* * *
Едва начавшийся сезон для команды «Пендрагона» обещал стать переходным. «Из задницы к подиуму», как мимоходом отметил перед аргентинской квалификацией сын руководителя команды. Мерлин услышал и фыркнул, не сумев сдержаться. Артур ничего не заметил. Казалось, он не замечает много из происходящего вокруг, всецело погруженный в мысли о гонке, прошедшей или предстоящей. Когда Гаюс представил ему Мерлина, Артур едва кивнул. То, что его запомнили, Мерлин узнал только через два дня, когда Артур рявкнул на него из-за уроненного шлема. — Откуда у тебя руки растут? — Из задницы? — предположил Мерлин. Он не собирался этого говорить и сказал только от постоянного страха сделать что-нибудь не так и необоснованной уверенности, что останется здесь навсегда. Артур рассмеялся. Смех у него был теплым, так что Мерлин тоже улыбнулся. — Дошутишься, — без всякой угрозы в голосе предупредил Артур, но Мерлин будто очнулся. Его действительно могли уволить. Вот этот добродушный светловолосый парень и мог. И черт его только дернул шутить. — Прости, — сказал он, протягивая шлем. — Я буду внимательнее. — Разумеется. — Артур натянул мягкий белый подшлемник, оставлявший открытыми только серые глаза. Они казались ярче и серьезнее теперь, когда не было видно всегда готовых к усмешке губ. — Это твоя работа. Это был второй раз, когда он заметил Мерлина как Мерлина, а не механика команды. Второй и последний на протяжении ближайших шести месяцев.* * *
В голландском июле было пасмурно, но сухо, и Мерлин не успевал крутить головой, разглядывая очередную, восьмую по счету заграницу. Правда, как и в первых семи, его взгляду были доступны в основном паддоки, кусок трассы, моторхоумы и болиды, так что большого отличия от Англии не наблюдалось. Но все равно было здорово очутиться за десятки миль от дома. Где-то рядом шумело Северное море, и сырой североголландский воздух, по мнению Мерлина, очень сильно отличался от сырого английского. Он нюхал его, вдыхал, пробовал на вкус все время, пока приносил одно и уносил другое, откручивал, затягивал, смазывал, проверял уровень, протирал, полировал, доливал и подтягивал. Гаюс кружил по паддоку беспокойной седой чайкой, и не дай бог было сделать что-нибудь не так. Ланс вообще не показывался — травил байки в кругу других пилотов. Время от времени до ушей Мерлина долетал его совершенно беззаботный смех. Ланс не притворялся, не сбрасывал напряжение в пустом трепе. Его действительно не беспокоил исход гонки. Мерлин уже бросил попытки понять его. Возможно, именно в этом заключался секрет удачливости Ланса: ему и в самом деле было на все начхать. Артур, разумеется, появился в назначенное им время, ни раньше, ни позже. Мерлину еще в первый день работы рассказали, что Артур — человек строгого режима и порядка, и что накануне гонки никакая сила не помешает ему выспаться. Он бросил сигареты, едва только врач сказал, что курение может отразиться на его самочувствии и, соответственно, успехах на трассе. До Мерлина доходили слухи, что раньше, в юности, Артур был не столь принципиален и не уделял столько внимания своему здоровью. Однако с тех пор, как он решил, что его тело — лишь инструмент для пилотирования болида, отношение изменилось. Сегодняшний Артур Пендрагон был эталоном здорового образа жизни, пунктуальности и занудства. О последнем далеко не всегда говорили вслух, но думали — именно так. Что касается Мерлина, то он до сих пор не определился, относиться ли к этому, как к милой причуде или как к занозе в заднице. Впрочем, когда Артур входил в паддок и на его лице явственно читалось, что сейчас он станет искать — и непременно найдет — недостатки и упущения, Мерлин, придавленный грузом будущей вины, начинал думать о том, как повезло Персивалю, второму механику команды: Ланс осматривал машину так небрежно, будто собирался прокатиться до магазина по тихой улочке. Артур никогда не замечал, что Мерлин при его появлении выпускает иголки, готовясь к обороне, и уж тем более не знал, что тот мечтает поменяться местами с механиком второго пилота команды. Мерлин полагал, что, скажи он это однажды Артуру, тот будет страшно удивлен и спросит, что не так. И именно то, что Артур совершенно не понимал, что не так, и даже не догадывался об этом, останавливало Мерлина от ухода. В глазах Артура желание уйти выглядело бы в этом случае просто капризом, а Мерлин не хотел оставаться в его памяти «тем придурковатым механиком, который бросил работу ни с того ни с сего». Можно было полагать, что Артур и думать забудет о каком-то там механике уже через два месяца; однако Мерлин не сомневался, что Артур помнит всех, с кем когда-либо сталкивался, независимо от их положения, а значит, запомнит и Мерлина. И ему из чистого упрямства хотелось остаться в памяти Артура в лучшем свете, может быть, даже в ореоле сожалений о потере такого замечательного профессионала. Однако жесткая критика, которую как холодный душ, выливал на механиков Артур, быстро отрезвляла и заставляла мечтать совсем об ином. Но потом, позже, происходило что-то незначительное и светлое, как пробившийся сквозь тучи луч осеннего солнца. Например, Артур улыбался, застегивая поданный Мерлином шлем, — улыбался не в пустоту, не в предвкушении гонки, не самому себе, а именно ему. Тогда сердце щемило, и Мерлин готов был сам лечь под колеса, если бы это понадобилось, чтобы алый болид с золотыми драконами на крыльях вышел на трассу. Эти качели — от ненависти к обожанию — могли бы сильно повредить человеку нестабильному, но Мерлин, никогда прежде не испытывавший к кому-либо столь сильных чувств, принимал все как должное и продолжал улыбаться. В этот день Артур был особенно придирчив. В прошедшей накануне квалификации он не сумел завоевать поул-позицию; и то, что его постоянный соперник, Мордред, первый пилот команды «Друиды», тоже не сумел добыть лучшее место на стартовой решетке, Артура утешало слабо. Мерлин выслушал все ехидные замечания, вылившиеся на его голову, послушно подтянул указанную гайку, проверил дугу безопасности, топливный насос, наклон зеркала и, с трудом сдержав желание изо всех сил нахлобучить шлем на голову Артура, отошел, в который раз кляня в душе собственное упрямство, заставившее его уехать из Эалдора навстречу, как он полагал, более интересной и насыщенной жизни. Ну вот она, эта жизнь, ешь полной ложкой и не подавись… Гаюс заметил бы его настроение и похлопал по плечу, подбадривая. Но сейчас ему было не до того, так что Мерлину оставалось справляться самому. Леон, выигравший злосчастную поул-позицию, сорвался с места первым, за ним с отрывом в долю секунды на трассу ушли остальные. Мерлин, душой бывший там, в гонке, почувствовал, как вся его злость и недовольство переплавляются в восхищение и восторг. Каков бы ни был Артур в паддоке или моторхоуме, на трассе он был лучшим. Королем. — Ну что? — спросил Персиваль, подходя сбоку. Мерлин обернулся и с лучезарной улыбкой выставил большой палец. Все случилось на восьмом круге, когда гонка только набирала обороты. Мерлин видел, как один из болидов, только что промчавшийся перед трибунами, влетел в отстойник, несколько раз перевернулся в воздухе, повис на ограждении и вспыхнул, словно свеча. «Кто?» — подумал Мерлин и после этого слышал одну только тишину вокруг, хотя люди кричали, шумели, передавали какие-то подробности, якобы ставшие известными, хотя, как выяснилось позже, точных данных не знал никто. Мерлин видел, что бежать слишком далеко, но уже выбирался из толпы, чтобы побежать, когда Гаюс положил ему на плечо тяжелую руку и сказал — Мерлин понял его по губам — оставаться на месте и выполнять свои обязанности. «Какие обязанности? — хотел спросить Мерлин, — разве гонка не остановлена?» Но он и сам уже видел, что пилоты продолжают наматывать круги, в какой-то момент разглядел ало-золотой болид, и после этого слух стал потихоньку возвращаться. Болид на ограждении все еще горел, и кто-то бегал вокруг — значит, пилот успел выбраться. Маршалы тоже маячили поблизости, держа публику на безопасном расстоянии. Мерлин понял, что все под контролем, и перевел дыхание. Ему показалось, что в воздухе ощущается привкус гари, но это наверняка было самовнушение — в безветренную погоду дым не мог распространиться над землей настолько быстро. Они поменяли колеса на болиде Артура, когда тот заехал на пит-стоп. Односложный обмен репликами между Гаюсом и Артуром ничего не прояснил: пилоты с трассы могли видеть не больше, а то и меньше, чем зрители с трибун. И только после завершения гонки всем стала известна правда: вместе с болидом сгорел и его пилот, Эдвин из «Мюрден». Метавшийся рядом с пылающей машиной человек оказался другим пилотом, проезжавшим в тот момент мимо и единственным, кто понял, что произошло. Это был Гили из команды «Шэдоу», и именно он сразу после гонки рассказал журналистам, как все было, обвинив организаторов в плохой координации работы, а маршалов — в неквалифицированных действиях. Мерлин слушал его вживую, когда Гили давал интервью, которое позже растиражировали все теле- и радиоканалы и печатные издания. Но позже, вечером, у себя в номере, еще оглушенный трагедией, он увидел по телевизору другие интервью, ставшие для Мерлина новостью. — Что вы думаете по поводу случившегося, Артур? — на экране репортер преградил путь едва закончившему гонку Артуру Пендрагону, на лбу которого еще виднелась красная полоса от шлема. Мерлин напрягся. Он понимал, что Артуру в тот момент хотелось только одного — добраться до моторхоума и переодеться. Но репортер не пропускал его, назойливо тыча микрофон в лицо. «Только бы не послал», — подумал Мерлин, хотя догадывался, что в таком случае кадры вряд ли взяли бы в сюжет. Лицо Артура возникло на экране крупным планом. Усталое лицо с так хорошо знакомыми Мерлину серыми глазами. — Я думаю, что нам платят за то, что мы гоняем, — сказал он тем же тоном, каким днем критиковал работу Мерлина. — Это единственное, что мы должны делать всегда и при любых условиях. Это все. Камера проводила его спину, пока Артура не заслонила толпившаяся публика. Мерлин сел на кровать, с которой было поднялся, чтобы сходить в душ. Он не понимал, что сейчас случилось. Действительно ли Артур так сказал? Или тяжелый день играет плохие шутки с мозгом Мерлина? Возможно, ничего не было, и ему просто померещилось. Надо узнать. Он вышел в коридор, где тут же наткнулся на Перси. — Ты… — начал он, не зная, как спросить. — Да, я слышал, — прервал его тот. — Мерлин, только не пори горячку. Артур сложный человек. Уверен, он не имел в виду ничего плохого. Тебе надо поговорить с ним. — Он ни слова ни сказал об Эдвине, — жалобно произнес Мерлин. — О том, что сожалеет. О том, как это страшно. Он мог оказаться на месте Эдвина, но он говорил только о деньгах! — Мерлин перевел дыхание после крика и закончил уже негромко: — Я не могу с ним работать. — Не решай сейчас, — посоветовал Перси. — Подумай как следует. То же самое сказал и Гаюс, когда команда вернулась в Лондон. — Я тебя понимаю. Но пока твое заявление об уходе полежит у меня. Подумай, Мерлин. Хорошо подумай. — Не скажешь, что он сложный человек? — спросил Мерлин. Гаюс покачал головой. — К чему? Ты и сам это знаешь. Как и то, что его место на трассе, а твое — рядом с ним. Ты знаешь, что из его прежних механиков ни один не продержался на этом месте и двух месяцев, а ты работаешь уже полгода. Уже полгода, подумал Мерлин. Как быстро здесь летит время. Не то что в Эалдоре. — Я поеду домой, — сказал он. — Прощайте, Гаюс. И спасибо за все. Когда он вышел, Гаюс грустно улыбнулся. Положил в ящик стола подписанное Мерлином заявление и достал из другого бутылочку эалдорской настойки — подарок от Хунит, незаменимое снадобье в часы невзгод и тяжелые минуты.* * *
Над Эалдором во всю ширь раскинулся июль. Едва Мерлин вдохнул его запахи — пряные, травяные, земные, — как мгновенно перестал быть горожанином, лондонцем. Достигшее середины лето не сдерживалось, широко разложило свои богатства — набухающие серо-зеленые тыквы, свисающие к оградам краснеющие яблоки, вьющийся во все стороны зеленый горох, тяжелые стручки бобов, зеленоватых и сочных. Хунит встретила сына так, будто тот вернулся из двухдневной поездки, и ни о чем не расспрашивала; Уилл очень обрадовался, обнял так, что ребра затрещали, и сказал, что в случае чего ему в мастерской не помешает помощник. Вечером Мерлин с аппетитом поглощал ужин и местные новости. Часть молодежи, его ровесники, разъехалась кто куда, в колледжи или на поиски счастья; другие остались в Эалдоре, работали, обзавелись семьями. Уилл пока был одинок, говорил, что много работы, но заметила Хунит, ему ведь и не так просто, как другим. Гвен, подруга детства, бывшая на год младше Мерлина, училась на заочных курсах и помогала отцу, владельцу и единственному работнику ремонтной мастерской. Со старой техникой тот еще справлялся, а вот новая ставила его в тупик, и тут быстрый ум и ловкие руки Гвен пришлись очень кстати. Еще Гвен обзавелась новой подругой, из приезжих, по имени Сифа. По чуть заметной сухости тона Мерлин понял, что Сифа его матери не по нраву. Возможно, Хунит еще не потеряла надежды на то, что однажды Гвен каким-то чудесным образом составит пару с Мерлином. Старший брат Гвен, Элиан, теперь работал в клубе близлежащего городка и занимался у тамошнего тренера, собираясь стать профессиональным боксером. Мерлин радовался всему — и тому, что осталось прежним, и тому, что появилось в жизни Эалдора за месяцы его отсутствия. Уилл показал ему обновленный гараж мастерской, которую он арендовал недавно, и они даже переспали по старой памяти в небольшой квартирке наверху. С одной стороны, Мерлину казалось, что он никуда и не уезжал, с другой — что в Эалдор вернулась только его проекция, тогда как настоящий Мерлин болтается где-то в незримой пустоте, лишенный эмоций и мыслей. Он не чувствовал в полную силу вкуса еды, запаха утреннего тепла и даже когда, навешивая по просьбе матери дверь в кладовую, поранился дрелью, ощутил не столько боль, сколько удивление и недоумение от собственной неловкости. Хунит не удивилась — она знала его неуклюжесть с детства, а вот сам Мерлин успел от нее отвыкнуть: невозможно работать механиком, если то и дело роняешь ключи и гайки. Обстановка в паддоке «Формулы 1» и вовсе заставила его забыть прежнего Мерлина. Любой косяк мог привести в лучшем случае к сходу болида с трассы. И к выволочке от Артура, само собой. Мерлин вздохнул. Ему удалось не вспоминать это имя несколько дней. Неплохо для начала. — Так ты собираешься остаться? — напрямую спросил его как-то Уилл. Мерлин задумался. Приближался август, а с ним очередной этап гонок, Гран-при Германии. Если Мерлин не примет в нем участия, это ознаменует окончательный уход — для него самого в первую очередь. — Пока не знаю, — ответил он. Собственно, у него не было претензий к «Формуле» — она была тем, о чем Мерлин и мечтал с четырнадцати лет. Но Артур, гениальный пилот, король трассы, гонявший только ради денег, ломал все его представления о настоящей гонке, о смысле скорости. По мнению Мерлина, таким как Артур не было места на трассе и уж тем более на подиуме. А прошедшая половина сезона отчетливо свидетельствовала, что на этот раз он туда поднимется и, скорее всего, чемпионом. Мерлин полагал, что это нечестно. Эалдор был близок и дорог ему уже тем, что здесь никто не рвался за призами. И здесь не было такого человека, вызывавшего одновременно восхищение и отвращение. В Эалдоре царил покой, состоящий из мелких проблем, бытовых горестей и повседневных радостей, и Мерлин даже себе не мог ответить, хочет он этого покоя или хочет бежать от него в тот мир, которому, как ни крути, принадлежала его душа. Гаюс позвонил за две недели до Германии. — Как дела? — спросил он. Скрипучий голос неплохо преодолевал треск расстояний в трубке. — Нормально, — радостно ответил Мерлин и машинально, следуя эалдорским правилам вежливости, добавил: — А как у вас? — Да ничего, — проскрипел Гаюс, явно не собираясь ограничиваться этой формальностью. — Персиваль замучился. Ему ведь за двоих приходится вкалывать, а учитывая характер Артура — и за троих сойдет. Даже его терпение понемногу кончается. — И что, за полмесяца никого не нашли мне на замену? — со слабым интересом спросил Мерлин. — Был один, — охотно пояснил Гаюс. — Седриком звали. Оказалось, ему заплатили в «Ульстере», чтобы разнюхал для них конструкцию нашего антикрыла. Артур страшно ругался и сказал, что больше никого постороннего и близко к паддоку не подпустит, пока не найдется второго такого, как ты. — Идиота? — уточнил Мерлин. В груди стало больно и тепло. — Честного идиота. Так ты вернешься? — Не знаю, — повторил Мерлин то же, что сказал Уиллу. — Пока не знаю. До августа оставалась неделя. Уилл пропадал в мастерской, зачем-то доводя до ума вполне рабочую сенокосилку. Мерлин помогал ему, давал советы там, где что-то понимал. Вскоре он заметил, что Уилл движется в сторону увеличения скорости и маневренности агрегата. — Я думал, главное, чтобы она хорошо скашивала и сгребала сено, — сказал Мерлин как-то в перерыве. Уилл спрыгнул с подножки и кивнул. — Для работы да. Но эта у меня для ярмарки. Ты хоть помнишь про осеннюю ярмарку? Мерлин рассмеялся. Разве можно такое забыть? Шум, гам, запахи еды, музыка со всех сторон, нарядные и веселые люди — хоть сейчас по телевизору показывай. — В этом году объявлено состязание сенокосилок, — сказал Уилл. — Я намерен выиграть. С таким-то механиком. А твою мать, кстати, ждет серьезное испытание — ты знал, что Гвен не только по тостерам и соковыживалкам спец? Она грозилась вырастить такие тыквы, что заткнут за пояс все остальные. — Никто не вырастит тыквы лучше, чем у Эмрисов, — хмыкнул Мерлин. — Хунит тоже так сказала. Но ни один рекорд не держится вечно. Приходит наше время. И это правильно. — Да, — сказал Мерлин. — Наверное, это правильно. Золотое солнце на горизонте ныряло в алые облака, словно дракон в бушующее море. Через два дня Мерлин собрал свой рюкзачок и уехал обратно в Лондон.* * *
Ему показалось, что на лице Артура мелькнула радость, когда тот, войдя в паддок, увидел прежнего механика на привычном месте. Впрочем, это могла быть просто игра света. С Артура облетела позолота, и теперь, глядя на него, Мерлин видел не короля гонки, а обычного человека, не с самым легким характером, упрямого, не видящего ничего, кроме своей цели, и идущего к ней, несмотря ни на что. Этот человек был притягателен, обладал несомненным обаянием, которым не задумываясь пользовался, несомненным умом и определенным чувством юмора. Но сейчас Мерлину уже не пришло бы в голову сравнить его с драконом. Только иногда, на тренировке, когда ало-золотой болид проносился мимо, Мерлин ощущал в душе отголоски прежнего восхищения, близкого к преклонению. Но восторгаться человеком, для которого пение мотора на высоких скоростях всего лишь способ заработать, человеком, который равнодушен не только к трассе, но и к смерти своих коллег, для Мерлина было невозможным. Он по-прежнему увлеченно копался в моторе, экспериментировал со спойлерами, «прижимающими» болид к дороге, присматривался к граунд-эффекту, невольно отмечая не только его очевидные плюсы, но и минусы — снижение безопасности и комфорта пилота. Внимание к этой стороне вопроса возникло не само собой: оно было отголоском взглядов Артура, который на порядок чаще других пилотов выступал за соблюдение и усиление мер безопасности на трассе. Видимо, именно это давало ему внутреннее право считать, что аварии — лишь следствие безалаберности и недостаточной настойчивости в важных вопросах. В чем-то он был прав, но прав настолько незначительно, что Мерлин отбрасывал мысли об этом. Внешне между ними ничего не изменилось. Разве что теперь Мерлин не так бурно радовался всякому старту и финишу, на что Персиваль заметил: «Вот и ты привык». Мерлин покачал головой. Волшебство трассы никуда не делось. Ушло только личное волшебство Артура Пендрагона — значительное, но, что бы он там о себе ни думал, не всеобъемлющее.* * *
«Нюрбургринг» был одной из самых непростых трасс Европы, а Северная петля считалась самой сложной кольцевой трассой в мире, поэтому Мерлин не особенно удивился, услышав, как Артур призывает остальных пилотов бойкотировать германскую гонку. Пристроившись в сторонке, у стены, он наблюдал, как Артур доказывает, что трасса слишком длинна, и спасатели просто не успеют добраться до попавшего в аварию пилота своевременно. Несмотря на убедительность, Артура поддерживал один только Гвейн, и то скорее из личной симпатии. Большинство пилотов молчали, Ланс, Мордред, Моргауза, единственная в зале женщина-пилот, даже Леон настаивали на том, что гонку следует проводить. Раньше Мерлин не испывал бы ничего, кроме восхищения их бесшабашной решимостью и преданностью трассе, но сейчас неприятный червячок заворочался в голове. Сколько из них хотят ехать только ради того, чтобы ехать? Разве что Ланс. Остальные не могут не думать о том, что отмена гонки означает финансовые потери, а Мерлин знал, что положение у многих из них не безоблачное. По-настоящему на гонках зарабатывали немногие, собственным капиталом обладали единицы. Для большинства контрактные и частично спонсорские деньги были главным, а чаще единственным источником существования. «Нам платят за то, что мы гоняем». Голова словно раскалывалась пополам. В чем-то Артур был прав, но выступить на его стороне Мерлин не мог. Он верил, что Артур искренне заботится о безопасности, но ни на секунду не мог убедить себя в том, что гонка — это только деньги и ничего, кроме денег, поэтому просто стоял и слушал, пока Артур, обозвав оппонентов на прощанье тупыми ослами, не повернулся к выходу. Он скользнул по Мерлину взглядом, словно не узнавая, и Мерлину тут же стало стыдно, будто он совершил что-то плохое. «Я не должен этого чувствовать, — напомнил он себе. — Я абсолютно ничем не обязан Артуру Пендрагону». Но что-то внутри отчаянно сопротивлялось этому утверждению, подталкивая догнать Артура и извиниться. Мерлин переборол себя и пошел в бар, где, как и рассчитывал, встретил Гвейна. В отсутствие Артура безопасность волновала того немногим больше, чем Ланса, и можно было спокойно напиться, не вспоминая, кто такой Артур и чем завтра обернется эта маленькая попойка. Впрочем, Мерлин обладал счастливой способностью приходить в себя после чашки крепкого чая и яичницы с беконом, так что наутро ничто в его внешности и поведении не напоминало о ночных возлияниях: он был бодр и весел — полная противоположность Артуру, вошедшему в паддок мрачнее тучи. Он даже не стал фигурально возить Мерлина носом по лобовому стеклу, просто сделал два-три дельных замечания и надел шлем. Мерлин хотел пожелать ему удачи, но в шлеме все равно было плохо слышно, так что он поправил указанные недочеты и махнул рукой, мол, готово. Артур даже не кивнул в ответ. В прорези шлема виднелись только его глаза — внимательные, сосредоточенные под упрямо сдвинутыми бровями. И Мерлина вдруг словно молнией прошило: он был влюблен в эти глаза с первого дня, с той минуты, как встретил Артура у Гаюса, а может быть, и еще раньше, с тех дней, когда смотрел на его лицо в газетах и по телевизору. Он заморгал с открытым ртом — Артур сказал бы «недоумок» — и выбежал из паддока вслед за болидом. Машины занимали свои места на стартовой решетке, и вскоре взмах флажка отправил их в путь. Мерлин любил следить за проносящимися по трассе болидами и никогда не ждал окончания гонки — но не в этот раз. Сегодня он хотел, чтобы положенные круги завершились как можно быстрее, чтобы посмотреть на Артура новыми, знающими глазами. Разумеется, он не собирался ничего ему говорить — зачем? Мерлину пока было достаточно того, что он сам понял, в чем дело. Артур оказался вторым в квалификационном заезде, пропустив вперед своего вечного соперника, Мордреда, но со старта вперед вырвался со своего пятого места Ланс. После смены резины в конце первого круга он тоже откатился назад, и Мерлин начал переживать уже за всю команду. Впрочем, гонка еще только началась, впереди еще тринадцать кругов, успокоил он себя, и вдруг увидел где-то очень далеко, казалось, у самого горизонта, столб черного дыма. Он стоял столбом всего лишь секунду, а потом побежал со всех ног, не слыша окрика Гаюса, не думая, что до места аварии самое меньшее шесть миль, не попытавшись спросить у любого человека с рацией, кто стал жертвой Северной петли. Он был уверен, что знает это и так. Когда Мерлин добрался до места — скрючившись пополам и зажимая рукой бок, который скололо до пелены в глазах, все уже закончилось. Пострадавшего пилота увезла машина скорой помощи, на эвакуатор грузили останки болида. Мерлин сквозь копоть различил на крыле золотую надпись «Пендрагон», и его вырвало на черный от огня и воды асфальт.* * *
В больницу никого не пускали, кроме Утера и Гаюса, но через две недели нытье Мерлина, очевидно, всем осточертело, и ему разрешили пятиминутный визит и даже ничего не сказали насчет необходимости не расстраивать пациента. Артур походил на очень белую мумию — свободными от бинтов на лице оставались только глаза и рот. Он два дня как вышел из комы. Мерлин был уверен, что так и будет, и ошивался вокруг больницы до темноты, когда надоедало торчать внутри, вовсе не из неверия в упрямство Артура. Ему просто хотелось быть как можно ближе. Почему-то казалось, что Артуру станет хуже, если Мерлин отойдет от больничных стен дальше, чем на тридцать футов. Он разлюбил еду и сон, потому что они мешали быть неподалеку от Артура, но Гаюса ослушаться не мог, так что время от времени все же приходилось уезжать, забрасывать в себя не имевшую вкуса еду, принимать душ и менять одежду. Гаюс говорил разумные вещи — в неприглядном виде Мерлина не пропустили бы к Артуру, приходилось идти на компромисс. — Привет, — сказал Мерлин, садясь на стул у кровати. — Ты как? Артур, конечно, спал. Мерлин знал, что он спит большую часть суток, накачанный обезболивающими и кучей других лекарств. Его голова, по словам врачей, была похожа на лоскутное одеяло, а восстановление уха не представляло срочной необходимостьи. Это можно было доделать потом. Мерлин широко улыбнулся. — Если бы я оказался на твоем месте, ты бы не смог больше обзывать меня лопоухим придурком. — Не надейся, — губы почти не двигались. Мерлину пришлось наклониться поближе. — Дело не в количестве ушей, а в их размере. — Я рад, что ты здесь, — сказал Мерлин. Глаза опять застилало пеленой, как тогда, на трассе. — Не здесь, в больнице, а здесь, на этом свете. — Я тоже был рад, когда ты вернулся, — сказал Артур, открывая глаза — воспаленные темные веки без ресниц, все еще красные белки. Самые красивые глаза, которые Мерлин когда-либо видел. — Я тогда ничего не сказал. Прости. — Да ладно. — Мерлин поерзал на стуле. Он не привык к извинениям от Артура. — И еще. — Артур будто спешил выговориться. Не от того, что чувствовал истекающее время — худшее уже было позади, а будто спешил выплеснуть все накопившееся. — Тогда, с Эдвином. Я не имел в виду, что мне все равно, лишь бы платили. Я просто хотел поскорее отделаться от репортера. Я думал, что пилота нет в машине. Там был дым… мы ничего не могли разглядеть, только болид и человека рядом с ним. Мы думали… что все в порядке. Мне не все равно… — Я знаю, — сказал Мерлин. Он не понимал, как мог усомниться в Артуре. Все порой говорят не то, невпопад и не тому человеку. Артур не мог оказаться иным: не мог перестать придираться ко всем и вся, не мог говорить приятную ложь, если это вредило делу, и не мог быть равнодушным к тем, с кем бок о бок проходил бесконечные мили «Формулы». Мерлину захотелось извиниться за свои сомнения, но в дверь уже стучали. — Я еще приду, — пообещал он, вставая. — Конечно. — Артуру было трудно держать глаза открытыми, но он старался. — Нам еще предстоит выиграть гонку. Я не намерен пропускать больше одного этапа. Мерлин не поверил ему — и совершенно напрасно. В сентябре Артур Пендрагон, вопреки всем рекомендациям врачей, вновь сел за штурвал новенького болида. Мерлин постарался, чтобы на этот раз обошлось без замечаний. Артур все-таки не стал первым в том сезоне. Но для Мерлина это не имело значения.