и кто бы мог подумать, что глаза ему на это откроет человек, который в чувствах понимает чуть больше, чем свинья в апельсинах. Уголки губ Глеба приподнимала снисходительная усмешка, и он с чистой совестью и с почти пустым мозгом засыпал. Макар был почти счастлив. Он жил в роскошной квартире с роскошным хозяином, который роскошно к нему относился, пусть и был занудой. Но учитывая его должность, неудивительно. Макар снисходительно относился к неторопливой, даже флегматичной, прохладной манере Глеба, в конце концов люди разные бывают. Он отлично знал за собой маленький такой недостаток – свою неугомонность. Ему постоянно надо было что-то предпринимать, и влетало Макару за это здорово, начиная с детского сада. Свои первые попытки предпринять что-то, и не просто предпринять, а втянуть в них Глеба, он совершал в порыве какого-то отчаянного, разнузданного веселья, готовясь к тому, что его выставят на лестничную площадку или просто запрутся в своей комнате, а на ручку повесят что-нибудь вроде «не беспокоить». Глеб умел как никто дать понять, ничего не говоря и не показывая, что у него нет желания. Но первый раз прошел на ура, потом был второй, третий, и Макар осмелел. И еще он видел, что Глебу нравилось, пусть этот кусок таранки и делал вид, что он выше всей этой суеты; но его комментарии, саркастичные, ироничные, двусмысленные, роскошные комментарии в меру опытного человека, не утерявшего при этом свежести восприятия и не гнушавшегося иметь свое собственное мнение, были Макару бесконечно ценны. Он остерегался дергать Глеба слишком часто, но и оставлять его в покое позволить себе просто не мог. В конце концов, терять такого здоровского собеседника! Макар злился на себя. Он-то думал, что готовить просто. Временами, когда официальный повар Натальи Владимировны сваливал по своим делам, как ежик в туман, к плите, верней, к плитам, становился Илья – был у него и такой талант. А еще у него был диплом выпускника кулинарного техникума. Макар попытался позубоскалить по этому поводу и долго драил пол подсобки в парикмахерской, на который Илья предусмотрительно разлил растительное масло аккурат к его приходу на очередное клининговое мероприятие. На гневную тираду Макара по поводу безрукости некоторых Илья невинно сказал: «Ой. Так ты что, и стричься у меня, безрукого, больше не будешь?», - и счастливо улыбнулся. Макар прикусил язык, но к следующей стрижке познакомился более чем основательно с теорией парикмахерского искусства и битый час изводил Илью советами по поводу того, как стричь, комментировал каждое его движение и тщательно выискивал оплошности. - Один-один, - буркнул Илья, убирая инструменты. – Ты гребаный психотеррорист. Хуже матросов на зебрах. Макар заухмылялся. - Да, я такой, - без тени лишней скромности признал он. – Я добрый, скромный, умный, а до чего красивый! Илья попытался хмуро посмотреть на него, но самодовольная физиономия этого востроноса вызвала у него непроизвольную улыбку. Он только и смог, что покачать головой. - Только беда у меня, - посмурнел Макар и жалобно посмотрел на него. Тень неотвратимости надавила на Илью свинцовым гнетом и потопталась в ритм вступительных аккордов Седьмой симфонии Бетховена. Он обреченно вздохнул. - Ну давай, мучь меня, мучь, изверг, - тяжело вздохнув, сказал он. - У меня блинчики не получаются! – мгновенно выпалил Макар. – Моя мамашка такие блинчики классные делает, а я уже три раза тесто выбрасывал. - Так и спросил бы у нее, - по-буддийски умиротворенно пожал плечами Илья. - Так это к ней ехать надо, - поморщился Макар. – А она опять начнет «евангелизировать» или еще какая чушь. С ней даже по телефону поговорить нормально нельзя. Тут же все переводит на своих братьев и сестер в церкви. И какие у всех дети замечательные, и только я не пойми на кого учусь. - У-у, - понимающе протянул Илья. – Раз такое дело, пошли, Наташиной кухней попользуемся. - Спасибо-спасибо-спасибо-спасибо! – Макар возликовал. Он подскочил к Илье с явным намерением броситься ему на шею, но передумал: Илья смотрел на него очень недружелюбно, примерно так же, как бизон на соперника в брачный период. Поэтому Макар ограничился счастливой улыбкой и замер у дверей, почти кротко ожидая, пока Илья вальяжно подойдет к нему, потреплет только что уложенные волосы, нервно отводя голову, выскакивая на улицу и глядя, как Илья неторопливо выходит из своего салона. – Ну чего ты топчешься! Ну вот чего ты топчешься! В тебе явно крови ленивцев чуть более, чем 146 %. - Так я и вернуться могу, - хладнокровно отозвался Илья. - Садист, - просвистел Макар. - Какая самокритичность, - заухмылялся Илья и по-панибратски щелкнул его по носу. Макар ухватил его за руку и потянул в кафе, а затем бесцеремонно запихнул в помещение. И показалось ему, или он действительно увидел Стасиньку Ясинского в паре домов от кафе, в веселеньком черно-красном мотоприкиде, смотревшего на них очень недружелюбно? Хотя мало ли высоких парней в таких вот байкерских упаковках по улицам тягается? И почему бы им не быть темноволосыми? Поэтому Макар пожал плечами и проследовал за Ильей на кухню, на которой тот устроил дива-шоу из своего прихода к вящей радости всех на ней присутствовавших. Макар подумал, что это может длиться еще минут пять, пока он хотя бы для приличия о нем не вспомнит. И он поддался своему любопытству, выскочил на улицу и огляделся, усердно щурясь. Слегка разочарованно пожав плечами и буркнув кое-что очень нелицеприятное о том, что нужно делать некоторым ..., когда кажется, он вернулся к Илье. Глеб читал что-то очень высокобровое о современном искусстве, лениво пригубливал вино и покачивал ногой в такт фортепьянным пассажам. Время было позднее, Макару пора бы уже и появиться, меланхолично думал он, ловя себя на мысли о том, что слишком часто поглядывает на часы. И в качестве ответа на его мысли хлопнула входная дверь, и до него донесся ликующий голос Макара: - Я дома! Глеб усмехнулся и с неожиданным удовлетворением закрыл книгу, неспешно встал, подхватил бокал и пошел в прихожую. Макар уже исчез в направлении кухни. Глебу только и оставалось, что приподнять брови и проследовать за ним. Макар развернулся к нему. - Мы будем есть блинчики! – торжественно объявил Макар. – Они, конечно, остыли, и я еще Андрею немного отложил, но они получились здоровскими! Ты только попробуй! На его скулах горел самодовольный румянец, в тон ему полыхали и уши, а сам он излучал такое откровенное, ликующее и при этом невинное самодовольство, что Глеб широко улыбнулся и подошел к нему. Макар послушно задрал голову для короткого поцелуя и почти сразу оторвался. - Нет, давай сначала попробуем! Я тогда завтра сам все сделаю. Как раз к твоему приходу. – Он отскочил от Глеба и заносился по комнате, собирая посуду, расставляя ее, доставая молоко, к которому испытывал стыдливую слабость, мед и варенье. – Мне Илья столько всего рассказал, это же просто настоящее искусство! Моя мамашка знаешь, как ловко их печет? Глеб подозрительно смотрел на блинчики. Сакральности этого блюда он не постиг: в детстве обходился кашами и простыми бесхитростными блюдами вроде котлет с каким-нибудь непретенциозным гарниром, затем пробовал блинчики в местах разной степени элитности и восторгов по поводу банального мучного блюда не понимал. Но Макар очевидно думал иначе. - Илья? – вежливо поинтересовался Глеб, настороженно оглядывая стол. - Ну да, который меня стрижет. Кстати, зацени! – Макар пригреб прическу и застыл в позе Наполеона. Глеб перевел глаза на него и одобрительно усмехнулся. - И как выяснилось, что он специалист по блинчикам? – почти легкомысленно спросил он. - Почти случайно, - беспечно пожал плечами Макар, усаживаясь и подбирая под себя ногу. – У него было замечательное настроение, а после моего появления он вообще весь мир готов был любить. – Его щеки подрагивали от усилий остаться серьезным, но в глазах поблескивал торжествующий, злорадный огонек. - А после твоего ухода? – ухмыльнулся Глеб, отмечая это, как и то, что губы Макара с трудом не расползались в самодовольной улыбке. – Он тебя от своих ножниц и расчески не отлучит за наглость? - Приятного аппетита, - вместо ответа величественно произнес Макар. Глеб не сдержал широкой улыбки, смягчившей и оживившей его лицо. Он проследил за Макаром, азартно сворачивавшим блинчик в аккуратный рулончик и в упоении отправлявшим его в рот. - Ну ты попробуй! Не будь снобом! – с набитым ртом возмутился Макар. Глеб решился снять пробу. Стопка блинчиков изначально не казалась такой большой, но изничтожалась она медленно. Глеб в особый восторг не пришел, но ел их не спеша и с относительным удовольствием, а Макару нужно было рассказать все про то, как Илья учил его замешивать тесто, а потом их печь, и как они потом угощали Наталью Владимировну, которая причитала на тему лишних килограммов, но к угощению отнеслась исключительно серьезно. И он активно жевал блины и не менее активно выплескивал события своего дня. - А еще я убедился, что мы живем в жутко маленьком городке. Почти как в моем квартале, - неожиданно задумчиво произнес Макар. - Все всех знают, а мамашке моей так вообще с особым удовольствием докладывали, что я там опять типа натворил. Ты представь: до школы идти буквально пять минут, в нашем доме жила одна моя классуха, через дом – другая, ну и естественно докладывались как священнику на исповеди. Так и тут. Смотри: я раньше работал за четыре квартала от универа, сейчас за две улицы. А теперь смотрю, одногруппники тоже там околачиваются, ты представляешь? Вот я думал, что хотя бы летом от них отдохну, ан нет, они там. Вот никуда от них не избавиться. Вот чего им по своим курортам не сидится? Околачивались бы там, а то летом в городе – ну совсем же не комильфо, не? - Какая тебе разница? – пожал плечами Глеб. – Пусть околачиваются в городе. Он встал, чтобы сделать себе кофе, а Макару чай. Макар остался сидеть, задумчиво барабаня пальцами по колену. Тишина, которую Глеб оставил за спиной, была странной: двусмысленной, полной странных недомолвок. Ему показалось, что Макар хотел что-то сказать, в чем-то признаться, чем-то поделиться, и передумал. Вот буквально осекся на полуслове. Глеб повернулся к нему и прислонился ко столу, дожидаясь, когда приготовится кофе и закипит вода в чайнике. Макар покосился на него, как-то резко отвел глаза и с особым энтузиазмом принялся за последний блинчик. Глеб отметил его рвение и повернулся к кофе-автомату. - Все в порядке? – легко спросил он, ставя чашки на стол. Макар активно закивал головой и взял чашку, упорно не поднимая на Глеба глаз. Ему показалось, или уши Макара действительно отсвечивали красным? Смущение, стыд, что? Или в сумерках позднего вечера, да при приглушенном свете и не такое привидится? И что за тип этот Илья? С другой стороны, идти в то кафе или в ту парикмахерскую и знакомиться с ним – эта мысль звучала настолько нелепо, что Глеб поморщился. Он слишком привык подозревать всех и вся во всем. Может, стоит сделать исключение хотя бы для квартиры и довериться? Глеб с интересом смотрел на настенный календарь. Он был в некотором роде более наглядным, чем настольный. И красное окошко на прозрачной ленте приближалось все настойчивей к заветному дню двадцать шестого августа. Именно тогда начинался отпуск. Тополев уже поинтересовался, куда и как отчаливает Глеб, какие у него планы, порекомендовал, что посмотреть стоит кровь из носу, что не стоит пробовать ни в коем случае, и раз пятнадцать обсудил с ним погоду в пафосном швейцарском городке. Глеб долго решал, в какие заграницы он хочет отправиться, долго уговаривал себя попытать счастья в Азии, пытался убедить себя не доверять так рьяно ВСЕМ новостям политики из Северной Африки и Латинской Америки, и понял, что его занудной брюзгливой душонке куда ближе тщательно облагораживаемые альпийские улочки, чем спонтанная жизнерадостностность латинян. Билеты и пансион были оплачены, Глеб уже составил примерный план мест, которые бы хотел посетить, и изучил транспортные возможности, связывавшие городок с остальной Швейцарией. И ему было странно отправиться в отпуск. Непривычно, подозрительно, где-то боязливо. Глеб старался не думать, что он оставляет кучу малу не до конца решенных вопросов, что в его отсутствие может разразиться очередной дефолт, метеоритный дождь, наводнение, что угодно. Он старался держать себя в руках и на очередном совещании не увлекаться раздачей слишком подробных инструкций по поводу того, что следует делать и чего не делать. Очень эффективным средством был и насмешливый и понимающий взгляд Тополева, который сам вел себя не самым мирным образом в последние дни перед своими отпусками. И Глеб смотрел на те девять дней, которые ему остались до пугающей пятницы, которой на смену придут выходные перед этим временем. В настольном календаре эта неделя еще была скрыта, но он знал, что она оставалась пустой – он смог перенести и соответственно вычеркнуть те дела, которые уже запланировал до решения об отпуске, но испортить бумагу этим дурацким словом «отпуск» он так и не смог. Глеб с трудом представлял себя вне своего кабинета, вне офисного здания, вне перемещений по делам и давно выработанной рутины. - Здравствуй, о мудрейший из мудрых, светлейший из светлых, проницательный и снисходительный Глеб ибн-Сергей, - эффектно распахнув дверь, застыл на пороге Генка. Глеб неторопливо перевел на него взгляд и приподнял брови. - Обязательно делать вид, что я рад тебя видеть, или твое чувство собственного величия переживет и без моего подхалимажа? – хладнокровно поинтересовался он. Генка захлопнул дверь и вальяжно направился на кухню. - Оно пережило двух секретарш главного, пятнадцать замдиров всяких разных мастей и три твоих отлупа, Глебушка! – Генка выглянул из кухни и обличающе указал на него пальцем. – Так что такая мелочь, как твоя кислая рожа, меня явно не смутит. - Какие еще отлупы, - тяжело вздохнул Глеб, задумчиво глядя на настольный календарь. - Тебе чисто отлупы напомнить, или с указанием точного места и времени? Глеб вздрогнул, когда голос Генки раздался прямо над ним. Чего у этого стервеца было не отнять, так это желания бесшумно ходить, что любви народных масс к нему не добавляло. Вот стоят простые офисные работники высшего звена и хают, хают главного и его прихлебал, и голос одного из них, довольный, сытый, мурлыкающий голос Генки просит огонька. Вот задержалась какая-нибудь барышня на работе, и чтобы отчетность в порядок привести, и чтобы поудовлетворять свое женское тщеславие с бравым сотрудником службы безопасности прямо на рабочем месте, и когда он, раскрасневшийся, довольный и в виде, откровенно не соответствующем представлениям начальства об опрятности, отрывается от дамы, этот самый голос начальника этой самой службы, одобрительно оценивающий его ягодицы, энтузиазм не вызывает. Генка умудрялся оказываться в самых неожиданных местах и пратически всегда усердно имитировал праздность. Многие, очень многие велись. - Отойди, - угрожающе произнес Глеб. - Уже, - невинно произнес Генка, усаживаясь напротив. – Хорош кофеек-то. И почему тебе так везет? Даже у главного он горчит, - печально признался Генка. - Главному секретарша в резервуар с водой плюет, ее яд и горчит, - пробормотал Глеб и добавил погромче: – Мог бы и мне сделать. - Так что же ты сразу не сказал? – радостно воскликнул Генка и легко поднялся. Глеб усмехнулся. – О! – донесся до него Генкин голос из клетушки. – У тебя же печеньки есть! О! – он чем-то зашуршал и радостно замычал. Кажется, это была ссобойка Макара. Глеб закатил глаза: они бы с Макаром друг друга поняли. – Ты же не против? – кротко поинтересовался Генка, ставя перед ним чашку, усаживаясь и держа в руке бутерброд. Глеб только и сделал, что закатил глаза. – Ну вот и я так думаю. Ты попитаешься нектаром, а мне надо форму поддерживать. Борьба с дисциплинарными проступками, расхищениями капиталистической собственности, диверсионными проникновениями извне, угрозы жизни главного тела и прочая мура требуют калорий. - Ты чего приперся? – без обиняков спросил Глеб, дав ему доесть бутерброд. - Отличная штукенция, - дожевав, сказал Генка. – Передавай привет и мое большое спасибо. - Кому? – вежливо поинтересовался Глеб, глядя на него острыми серыми глазами. Он не дрогнул. - Макару, - невинно сказал Генка наконец, померившись с ним взглядами. Не для того, чтобы что-то доказать, не для того, чтобы проверить, кто из них быстрее сдастся. Это никому из них не нужно было. А просто потому, что так того требовала ситуация: ноблесс оближ. Но поиграли в суперменов, и хватит. – Самсонову Макару Леонидовичу, девятнадцати лет от роду, студенту второго курса, прописанному по одному адресу, проживающему по совсем другому, работающему, живущему бурной общественной жизнью. Огонь пацан! Тянет к тебе таких. И чего ты мне отлупы дал? – внезапно пожаловался Генка. – Я же тоже огонь пацан. Я бы тебя ого-го! - Ты какого решил поиграть в дружбу реальных пацанов? – безразлично поинтересовался Глеб. - Так Глеб, реально! – Генка клятвенно приложил руку к сердцу и посмотрел на него печальными карими глазами. – Ты же знаешь, я ради тебя в огонь и воду. Вот честно! - За меня? Не за печеньки? – хладнокровно уточнил Глеб. - Можно я не буду врать? – он умильно приподнял брови. Глеб удовлетворенно кивнул. Он встал и пошел к буфету на кухне, вернулся оттуда с пирогом, который вчера приволок Макар. Он поставил тарелку с пирогом перед счастливо сложившим руки перед собой Генкой. - С рыбой и картошкой. Почти оттуда. По сведениям источника ссобойки, сделан неким Ильей. - Угу, - с набитым ртом отозвался Генка. – Парикхмахером тамошним. Хорошим, кстати, парикмахером. – И он многозначительно провел рукой по коротко стриженным волосам, а затем снова переключился на пирог. Дожевав его, он поинтересовался: - Что, не доверяешь? Глеб усмехнулся. - Доверяю. А что, не стоит? Генка пожал плечами. - Пацану девятнадцать лет. Мало ли какие глупости мы в том возрасте творили, - философски заметил он, откидываясь на спинку кресла. Глеб был несогласен. Но спорить с ним не стал; скорее всего, представления об опыте девятнадцатилетних парней у них были в корне отличными. - Это все, зачем ты приперся? – спросил он. – Или есть что посущественней? Генка подобрался. И (Глеб очень неохотно в этом признавался даже себе) ему нравилось это зрелище: вот только что сидел веселый, беспечный, довольный жизнью и собой блудливый кобель Генка, а вот сидит остроглазый и собранный, эффективный и преданный Геннадий Юрьевич, с которым лучше не враждовать. Хотя ходить ему все равно следует не так бесшумно. Глеб неторопливо возвращался домой после дружеских посиделок с Генкой в баре. Вечер был замечательным. Настроение неплохим. Глеб оглядывался на странный день и странное решение Генки посидеть после работы. После второго пива разговор с незамысловатых сплетен, которыми он исправно грузил Глеба, неожиданно принял куда более серьезную форму. Они говорили о верности, понимании, чуткости, и впервые Глеб говорил о Денисе. Обрывисто, мучительно подбирая слова, перебивая себя и делая дурацкие паузы – он, юрист, который должен был и умел продать песок бедуинам, сверля взглядом стол и беспомощно разводя руками, но говорил. Генка его выслушивал с серьезным видом, не пытаясь балагурить и подтрунивать, и сам признавался во многом. Стоя перед дверью квартиры, Глеб не сдержался и тяжело вздохнул: все-таки не стоит и дальше жить прошлым. Он открыл дверь и вошел в квартиру. Разуваясь, он прислушивался к звукам в ней. Макар выскочил из кухни. - Привет! – ликующе воскликнул он. – Ты как раз вовремя. Как раз будем ужинать. Глеб усмехнулся и подошел к нему. Он обнял Макара, прижал к себе и на ощупь нашел его губы. Макар позволял ему фривольность ровно в течение трех секунд, а затем отвел губы и привычно заворчал, что опять Глеб набрался, и что это такое, и как ему не стыдно, и что он его как кутенка тискает. И при этом не вырывался и тесно прижимался всем телом. Глеб потерся щекой о его волосы и выпустил. - Я сейчас переоденусь и приду, хорошо? – тихо сказал он. Макар согласно кивнул головой и остался стоять в прихожей, глядя ему вслед и теребя полотенце, которое оказалось у него в руках. Затем, довольно подпрыгнув на месте, он понесся обратно на кухню.