Обнуляя счётчик

Ты мне не нужен. Слава трет покрасневшие веки двумя пальцами, стараясь отогнать нехитрым движением бесконечно роящиеся тяжелые мысли, и нервно дергает головой, откидывая волосы с лица. Конечно, Мирон ему не нужен. Разве что до боли, до хруста ребер в хватке тоски. Слава меняет номер телефона так быстро, будто с ним не связны тысячи воспоминаний и нужных контактов, без которого с ним точно не смогут связаться. Он меняет и аккаунты в мессенджерах, стирает истории переписок не глядя и не проверяя, есть ли нужные: полный сброс счетчика, жизнь по-новой, говорит он себе, когда судорожно скроллит до кнопки «восстановить из копии». Новый Слава: без чертовой зависимости, разъедающей душу, выедающей мозг, превращающей в жалкое подобие человека. Ты и так, Слава, далек от Витрувианского человека по всем параметрам. Питер — большой город. Интернет бесконечно велик и лоялен к пожеланиям, но в реальности ты не можешь заблокировать человека, чтобы никогда не видеть и не слышать даже звука о нём. В интернете Слава настраивает фильтры и блокирует нужные слова, чтобы не встречать упоминаний о Мироне нигде, забрасывает основной аккаунт в инсте, чтобы ни разу больше не увидеть «когда реванш» в сообщениях, но, все-таки, Питер — большой город. Слава сталкивается с Мироном глазами на очередной около-рэперской тусовке — вернее, это Мирон сталкивается с ним, бескомпромиссно и беспощадно, как поезд, сметающий с пути недалекого суицидника. Они смотрят друг на друга несколько секунд — чертову бесконечность, растягивающуюся как жвачку, никаких звезд и галактик, только темнота и вакуум — а потом Слава все так же быстро отворачивается, не слушая, что продолжает говорить Замай, и уходит, не обращая внимания на удивленный взгляд друга и попытку ухватить за рукав. Один. Он вламывается в пустой туалет; дверь с грохотом встречается со стеной и захлопывается за ним, отскочив от удара. Два. Он опускает голову под холодную воду, неудобно согнувшись к слишком низкой раковине: пылающее лицо совсем не остужает ледяной поток, брызгами из крана оседающий на зеркале и за шиворотом. Три. Он подставляет рот под кусачие поцелуи, забыв о том, что дверь не заперта и что в любой момент кто-то войдет. Между два и три помещается целая жизнь, но всё происходящее смешивается и рассыпается на блестящие осколки, просыпающиеся сквозь мысли разноцветным дождем. Между два и три он подается к рукам на спине, выгибается, как большой ласкучий кот, и невольно требует внимания; между два и три он захлебывается водой, забыв отодвинуться; между два и три он не видит и не слышит, оглушенный ревом крана и грохотом крови в ушах. Четыре. Он пятится назад, к тесной разъебаной кабинке, где на стенах обязательно кто-то написал какую-то ебанутую хуйню, открывает наощупь, слепо шаря в поисках ручки по гладкому пластику, и второй рукой удерживает Мирона за ворот очередной вычурной рубашки. Пять — он дрожащими пальцами нервно и жадно шарит по чужому лицу, очерчивая знакомые и такие далекие уже черты, вспоминая заново. Пять — он чувствует пальцы в собственных волосах, привычно тянущие вниз, «на землю, поближе к смертным». Пять — он даже не целует — вылизывает чужой рот, давясь вкусом алкашки и сигарет, ощупывает кончиком языка гладкие зубы, чуть задев выступающие клыки и позволяет снять с себя свитер и майку. Мирон торопится и путается — он пьян и обдолбан, и вряд ли понимает всё до конца, а Слава просто боится оторвать взгляд. Он смотрит в расширенные зрачки, затопившие радужку, когда слышит «Славочка», смотрит на кровавые прожилки воспаленных глаз, когда чувствует, как Мирон беспорядочно гладит его бока и спину, невнятно бормоча какие-то наверняка ласковые слова и смотрит на синяки под нижними веками, расползающиеся куда больше приличного, когда Мирон стонет сдавленное «блядь, Слава, вернись». Но счет идет дальше. Шесть — он почти становится на колени, наклоняется вниз, и это просто и привычно, но Мирон, неожиданно проворный для своего состояния, отталкивает его наверх, вытягивая под плечи, и роняется вниз сам с громким глухим стуком, обещающим довольно ощутимую боль. Славе нет дела до ревматизма, который прихватит Мирона на трезвую голову. Он смотрит вниз расширившимися глазами, неловко положив ладонь на бритый затылок, и ждет, ощущая, как выбивается в горло сердце. Семь — Мирон расстегивает ширинку слишком долго, потому что не может сосредоточиться, и у него дрожат пальцы. Он не может ухватить язычок молнии — до поры до времени, и Слава откидывает голову и зажмуривается, чтобы не видеть этого — того, как его член исчезает во рту знаменитого выебонщика Окси. Восемь — он бьется затылком о хлипкое покрытие кабинки, цепляется волосами за какую-то гвоздистую дрянь, но ему нет до этого дела, потому что задача максимум — устоять на ногах. Девять — Мирон глотает всё, хотя на секунду его взгляд мутнеет, а губы вздрагивают, едва показав заметное отвращение. Слава смотрит на него, чуть прикрыв глаза, и молчит. Он гладит Мирона по голове, едва ощутимо удерживая внизу — «это твое место, Славочка» отдается в воспоминаниях глухим эхом — и смотрит. Мирон смотрит в ответ — кажется, что в самые кишки через глаза хочет вглядеться, но, на самом деле, не видит дальше собственного носа. Слава выходит из клуба уже под утро, слишком трезвый для такого времени, слишком помятый для трезвости. Он проверяет телефон, пролистывая до телеги, и смотрит невидяще на одинокую серую единичку около лаконичного «Мирон Фёдоров» в диалогах. Десять — он привычным движением отправляет сим-карту в урну и выходит из аккаунта; новый заведет позже, когда утро перестанет размазываться розовыми кляксами по небу, а станет полноправно ярким и, конечно, многообещающим. Ноль.