to rescue the incertitude

Полузанавешенное окно пропускает свет. Тонкая бледная полоска пробивается внутрь комнаты; она ползет по полу, карабкается по ткани покрывала, растворяется в его многочисленных складках, извиваясь вслед за ребрами и утопая в глубине провалов. Это освещение зыбко, его совсем немного: немного настолько, что по углам клубится густой чёрный воздух, стирающий эти углы, но вполне достаточно, чтобы не позволять мраку забраться дальше и захватить комнату целиком. Тенистые лапы вырываются прямо из середины бездонного ничего в дальнем конце помещения. Растут и тянутся под гипнотически прикованным взглядом, касаются пальцев ног, проникают сквозь кожу, скользят вверх, подбираются вплотную до самых колен. Кроули смотрит в точку бездумно. Его сознание едва ли сопротивляется, но ощущение ответного взгляда поднимает толпу мурашек вдоль линии позвоночника. Темнота уплотняется, набирает жёсткость в своих чертах; призрачная сущность почти превращается в оформленную фигуру, когда она разверзается чёрным провалом в полу с бесконечной пустотой внутри. Это – не звёздная ночь, размером с целый космос, где никогда не наступит утро, и последний вдох со свистом вырвется из лёгких. Свет пропадает над головой, и безвольное тело летит вниз и в никуда. Кругом вакуум событий, неумолимый, нетерпящий всякий шум, действие, мысль и само существование. Встревоженный, он обступает, сжимается до размеров непроницаемого кокона, обволакивает тело, моментально поглощает без остатка. Наваждение отпускает также внезапно, как происходит. Кроули фокусируется, чтобы различить границу тени на полу, в нескольких дюймах от стены, прямо там, где ей положено быть. Он отводит взгляд. Сидя на краю кровати незащищенной спиной к темноте, демон с интересом прослеживает дорожку света до самого окна и обратно, а затем, следуя заданному направлению, встречает сонное тело между одеялами. Глаза рептилии и сверхъестественная природа без труда игнорируют теневое наложение и позволяют различить черты лица и тела. Поза вместилища ангельской личины выдаёт полное, безоговорочное доверие и какую-то особенную уязвимость пребывающей там души. Кроули, не замечая того, пропускает несколько вдохов, прежде чем спуститься взглядом ниже, старательно очертить нерезкие изгибы рук с аккуратными ровными запястьями, вернуться выше к плечам, шее, где из-под ворота поношенной футболки, неожиданно нашедшей себя в качестве элемента спальной пижамы, зияет несколько меток, представляющихся яростными угольно-чёрными разводами на светлом полотне кожи, – демон неосознанно пробегает кончиками пальцев по собственной шее, покрытой целой цепочкой следов. Как только он понимает, уже не может удержать глуповатую, но совершенно точно довольную ухмылку. В памяти возникает ещё свежий образ Азирафаэля. Разгоряченный, загнанно дышащий, с безумным, расфокусированным взглядом. Тот нависает над спиной любовника и стонет – абсолютно безбожно, для служителя небес, – тогда Кроули под ним нетерпеливо изворачивается и подаётся навстречу. Этот жест истолковывается без слов: ангел обхватывает парня под грудь и вскоре берет неспешный ритм, склоняясь к шее с частыми исступленными поцелуями. Демон млеет, шумно поверхностно дышит и все ещё жаждет большего. Он достаточно ждал этого часа. Когда слова уже готовы прозвучать, основание шеи пронзает резкая боль, которая мгновенно заставляет забыть любые прихоти, и вжаться лицом в одеяло в защитном жесте. – О боже, прости, - испуганный голос Азирафаэля доносится приглушенно, - Я.. не нарочно правда, прости.. прости.. Ангел зализывает укус и втирает слова извинения в пострадавший участок кожи быстрыми касаниями губ. Извинения Кроули принимает благосклонно, расслабляется, подставляется под прикосновения, изгибаясь в спине и укладывая голову и грудь на смятую простынь. Угол проникновения несколько меняется, и через несколько толчков демон перестаёт различать что-либо, кроме собственного оглушительного сердцебиения и плотной очереди тяжёлых сладко-тягучих спазмов, волнами расходящихся по телу. "Как же, не нарочно" хмыкает Кроули сам себе. "Хитрый поганец больше чем отлично знал, что делает". Как-нибудь он отдаст ангелу дань благодарности за это. Мужчина на постели между тем вздрагивает, хмурит брови, бормочет что-то невразумительное и, испустив глубокий вздох, перекатывается в сторону. Протянутая рука остаётся лежать в месте небольшого развода тусклого света. Так бессовестно призывно и уж точно не осмысленно. Бороться с подобным искушением – о, как иронично – для демона очень быстро становится невыносимо. Душевно не готовый проиграть в таком пустяковом испытании, тот срывается в темноту. Он следует до самой кухни и там долго сверлит взглядом улицу за стеклом. Мысли метаются беспокойно, как и сердце. И то и другое демон желал бы попрать так, как делал уже неисчислимое количество раз в прошлом. Что-то изменилось теперь, – Кроули дорвался своего. Добился ангельского создания. Соблазнил. Конечно, вот так просто, порыв страсти и ничего больше. Легче лёгкого. Очень по-демонски. Глаз цепляется за несовершенства мира вне в поисках вполне себе адских человеческих вещей, которые с небольшой помощью могли бы сыграть как надо. Почему-то изнутри протяжно ноет и с треском ломается. Кроули не понимает природу этого явления. Или ему бы не хотелось. "Но, вон, тот знак. О запрете парковки, на углу улицы, окажись он на пару дюймов левее или…" Вранье. Что-что, а распознавать ложь для демона, это ли не естественно. Профессиональная привычка, можно сказать. Видимо, по этой причине Кроули не способен обмануть себя. Может убеждать, выторговываться, строить удивленное выражение лица – сколько ему угодно. Но он знает и он понимает. По крайней мере, до того предела, после которого его разум больше не в состоянии действовать под командой логики и здравого смысла. Демон способен опознать скрытую неправду. Хороший демон способен толкнуть на грех. Любой демон – не способен ощущать того, что сейчас так отчаянно мечется внутри диафрагмы Кроули. Один носовой выдох, и жёлтые огоньки напротив заходятся белесой пеленой. Мужчина отшатывается под раздраженный взгляд собственных глаз в мутном стекле окна. Одним движением оно оказывается распахнуто. Вместе с воздухом уличные полутени и комнатные сумерки беспрепятственно циркулируют меж сообщающимися сосудами. Дым от свежей сигареты горчит и щекочет ноздри, мысленно Кроули приказывает лицевым мышцам оставаться неподвижными. Тут-то и возникает диссонанс. Все вполне обычно, достаточно для того, чтобы продолжать – злодействовать по мелочам, до последнего тянуть с отчётностью начальству, вгонять ужас в листья и стебли растений, свежевать вина, просыпаться и засыпать снова.Но одна крохотная деталь: вздох, подкожный зуд, неуместно приведённое многоточие – что-то, что внезапно поставит происходящее под вопрос. И этого Кроули понять не в состоянии. Метафорическое движение под слоем плоти. Оно иррационально, глупо. Это –преступление против канона мироздания. "Что вообще, черт побери, это должно означать? Павший на полставки? Демон с привилегиями?" Кроули привык задавать вопросы и получать ответы. Таково его устройство. И сейчас, когда вопросительные улетают в пустоту, он чувствует нарастающее раздражение, рискующее обратиться гневом, выбрасывает сигарету, сходу подкуривает новую и смотрит-смотрит-смотрит. Будто вывеска по другую сторону дороги не выдержит пристального взгляда и как на духу расскажет все неясные пятна в его душе и мыслях. Почему бы ему не быть таким как другие. Прилежным, исполнительным, не зацикленным на чем-то кроме своих прямых обязанностей – обычным. Кроули так устал. Не достаточно верен, чтобы быть ангелом; не достаточно равнодушен, чтобы быть демоном. Не достаточно. Веки тяжелеют. Утомительная чехарда: недомолвки, вопросы и многозначительная тишина вместо ответов, которую никак не удаётся понять правильно. Он устал смертельно. Кроули зажмуривает глаза покрепче, мысленно возвращается к голодному провалу в полу комнаты. Получается. Эта неограненная пропасть всегда с ним. Она душит, проникает в кожу сквозь крохотные разломы пор на поверхности, забивает лёгкие и носовые каналы, смешивается с кровью, холодит её, делает неотличимой от чернильной пустоты; разливается вглубь тлеющих стенок сосудов, беспощадно разъедает плоть изнутри, оставляя только испуганный огонёк души, чтобы в следующий миг проглотить и его. Кроули открывает глаза. Вывеска пялится в ответ со стены здания; редкие машины проползают внизу, тарахтя и швыряясь в ночь маслянистыми дымными клубами; слегка выцветший знак о запрете парковки на углу деловито вещает свои условия безучастной крыше остановки, на пару дюймов левее обычного. Все, что есть у Кроули, – этот шаткий земной мирок. Случись что с ним, и бежать будет некуда. Вне всяких сомнений, в подобной ситуации разразится грандиозный скандал: начнутся выяснения, внутренние расследования, куча бумажной волокиты, перерасчеты и переподсчеты, кто-то попадёт под раздачу, полетят головы и, скорее всего, не только они – тут уж кому как повезёт. Если ему удастся избежать всего этого, едва ли дальнейшее существование можно будет назвать жизнью. Общество демонов не самое приятное из всех, к тому же, без возможности на время оставить его в пользу единственной отдушины. А что до личного интереса. – Кроули, милый. Голос тихий, хриплый и усталый, возможно, немного ниже привычного. Возможно, Кроули справляется с желанием закусить уголок рта. Азирафаэль не выберет его. Он достаточно умен, чтобы не совершить подобной ошибки. У Зиры есть голова на плечах, какое-никакое чувство самосохранения. И у него есть вера – то, чего не хватало Кроули и, чему он так и не смог научиться. Азирафаэль верит в доброту, верит в праведность высшей цели, несмотря на все его сомнения о том, насколько большую цену придётся заплатить на пути к ней, и есть ли в этой жертве такая необходимость. Если сверху придёт приказ, он последует. Ведь это во благо. Это должно быть во благо.Не может быть не, там не ошибаются. Азирафаэль верит в искренность и литературную справедливость, о которой столько толкуют люди, едва ли имеющие о том представление. И он все так же, спустя века, смотрит на что-либо впервые глазами, полными искреннего увлечения и надежды, не прекращая априори пытаться распознать свет там, где любой другой не решился бы вовсе. Чужие ладони касаются кожи чуть пониже рёбер несмело – почти невесомо, – Кроули вздрагивает все равно. Жадная до тепла натура требует большего, в голове пульсирует подсказка: "заканчивай с этим, идиот". Демон держится неподвижно. Азирафаэль сильнее Ангел, чем кто-либо, от глубин ада до самых небес, от края до края бытия. Его душа выражает то, какими должны были быть ангелы, а не то, чем их создали. Кроули чувствует эту правду безошибочно, как и свою ложь. Руки ложатся на живот, не замыкаются. Эта привилегия выбора остаётся за Кроули. Изнутри жалобно стенает, выламывает, трескается, разлетается мельчайшими частицами, сжимается в точку, с оглушительным грохотом взрывается в пространстве и просыпается прахом снова. Душевные барьеры тончают шаг за шагом с каждым ударом сердца и мучительным вдохом. Единственный слой ткани не умаляет жар, отдаваемый телом позади; остро ощущается дыхание на шее, чужой пульс, мерный, немного быстрее обычного. Веки сжаты так плотно, что под ними блуждают круги неразличимого цвета. Кроули беспомощно кусает губы. Его сердце колотится, наверное, даже быстрее, чем могло бы выдержать простое человеческое тело. Впервые за действительно долгое время Кроули напуган так неприкрыто и не способен ничего с этим сделать. Дыхание отказывается замедляться, конечности пробивает мелкая дрожь, и саднящее чувство заполняет внутри переносицы. Демон жмурится, жаждет темноты отчаянно, её изученной безопасной тишины и отсутствия. На миг он проваливается в спасительную темь, но пара бережных рук на плечах заставляет ощутить пространство вокруг, твердь пола под ногами, внимательный взгляд серых глаз перед собой. – Посмотри на меня, - и Кроули не находит сил отказать. – Иногда ты думаешь слишком много. В голосе деланный упрёк. Хочется усмехнуться в ответ, но мужчина напротив смотрит серьёзно и чуть-чуть печально. Сердце болезненно трепещет у горла, Кроули задыхается. Мокрая плёнка на глазах не позволяет различить движение, когда ангел коротко касается поцелуем линии челюсти, а после задерживается в миллиметре от кожи, молча прося разрешения, чтобы через мгновение прижаться к тонким губам, пересохшим и искусанным. За несколько часов до этого Кроули первым впился в чужие губы. Голодно, жёстко и скомкано - так это было. Столкновения лбами и носами и короткие перерывы, только чтобы судорожно глотнуть воздуха либо стянуть с партнёра очередной элемент одежды. Кислорода не хватало, сердце рвалось на пределе возможности, и в голове приятно гудело от употребленного ранее алкоголя. Будучи в своей стихии демон действовал нагло, без тени стеснения, упиваясь сложившимся положением вещей. В настоящем Азирафаэль держит его лицо в ладонях и осторожно сжимает нижнюю губу, а Кроули не может представить чтобы ощущал себя настолько обнаженным перед кем-либо. Он по-прежнему держит глаза закрытыми. Темнота окружает, но она не безжизненная. Больше нет. В ней каждый момент, каждый взгляд и слово за последние шесть тысячелетий, так ярко и громко,– разомкни веки, и нежная змеиная роговица непременно зайдется пятнами ожогов. Кроули может ощутить разом много, всё, и страх сильнее всего. Страх остаться во мраке, открыв глаза. Прикосновения пальцев на шее с лёгкостью добирают до сути в той глубине, куда сам Кроули едва ли мог найти дорогу. Сверхчувствительная кожа пропускает тепло и надежду. Определённо то, как можно было бы представить Азирафаэля. Для демонического существа это ново и странно, по-своему обезоруживающе. Тело охватывает вполне человеческая слабость, – тот не может ей противостоять, кроме как вцепиться в податливые предплечья и позволить себе быть ведомым. Кроули последует куда угодно. Поцелуй на вкус – кровь, мокрая соль и, почему-то, гарь. Они отрываются нехотя. Кроули выдыхает одним резким, шумным движением, смачивает губы и тяжело фокусируется на чертах лица. Когда взгляд становится общим, оба внезапно не могут сдержать смешок. Азирафаэль театрально кривит рот. Покачивая головой, спускается взглядом ниже, обводит серию тёмных отметин на шее – особенно выделяет самую крупную с явным следом укуса. Не скрывая ухмылку, он возвращается к сверкающим жёлтым радужкам. – Один-один, я полагаю?