Больно

      Эннис не знает, когда именно в нем поселилась боль. Может, когда Джек сказал, что они спускаются. Или когда он сам вылез утром из сугроба, навалившего вокруг палатки. Или еще раньше: когда они… Они же с самого начала были обречены, на самом-то деле. И боль жила в нем, ширясь и набухая в грудной клетке, все это время, неотвратимо разрастаясь.       Но именно в тот момент, когда отчаянно дымящий пикап Джека срывается с места, оставляя его позади, — тогда боль впервые касается ребер. Эннис едва может доковылять до переулка, ему кажется, что свет меркнет, ему кажется, что он сейчас выблюет легкие, ему кажется, что он умирает.       Почему больно? Почему так больно?       Он бы кинулся на застрявшего поглазеть на него мужика с кулаками, если бы был в силах разогнуться — но грудную клетку ломает с хрустом, и слезы текут ручьем, нос закладывает, хочется кашлять, чтобы, может, выкашлять все это из собственного нутра. Вместе с чертовой Горбатой горой.       Эннис едва может пошевелиться, когда в проулке снова темнеет и по левую руку кто-то останавливается — в безлюдном поселке не должно быть столько зевак, что за черт, — но вскакивает и отшатывается, яростно утираясь кулаком, когда на плечо ложится рука. Теплая. Мягкая. Знакомая.       Джек стоит в полутьме загороженного его пикапом тупика и смотрит из-под шляпы болезненно и ласково, тянет к Эннису руки. Роняет, так и не коснувшись. Отводит глаза в длинных ресницах:       — Увидел тебя в зеркальце, испугался, что тебе плохо стало.       И Эннис признается:       — Стало.       Джек вскидывает на него глаза, мгновенно светлея лицом, как будто свежего воздуха глотнул, открывает и закрывает рот, снова тянет руки, снова не касается и машет себе за спину, на пикап:       — Давай подброшу тебя докуда смогу, что ты будешь пешком тащиться.       И Эннис соглашается.              От взглядов, которые кидает на него Джек с водительского сиденья, одновременно холодно и жарко, хочется непонятно чего и невыносимо, невыносимо, невыносимо…       — Тормозни, — требует Эннис, и Джек безропотно съезжает на обочину, выскакивает следом за ним, когда Эннис хлопает дверью, наскакивает со спины, обхватывая обеими руками. Эннис отпихивает — со всей силы, без шуток, он никогда не дерется в шутку, и они катаются по траве еще несколько секунд, прежде чем он сдается.       — Все хорошо, — шепчет Джек, прижимая его к себе, толкнувшись лбом в лоб, держит крепко за затылок и прыгающие плечи, — хорошо. Все хорошо. Все хорошо…       Эннис сминает его рот отчаянно, зажмурившись и схватив за колючую щеку, горячо дышит в унисон, запыхавшись от совсем короткого поцелуя, и Джек улыбается дрожаще, совсем близко — губами угадывается.       — Не прощайся со мной, — просит он, и Эннис замирает в его руках. Джек гладит ухо, щекочет шею ласковыми пальцами: — Я не хочу так. Я не смогу без тебя, я знаю. Поехали со мной, к предкам, я… хоть еще немного… я не могу обещать, что они тебе заплатят, но лишним рукам будут рады, постель и еда — точно, и…       — Хорошо, — перебивает Эннис, сглатывая, и Джек прижимается горячими губами к его рту на мгновение, смотрит чуть дольше положенного, тихо усмехается:       — С тобой никогда не понять, когда ты отбиваешься, ты в следующую секунду поцелуешь или двинешь со всей дури. Может, научусь когда-нибудь…       И это «когда-нибудь» оседает у Энниса в груди. Боль скукоживается и пропадает.              У Твистов светло и тихо; приходится признаться матери, что они подрались (у Джека еще не сошел отек на скуле, а Эннис говорит в нос), а отцу он, кажется, не нравится (на сына и жену тот, впрочем, реагирует точно так же: видимо, ему не нравится в этом мире никто). Эннису все равно. Его селят через стенку от Джека, и это неплохое начало.       Джек заходит к нему, скрипя половицами, и улыбается, забираясь рядом на кровать. Кладет руки на плечи, прижимается лбом, касается носом носа — Эннис вцепляется в него отчаянно, мнет рубашку:       — Я не буду здесь…       — Я не предлагаю, — шепчет Джек, зарывается пальцами в волосы, гладит по ушам, — но я не согласен скучать по тебе, живя в соседней комнате.       Эннис захлебывается им, тонет в его улыбках, голосе, запахе, том, как сладко касаться его кожи, прижимать спину под рубашкой. Как Джек кричит и хохочет в голос, пускаясь в погоню, когда Эннис крадет у него полотенце прямо из-под носа, первым выпрыгнув из реки, как он бесконечно бережно целует его шею, уши, затылок, прижавшись в толще ночного воздуха, темного и медового, какой бывает только в августе, и гладит по груди. Как касается губами рук, когда Эннис подходит сзади и обнимает за шею — совершенно естественно, как будто так и должно быть.       Эннис почти верит: так и должно быть.              — Представь, что было бы, разъедься мы там, — шепчет Джек, прижимаясь к затылку губами, впечатывая улыбку. — Мы могли бы больше никогда не увидеться. Или я бы нашел тебя года через четыре, повредив окончательно спину на родео, потому что не смог бы больше, и было бы уже слишком поздно…       — Я бы женился на Альме, — соглашается Эннис; сигарета тоненько шипит в зубах, когда он затягивается, и Джек гладит его по шее, прежде чем ее забрать. Слышно, как он присасывается к фильтру, и Эннис чувствует, как дым обнимает затылок, когда сигарета возвращается в зубы. Пальцы Джека скользят по губам, и Эннис неожиданно даже для себя прихватывает их, едва не выпустив сигарету и обсыпавшись сорвавшимся пеплом — Джек ахает, замирая, и это того стоит. Эннис продолжает, как ни в чем не бывало: — Через четыре года у меня уже наверняка были бы дети.       — Ну, на Альме ты все еще женишься, — замечает Джек и застывает снова, когда Эннис неопределенно пожимает плечом; у него неожиданно хрипнет голос, когда он переспрашивает: — Не женишься?       Эннис не женится.       Эту ночь они проводят в поле, в щекотной высокой траве, уже начинающей сохнуть, Джек долго целует его голые плечи, и Эннис больше не сопротивляется ни объятиям, ни поцелуям: он так решил. Густо и сладко пахнет клевером, Джек улыбается, шепчет какую-то чепуху, и Эннис…       Он еще не знает, что еще будет путаться, пугаться и нервничать, ему еще будет холодно. Ему еще будет страшно.       Но больно — больно не будет никогда.       Джек об этом позаботится.