прошу, живи. так, чтобы никто об этом не пел.
Патрик, когда себя теряет, теряет все: жизнь, уважение в чужих глазах. Он оставляет самоуважение свое где-то у кого-то в штанах на квартире, на прикроватном столике, может, обронил, падая под чужое тело на кровать. У Генри в глазах тогда еще, по приходу в школу щедро разливается печаль — божеская такая, которая за всех, такая, какую Патрик за щеку принимает у парня из параллели; парню, правда, едва ли жаль, и едва ли он думал в потемнении глаз, в приближении оргазма. Генри распыляется о том, что общество требовательно к слабым, и, может, Патрик сказал бы, что просто «запал», но Барт — источник живительного сочувствия к его ничему. Генри в глазах Патрика настолько не такой, что с менее мерзким скрипом мела на доске вычерчивает «насилие», и Патрик слушает едва ли: это — не про него, скорее всего; Генри говорит, мол, никто не заслуживает, видимо, пропитанный желчью слушков, травящих жизнь, и душу, и личность некоторых. Снисхождение. Патрик не прав однозначно, но его мысль о том, что Генри однозначно возвышен над другими, закрепляется аксиомой в его голове, до самого пика его болезненность доводит и не дает проходу, продохнуть не дает по пути к совершенствованию этой идеи. Генри устало-раздраженно говорит, что ему плевать, когда Патрик бессовестно клеится, но больно за него — по-человечески, просто больно, и Патрику хотелось бы по-другому, где чуть больше, чуть иначе, — наглеть; Генри говорит, что в возрасте Патрика учится бы, жить бы, а не вот это все, и последний представляет, что у него нет сердца: вот такая игра, будто ему не больно даже; детская дразнилка, мол, больней сделаешь? Слабак. Генри хотел бы почувствовать что-то, но чувствует безразличную жалость, которая чужая какая-то. Он не может почувствовать на инстинктивном уровне, на черствости своей профессии, никак. Никак не помочь потерянности вживленной Патрику кем-то чужим, Генри сам чужим является. Патрик говорит, что ему плевать тоже, у него честь, гордость и все такое, и не уходит, пока в глаза не посмотрит: запоминает на всю оставшуюся ночь, трогая в кармане бумажку с чужим номером, — новым еще, его не знающим, и это почти греет Патрику душу, но этот кто-то потрогает его сегодня ночью, и едва ли душу согреет это. Генри сравнил Патрика с уроками литературы своими: они читают текст и смысла не читают; Генри сравнил Патрика — поэтично — с мотыльком с подпаленными светом огня крыльями, но не сказал об этом Патрику, и не забивал этим голову, и пошел ты. Снисхождение в глазах Патрика, в глазах Генри — просто простота. Патрик сравнил вдумчивость Генри с древними философами с уроков истории; Патрик сравнил тревожность Генри с околобожеской, представил, как в крови воздушными вкраплениями к мозгу подмывает и позволил себе улыбнуться таким мыслям, — непозволительная прихоть. Патрик позволил себе думать об этом, отвлекаясь от отвращения, текущего воздушными вкраплениями к мозгу, отвлекаясь от боли, примитивно ноющей в пояснице; Патрик не сказал об этом Генри. Патрик позволил себе больше: смотреть исподлобья, наглыми-слезливыми глазами, и открыть рот в присутствии Барта, — не на коленях стоя, благо, — его спасения. Генри и правда был спасением в лице проходного заменяющего: он входил в класс, и Патрик чувствовал себя, — ни больше, ни меньше — более живым, менее грязным: настолько, насколько подобает быть. Патрик своего Бога, свое спасение осквернил, — первый шел грязным, с заплатками-засосами на груди, на сердце, к светлому-притягивающему, к разменной простой купюре, тысячу рук прошедшей и оставшейся — удивительно, волшебно почти — без отпечатков. Патрику подходить не страшно, — стыдно просто; он зачитал бы молитву, но Патрик — Иуда уже, и не позволяет себе большего, чем поцелуй. Генри позволяет себе чуть большее, чем неуместный посыл к чертям: Барт пожалел бы сейчас даже — ни больше, ни меньше, — но Патрик едва ли ожидает подобного. Патрик подставился бы под руки, но не под успокоение чужое; по-блядски коленки стер бы в кровь, до полос на полу, до неоторванных шмотков кожи, но не давился бы легкими поглаживаниями: чуть нежнее, чем придушивание незнакомыми руками, и от них больнее. Генри не выбирает правильного пути, и смотрит так, что Патрик чувствует, как изнутри трещина идет, и ломает все, и к горлу подступает, и чувствует, как голос ломается, и не ответить на ласковое, почти любящее, но по-напускному заботливое: -Иди домой.***
Патрик возвращается в свой дом без вещей, уважения, и думает о том, чтобы никогда не вернуться больше. Патрик чувствует, что ключи к его дому в дуле пистолета в незакрытом сейфе. Снисхождение, но не до потерянной личности, — много чести было бы.то, что приходит так легко, как ножичек в мягкий бок.