Верни наш май

Чужая грязь липнет к телу толстым, плотным слоем, и Катя, стоя под душем, буквально, отрывает ошмётки и неаккуратным движением царапает себе шею. Красная нить стекает вниз, смешиваясь с едким чёрным, порождая красивое сочетание цветов, на что девушка засматривается и теряет ощущение времени, а хочется — память. Последние события не касаются её напрямую, но вызывают эмоции, наверное, в разы ярче, чем у самой Серябкиной. Впрочем, на все сто Кищук в своих выводах не уверена, ведь после оставленного комментария на слова Темниковой Оля больше никоим образом не даёт понять, что у неё происходит внутри, от чего возникает вполне логичный вопрос: а происходит ли что-то вообще? Катя знает по собственному опыту, что Серябкина способна забыть, как чувствовать что-либо, и хотелось бы верить, что спустя шесть лет она, действительно, выбросила из себя и столь особенную любовь к Лене, что её очередная выходка не вызовет внезапного приступа мазохизма со стороны Оли. Кищук помнит, как всеми силами пыталась себя убедить, что Серябкина теперь не нужна ей ни в качестве любимого человека, ни в качестве лучшего друга, ни в качестве даже обычного знакомого, но один из самых страшных снов Кати претворился в жизнь слишком внезапно. Теперь она листает комментарии к последним постам Оли и хочет вопить, чтобы все эти люди перестали лаять. А всего лишь несколько дней назад она быстро прокручивала фотографии Серябкиной, если те появлялись в ленте, — лучше скрыть их, чем увидеть и, засмотревшись, терпеть всплывающие воспоминания. С Олей всё просто: сначала умираешь от её красивых слов, затем — от великолепия её самой, после — от счастья быть с ней, по итогу — от боли. Катя выходит из душа, обращает внимание на собственную тень и, стоя на месте, будто отчаянно ждёт, когда и Серябкина, подойдя сзади, отбросит — свою, и они вновь станут одним целым, неделимым. Кищук закрывает глаза, машет головой, дабы выбросить лишнее, и всё чаще ловит себя на мысли, что у неё окончательно поехала крыша, или та, как минимум, протекает. Блондинка садится на кровать, нервно теребит в своих руках смартфон, будучи до сих пор не уверена, стоит ли воплощать своё желание в жизнь. Катя не знает, как Оля отнесётся к её неожиданному звонку, да ещё и чёрт пойми во сколько: цифры путаются перед глазами, от чего Кищук даже не может сказать, сколько времени в её часовом поясе, а что уж говорить о том месте, где сейчас находится Серябкина? Иногда ей кажется, что она вовсе не знала Олю, в то время, как Оля её — даже слишком. Может, Катя не разбирается, как точно объяснить себе выражение «знать человека», может, не сумела разобраться исключительно с Серябкиной. — Да? — в грубой манере отвечает Оля, и, слыша её голос, Кищук нервно моргает и, кажется, начнёт заикаться с первой же реплики. — Привет, — говорит она тихо и зачем-то добавляет: — Это Катя. — Привет, Катя, — устало произносит Серябкина. — Я не удалила твой номер вообще-то. Да и голос не забыла. — Что делаешь? — будто по шаблону ведёт беседу Кищук. — Работаю. — Не устала ещё? — Кать, — тон меняется, становится несколько обеспокоенным, — что-то случилось? — Нет, просто… хотела поддержать тебя. — По старой дружбе? — усмехается Оля, от чего Кате тут же хочется отклонить вызов, но она слышит её тихое дыхание в трубке, опускается корпусом на матрас и тешит себя несбыточной иллюзией. Поехала крыша. Или, как минимум, протекает. — Катя? — Да, — подаёт голос Кищук. — В том числе. Оля, сидя на стуле, прикусывает нижнюю губу и мысленно ругает себя, что не сумела проигнорировать её звонок. Она предполагала тему предстоящего разговора, но до последнего верила: Катя позвонила в силу личных обстоятельств, совсем позабыв, что Кищук никогда не являлась эгоисткой. В отличие от самой Серябкиной, которая даже в последнем интервью добавила об отсутствии отношений с девушками после Лены не ради того, чтобы не доставали хотя бы Катю, а ради того, чтобы сохранить себе малый шанс на спасение. Завернуться в радужный флаг, находясь в России, — далеко не смелость, а обычная глупость, и Оля бы продолжала своё многолетнее молчание, но Темникова вдруг сочла себя неприкасаемой, от чего возникла, буквально, потребность поставить её на своё место. Она знает, где сейчас находится Катя, но по привычке врёт даже по этому малозначимому поводу и спрашивает об её местоположении. — Отдыхаю с родителями и сестрой. — Передавай привет. Особенно маме, — улыбается Серябкина. — Она по тебе скучает, — признаётся Кищук с щемящей болью на сердце. — Я тоже, — замечает Оля. — По ней. Катя не сдерживается и звонко смеётся, проглотив очевидно крутящееся на языке «сука». Девушка поднимается и подходит к окну, выводя слово средним пальцем. Серябкина покачивается на стуле и сдерживается, чтобы не добавить: «Но по тебе, конечно, больше». Карандаш в её пальцах от напряжения ломается на две части. На две половины. Как некогда они с Катей. — Не молчи, — просит Оля. — Что, у неё теперь будет много проблем? — посмеивается Кищук. — Из-за тебя она разоблачена. — Я никому ничего не расскажу про нас, не бойся, — сразу же говорит Серябкина, думая, что это действительно волнует Катю. — Мне пле-вать, — по слогам произносит блондинка, и Оля, сощурившись, интересуется: — На меня? — Надеюсь, она однажды оставит тебя в покое, — пропустив вопрос мимо ушей, проговаривает Катя. — А что насчёт тебя? — напрягается Серябкина. — То есть? — хмурится Кищук, опустившись на диван. — Чего мне ждать от тебя? — Я в инфоповодах не нуждаюсь, — резко бросает Катя. — Да и мании предавать у меня никогда не было, если ты вдруг забыла. — У неё тоже не было. — Когда это? — смеётся Катя. — В 2006-ом? — В 2006-ом, — подтверждает Оля. — Да ладно тебе. Если ты сейчас всё хорошенько вспомнишь, то поймёшь, что уже тогда было понятно: всё закончится войной. Серябкина замолкает не с целью, действительно, припоминать обстоятельства тринадцатилетней давности, а будто бы собираясь с силами. Доверять с каждым разом становится всё тяжелее, всё опаснее. Даже тому, кому ты доверял в прошлом. Тем более тому, кому ты доверял в прошлом. — Если честно, — массируя висок, говорит Оля, — я не очень понимаю, как дальше жить. — Теперь все знают, что ты была с ней, она с тобой, — размышляет Катя. — Разве это не то, что ты хотела? Считай, что мир наградил тебя. — Он меня наградил раньше, — замечает Серябкина. — У меня была ты. Кищук шумно выдыхает, ощущая, как вновь задыхается от её красивых, но ни черта не значащих слов. Дурацкая тяга вернуться обратно, туда, где её, на самом деле, не ждут, сводит с ума. Даже сейчас, зажмурившись, она представляет, как нежные руки Оли обвивают её талию, гладят по спине; как её губы прикасаются к плечам; как Катя дрожит и от нетерпения сама сбрасывает с себя одежду. Но нужно взять себя в руки, сделать вид, что она давно чужая для Оли, иначе всё вновь закрутится по старой схеме, выход из которой происходит каждый цикл: пока Катя вновь ей не надоест. А сейчас Кищук вполне всем довольна. Просто ненавидит Москву, квартиру Серябкиной и её бывшую с поехавшей (давно не просто протекающей) крышей. — Катя? — вновь зовёт её Оля. — Привет твоему молодому человеку, — ухмыляется Кищук и завершает вызов. В комнате резко становится душно, и Оля открывает окно, но порция свежего воздуха не спасает. Душно у неё на душе, вот только это уже не исправить и не впустить хоть толику правды в бесконечный поток собственного вранья. Ложь отдаляет, делает нас одинокими. И так теперь будет, кажется, целую вечность.