White Heat

Чем примечательно лето в Техасе? Множество людей, побывавших в этом штате в середине знойного июля, ответит угрюмо, одним словом — ничем. Ни разу не видевшие Одинокой Звезды заявят, что летом пустыня — уже после этого слова техасцу станет смешно — жарит как сковорода на адском пламени, выжигает ковбоев и реднеков, выживает, выкуривает род людской. Прожившие в этом штате пару лет карьеристы посетуют на жаркие сухие ветра почти ураганной силы. Продержавшиеся добрую декаду ответят, что лето там нормальное, обычное, временами почти приятное. Но только те, кто родился в Техасе, кто жил его историей, кто создавал его историю — только такие люди расскажут, что бывает там летом, как живёт, чем дышит каждый округ от июня до августа. Из сказанного приезжими они согласятся только с одним — там жарко, чертовски, адски, до ужаса; до чёртиков весело, когда кипит вода в реках, адреналин в крови, когда начинаешь видеть воздух, будто он плавится и стекает к земле, когда на бесконечной трассе прогревается асфальт — каким бы мерзким ни был запах битума, он сопровождает тебя везде, где есть дорога, налипает на шины, выжигает волоски в носу... Двести пятьдесят четыре округа делят между собой жар летних дней. В каком из них горячее? Каждый техасец будет ратовать за свою родину, но люди, видавшие здешние шестидесятые, сойдутся на округе Джефферсон. В новом веке он не производит должного впечатления, ровно такой же, как и две сотни округов поменьше, но раньше горел, выл, шумел, и пожар этот расходился прямиком от Бомонта. Всё началось в шестьдесят третьем году; тогда этот город узнал о Белой Жаре, тогда началась Белая Лихорадка. Лето было короткое, дни терялись по дороге, забывались в суматохе, утрачивали значимость и обретали вновь после удачных выступлений в клубах, когда люди, пьяные и не очень, грустящие, веселящиеся, хлопали им, когда пели вместе с ними. Все знали Джонни Винтера; каждый парнишка из каких угодно трущоб, каждый юноша, поющий госпел в церковном хоре богом забытой провинции, слышал о нём, пусть и мало кто из них слушал его песни, пусть и мало кто верил, что белый блюз может считаться музыкой, что белый — очень белый, как любили шутить в Бомонте — человек может сыграть грусть, что у белого вообще может возникнуть для неё повод. Джонни, Белая Жара собственной персоной, объездил весь юг Штатов, и везде с ним был Эдгар. Они вкушали успех — только его успех, которому Холланд не завидовал, но безгранично радовался — вместе. Тем летом ему было семнадцать; тем летом ему нечего было терять, и жизнь казалась движением вверх, прыжком из трущобы в небо, рывком из бездны в вечность. Он помнил те годы, помнил, что ощущал себя вершителем истории, частью чего-то нового, чего-то важного. Самому ему теперь очень хотелось знать, куда делось это чувство полвека спустя. Лето в Техасе и лето в Калифорнии — две очень большие разницы. Лето в Бомонте — это музыка, выпивка, бесконечная вечеринка длинной в девяносто два дня, джем в режиме нон-стоп; помимо прочего, это всегда лето с Винтером-старшим, — всегда им было, по крайней мере. В Беверли Хиллс лето полнится самобичеванием, видом из окна дома, тявканьем Мими, просящейся на колени, и разговорами с Моник. В Калифорнии у Эдгара из знакомых людей только жена; досадно, конечно, но налаживать связи в Золотом Штате у него нет ни сил, ни желания. Моник — чудесная женщина, способная терпеть его изо дня в день. Наверное, «терпеть» — даже не самое подходящее слово: всё-таки в ней нет той неприязни, скрытой за подобием тёплой участливости, которую носят в себе терпящие через силу, и ей совсем не в тягость поговорить с ним до трёх часов ночи, пока он ищет снотворное. Нашёл. Пустой блистер шелестит фольгой — ни единой таблетки. Выпиты уже десятки, сотни пачек. Тысячи стаканов виски за этот год — одна тысяча точно — понадобились, чтобы всё это запить. Тысячи часов, которые можно было потратить на сон, Эдгар пролежал, не смыкая глаз, ворочаясь с боку на бок и шепча про себя. Приближалось лето. Ветер перемен нёс жару, нёс осознание одной его особенности: этим летом он будет не Винтер-младший, а Винтер-единственный. Теперь — всегда, с самого июля прошлого года. Это неправильно, это жестоко и неимоверно больно. Прошлое отмирало; всё, что когда-то было важно, теперь покидало этот мир, становилось — вернее сказать, оставалось — историей. Рик не брал трубку — именно это говорил Эдгар жене, когда та советовала назначить встречу со старым другом. Рику никто не звонил; Винтер не мог себе представить, о чём с ним говорить, и почему-то не хотел видеть его, постаревшего, пожирневшего, коротко остриженного, едва способного держать в руках гитару. Трубку не брали Ли Рот, Ринго, Рандгрен. Иногда Холланд говорил, что собирается позвонить Чаку — тому самому Чаку Раффу, который когда-то записал соло на ударных для Франкенштейна, — Дэну, милому Дэну Хартману, который заглядывал к ним совсем недавно, Рэнди Хоббсу, Ронни Монтроузу... Моник качала головой. Рафф умер четыре года назад — и четыре года Эдгар отказывался в это верить; Хартман захаживал к ним в девяносто четвёртом, незадолго до того, как его убил СПИД, и в целом выглядел как потерявшийся щенок — неприкаянно, сухо, с мокрыми глазами, осунувшийся, растрёпанный, он оглядывал их гостиную, смотрел на Винтера так, будто хотел его запомнить до мельчайшей подробности, хлестал вино и сетовал на головную боль; старина Джо почил ещё в девяносто третьем, прямо в гостиничном номере; Ронни... Моник три года назад назвала его эгоистом. Конечно, он оставил двух детей, пятерых внуков, двух братьев и вдову — не очень из него был семьянин, да и человек был, по её мнению, такой же. Эдгар тихо, исключительно для приличия с ней согласился. Нет, Монтроуз не был плохим или эгоистичным, или каким-нибудь умом тронувшимся, просто так совпало, что всё до кучи с этим хорошим человеком было плохо: проблемы в семье, творческий кризис, затяжная клиническая депрессия, смерть дяди, кончина любимой собаки, а потом ещё и рак... Он просто больше не мог терпеть — выпил для смелости и застрелился. Такой конец был предсказуем. Моник говорила Холланду, что он зря его оправдывает. Однажды он сильно взъелся; были вопли, крики, и много чего он тогда ляпнул такого, что теперь хотел бы забыть — «я его понимаю», «у него были причины», «а как, чёрт возьми, можно продолжать жить, когда всё так... так...», — и выпил снотворное, и даже закурил. Ушёл из дома, шлялся по улицам до рассвета, заблудился, звонить оказалось некому... Жена всё-таки каким-то неведомым образом его отыскала: он в это время с бутылкой джина в руке смотрел в воду, сумев добрести до побережья. Тогда она успела, тогда всё случилось как раз вовремя. Дурацкая идея повторить судьбу Монтроуза, как повторил Джонни участь Хоббса, не воплотилась в жизнь, но осела в голове, мучила рассудок, и отделаться от неё не представлялось возможным, потому в десятый день мая он задумал побег; впрочем, это громко сказано — он решил уехать в Бомонт, спонтанно собраться и рвануть, проторчав там так долго, как сможет, прежде чем Моник его разыщет и вернёт домой. Дни шли, а он всё никак не уезжал. С годами хребет истончился, прибавилось вещества в черепной коробке: он только думал, но не делал. Он боялся. Поначалу хотел, чтобы было как раньше, — как тогда, когда они с Джонни могли сорваться в соседний штат посреди ночи, — но струсил. Запаковав багаж десять дней спустя, он написал записку. Потом сжёг её на подоконнике — испугался того, о чём может подумать жена, обнаружив конверт на его письменном столе в пустом доме. Тридцатого числа около двух ночи он написал четыре слова — «В Техасе. Не жди» — её помадой на зеркале в коридоре и, от волнения захлопнув дверь с таким звуком, какой мог бы получиться при падении, например, метеорита прямиком в их задний дворик, побежал прочь с одним только рюкзаком за плечами.

***

— Младший! — Джонни ворвался к нему в четвёртом часу утра. Они остановились у его приятеля, дав пару концертов — конечно, концертами это назвать было сложно, но оба считали себя музыкантами достаточно значимыми, чтобы так говорить о музыкальном вечере на тридцать-сорок человек в местном пабе — в Оклахоме, и вот-вот должны были двинуться в Миссисипи; Эдгар, хоть и не был верующим, молился про себя, чтобы этим «вот-вот» не стало «сейчас» — он так устал, у него только получилось уснуть... Пришлось отнять щёку от локтя — лишней подушки во всём доме не оказалось — и сесть. Джон выглядел так, будто пару минут назад сорвал джекпот: глуповато улыбался, щурил глаза и очень громко дышал. Он быстро оказался совсем рядом — сел на край кровати — и, сняв рубашку, заговорил: — Мы одни, — подмигнул; бесформенная тень на месте глаза на мгновение сузилась, — так что, думаю, нам с тобой можно самую малость нарушить закон. В его ладони ударились бочка́ми друг о друга и звонко брякнули две бутылки пива. Эдгара к алкоголю как к таковому вообще не тянуло, но приятное чувство, возникшее от осознания запретности того, что он может сделать, перебороло и страх, и усталость. Братья чокнулись горлышками, — от них пошёл холодный дымок, стоило только старшему содрать крышки. — У нас с тобой завтра дебют — шестьдесят человек в очень и очень приличном месте. Как думаешь, стоит напялить смокинг? Эдгар рассмеялся. — Ты в смокинге выглядишь как корова с седлом, — сделал глоток и зажал нос. — Не нужно, правда. Если уж мы играем блюз, мы и одеваться будем как блюзмены. — Эдди, далеко не у всех блюзменов вообще есть деньги на одежду. Тем не менее, голыми мы на сцену не лезем, — старший двинулся ближе и откинулся на стену, уперевшись поясницей младшему в колени. — Отсюда вопрос: в смокинге или как обычно? Как обычно — в джинсах и кожаной жилетке на голое тело, в любимом комплекте старшего; в таком обычно батрачат на ферме, промывают породу или роют землю в поисках золотых крупиц. Джон, облачившись в эти лохмотья, тоже работал руками, тоже стирал пальцы в кровь, — одно отличие — получал за свои труды многим больше. В приличное место его в таком, конечно, не пустили бы и не пустят... Впрочем, им ли не плевать — сыграют на улице, для прохожих, для работяг — так и аудитория обширнее будет... — Не знаю даже, — Эдди пожал плечами, — надеюсь, что не первое, а можно и не второе... Голышом ты намного красивее. Братья рассмеялись. Младший опьянел очень быстро, буквально от пяти глотков, и Джонни посмотрел на него таким снисходительно-умилительным взглядом, каким обычно смотрят на ребёнка, делающего первые шажки; отчасти так оно и было — Эдгар входил в мир блюза, в пока что очень узкие музыкальные круги, и пел про попойки чаще, чем в них участвовал, и говорил о спиртном многим больше, чем его пил. — Спать собираешься? Старший мотнул головой. — А ты? — и хлопнул его рукой по ноге. Младший кивнул. — Жаль. Впрочем... Подвинься. Он лёг за его спиной, обняв за грудь. Его руки, почему-то липкие и холодные, прижались к рёбрам, потянули назад, притянули к телу. Джон делал так всегда: сколько Эдгар себя помнил, столько спал в обнимку с братом; впрочем, он не помнил, чтобы когда-нибудь тот целовал его в лопатку, прежде чем отключиться. Его, конечно, это не смутило: он просто снова провалился в сон, напоследок — в то самое мгновение, когда сознание покинуло его — испытав предвкушение такое сильное, такую радость от того, что случится завтра, в неизвестное ему время, в неизвестном ему месте... А может, и от чего-то ещё.

***

Он помнил это предвкушение, это непередаваемое чувство, — такое, будто пульс за минуту ускоряется до ста пятидесяти, будто сердце вот-вот лопнет, — и помнил, как оно отходило следующим хмурым утром после короткого — всё-таки это замечательное ощущение очень мешает спать — сна. Именно последнее он испытывал сейчас, сидя в самолёте, глядя сквозь стекло иллюминатора; это было похоже на очень затянувшийся микроинсульт, на лихорадку, на то, что испытывает заядлый курильщик, когда жизнь заставляет его бегать по жаре с набитым по самое не могу чемоданом в руке, — этот жар, льющийся в груди, будто там лопнула какая-то особая перепонка, выпустив из сердца всю кровь. Ему от всего этого было по-странному тепло, но всё равно казалось, будто он продрог насквозь. Красные радужки глаз виднелись там, в стекле, в небе, взгляд цеплялся за каждый отражённый сосуд. Почему-то не было ни покоя, ни чего угодно ему претящего. Последний раз он встречал лето в таком настроении, кажется, в девятнадцать: тогда с ним вообще творилось чёрт пойми что, и всё, скорее всего, было на самом деле из-за какой-нибудь неудавшейся интрижки или попойки, на которую его, в общем-то, никто и не звал; из-за того, наверное, что его не звали, не брали и не хотели. Их с Джонни разница в возрасте начала ощущаться совсем по-другому... Это был ужасный июнь: тридцать дней абсолютной инертности, полных сна, выпивки, бесконечной уборки и игры на саксофоне. Впрочем... двадцать девять, на самом деле — Джон вернулся под конец месяца. Он-то знал, как отогнать от младшего хандру.

***

— Визг подстреленной лани? — он всегда спрашивал с порога. Сейчас это даже несколько раздражало. — Неудачный пассаж, — младший отложил саксофон на диван. — Полных лёгких не хватает... Он был готов заснуть на полуслове. Диван вдруг показался самым удобным из тех, на каких он сидел, спина перестала держать, веки сомкнулись... Его потрепали по макушке. Он глаз не открыл, но негодование всё-таки выразил — громко фыркнул. — Как тебе каникулы? — Прозвучало так медленно, будто он выкурил пару-тройку отменного качества косяков. — Чего? Какие каникулы? — Джонни обернулся и непонимающе уставился на него; вернее сказать, на его затылок. Один глаз младший всё-таки открыл, даром что в последний момент перед свой репликой поленился повернуться лицом к брату. — Те самые, которые ты себе от меня устроил. Здорово отдохнул, а? Надеюсь, что да, потому что теперь пахать ты будешь за двоих. Я сыт по горло и работой, и... — Хей, давай без обид. Я уезжал с Джиной, — очередная его подружка, не иначе. Эдгар готов был поставить всё своё скудное состояние на то, что настоящего её имени Джон не знал, а Джиной её на самом деле нарёк какой-нибудь сутенёр из местной трущобы, где она, скорее всего, и жила. — Знаешь, то, чем мы там занимались, на троих лучше не делить. Да, тут Эдгар, пожалуй, с ним бы согласился — герпес Джины по-хорошему должен бы остаться только между ними. Младший долго молчал; боролся со сном, стараясь не закатывать глаза, держать голову, не разваливаться на диване, но не сказать что в этом преуспевал. — Да ладно тебе, подулся и будет. Можно подумать, ты весь этот месяц тут жил как праведник. Ты же кого-то сюда водил, да? Наверное, ты с этим кем-то ещё и спал на моей кровати мне в отместку?.. — Я жил как растение, а не как праведник, — веки отяжелели, и глаза сами собой закрылись. — Мне некого сюда водить, и уж тем более мне не хочется прикасаться к твоей постели: это, во-первых, опасно для жизни, во-вторых, если уж я и схвачу венерологию, я хочу схватить её не за просто так. А, впрочем... Нет, вообще венерологию не хочу ни при каких обстоятельствах. Он протяжно, громко зевнул и потянулся до хруста в спине. — Ну, братишка, ты меня разочаровываешь. А как же твоя милая Дэни? — старший встал рядом с его лицом и навис над ним. Появилось какое-то ужасное чувство, будто сон не придёт, пока он не оставит его в покое; впрочем, на последнем слове оно сменилось ступором, удивлением, пусть и ленивым, но таким ярким, будто Эдгара обожгло изнутри. — Какая ещё Дэни? Он правда пытался припомнить хотя бы одну девушку с таким именем в своём окружении. Впрочем, можно было и не тратить силы — у него и окружения как такового уже не было: он потерял связь со всеми, кого хоть мало-мальски знал, засел в четырёх стенах, как устрица в ракушке, и ощущал себя всё это время соответственно — прямо как мягкотелый, бесхребетный, слепой, глухой и немой морской слизняк, настолько привыкший к одиночеству под конец июня, что появление Джонни в доме стало для него чем-то сродни тому, что, наверное, чувствует моллюск, когда его раковину долбят долотом в попытке раскрыть. — Та самая, которой ты постоянно письма строчил. У тебя ведь с ней что-то есть? Когда вы переговариваетесь, весь день к телефону пробиться невозможно, так что не отнекивайся. — Я и не собираюсь, — младший усмехнулся. — Мы с Дэни очень часто переговариваемся, да, но это только потому, что Ди — классный музыкант. У очаровательной Дэни есть небольшая пристройка для репетиций, множество влиятельных знакомых и, как бы тебе помягче сказать... член, — про себя он с какой-то даже радостью отметил, что старший ойкнул не то от растерянности, не то от удивления. — Её зовут Дэн Хартман, и она — мужчина. Серьёзно, самый настоящий: знаешь, со всякими там причиндалами вроде игрек-хромосомы, простаты и тестикул. Опережая твой вопрос, своими глазами я их не видел, но на все сто уверен, что они есть. Джон притих. Куда-то ушёл, потом вернулся, уже держа бутылку пива в руке, и заключил: — Игрек, икс... Какая разница? Если ты висишь на проводе с этим мужиком по двадцать пять часов в сутки, уместнее — а ещё, между прочим, дешевле и практичнее — было бы наконец пригласить его к себе. Конечно, узнай я, что такое случилось — сразу сжёг бы и свою простынь, и твою, но... Знаешь, нужно веселиться, пока есть возможность. — Ч-чего? Не говори об этом так по-серьёзному, это уже не смешно. Нет у меня к Дэну никакой симпатии... Тут же его перебили: — А у него к тебе? Была, наверное, но не такая сильная, чтобы Хартман начал это хоть как-то выражать. Эдгар всегда считал, что с самомнением у него всё было нормально — оно было приятно занижено, оно не позволяло ему начать думать, что все гомики мира заведомо хотят с ним переспать, что Дэн разрешает ему репетировать у себя только потому, что он как-то ему приглянулся. Считал всегда, — вплоть до этого момента. — Не знаю, в голову к нему не залезал. Слушай, чего ты вообще ко мне с этим пристал? Я жил месяц как затворник, я никого не хочу вид... — Лезть надо бы не в голову, а в трусы. Уверен, он бы не отказался составить тебе компанию, раз уж готов был с тобой переговариваться по пять часов... А если без всего этого, тебе было бы полезно хоть с кем-нибудь встречаться, знаешь, хотя бы раз в неделю людей видеть не только в зеркале... Тебе пора обзавестись своим кругом, младший, — Холланд боялся того дня, когда старший должен будет прямо ему об этом сказать, и он всё-таки наступил. Да, от него отказались. Его вычеркнули. Он больше не был частью тусовки Джонни; братец самой Белой Жары, тот самый милый мальчик с каре, имя которого никак не могут запомнить даже люди, знакомые с ним едва ли не всю его жизнь; невзрачная, бледная тень своего брата. Человек, которого не сказать что не хотят видеть на вечеринках — просто всегда забывают на них пригласить. Человек, которого не помнят и не запомнят, как бы он ни старался выделиться. От этих мыслей становилось тошно. — Уйди. — Ты чего? — Джон продолжал стоять над ним в наклоне, только сейчас нагнулся ещё ниже, ещё ближе к его лицу. — Принцесса, давай без обид. Я не могу тебя везде с собой таскать. Просить Эдгара не обижаться было уже поздно. Он, конечно, не разрыдался, не устроил истерику, но чувствовал, насколько к этому близок, насколько легко ему сейчас перестать контролировать ситуацию... Почувствовал тепло на лбу — это губы, мокрые от пива, и пальцы, подушечками оглаживающие кожу под линией роста волос. — Прости. Думаю, нам обоим ещё придётся это всё обмозговать, — старший всегда извинялся, когда младший готов был заплакать, даже если ни в чём виноват не был. — А Дэну всё-таки предложи встретиться. Тебе нужны близкие люди, а на мне, знаешь, свет клином не сошёлся. Забудь про тех девчонок из школы, про тех ребят, с которыми мы когда-то играли... Просто найди кого-нибудь нормального. Легко сказать, сложнее сделать. Эдди не хотел никого искать — на кой чёрт ему сдались эти новые знакомые, или те старые, пресловутые парни из группы и девчонки из школы? Он за этот месяц стал сам себе другом, — не сказать что хорошим, но хоть он себя не кинет. Да, хотя бы он... — Отвали, я спать хочу. Хотелось бы сказать намного больше, но нужно ли Джонни всё это выслушивать? — У тебя на сон было двадцать девять дней, а ты всё равно сейчас ляжешь и демонстративно захрапишь при мне? Скучно живёшь, братец, — огладил его плечо ладонью, чуть сжал на нём пальцы. У него была такая горячая кожа... — У меня бессонница. Не смейся, я не могу уснуть третий день подряд, — он правда не мог. Что он с этим делал? Ждал. Сейчас начал понимать, что не дождётся. — Тебе помочь? Старший поставил уже пустую бутылку на тумбочку. Его пальцы снова огладили плечо младшего. — Брось, Джонни, мы же братья. Можешь не спрашивать перед тем, как влепить мне под глаз, — Эдди хохотнул под конец фразы, а потом зажмурился так, будто действительно ждал удара. — Давно пора бы, между прочим, но я говорю о другом. Знаешь, всё-таки лето, время релакса... Тебе нужно расслабиться, — это звучало как совет от случайного знакомого, которому, бывает, рассказываешь о своей проблеме, а он не вникает, только отмахивается от тебя до неприличия общей фразой; звучало так, пока он не договорил, — а дальше я всё сделаю сам. Это было странно и подозрительно, но младший уже не мог ничего с этим сделать. Да, он расслабился, а Джон действительно согнал и бессонницу, и хандру ровно за полчаса, не сказав при этом ни слова. Только следующим утром добавил, побоявшись, наверное, что Эдгар совсем от него отдалится, что они — существа от самого его рождения близкие, что их близость — и близость между ними — естественна, даже если таковой не кажется, что между иксом и игреком действительно нет существенной разницы... Что он теперь не потерпит Дэна в их доме, а уж тем более — в их постели. Джон был настоящей Белой Жарой: у него была самая горячая кожа, самые ловкие, чуткие пальцы... В Оклахоме его звали Белым Торнадо, и теперь Эдди знал, почему. Джонни — серийный любовник, научившийся всему, что только можно делать в постели, и отточивший эти навыки до совершенства. Джонни — любящий брат; до сентября он проторчал дома вместе с Эдгаром, не позволяя ему загрустить. Джонни — человек слова: всё-таки вычеркнул младшего из своего круга, пусть ради двух месяцев домоседства ему и самому пришлось надолго пропасть с радаров. Впрочем... Джонни — лжец. Простынь он так и не сжёг.

***

Аэропорт — очень шумное место, но Эдгар всё равно опустился в кресло в зале ожидания, сунул рюкзак за спину, выпил снотворное и откинул голову так, чтобы верхнее ребро спинки поменьше давило в шею. Без Джона уснуть было тяжело, без мыслей о нём — невозможно. Через полчаса Эдди, так и не сомкнув глаз, плюнул на всё и сел нормально, прижав подбородок к груди и зажмурившись, — шея затекла, глаза устали созерцать потолок. Достал записную книжку, прочёл план поездки: всего два пункта — один старый-престарый бар, настолько древний, что в нём выпивал ещё его дед, и пустота, отмеченная двойкой с точкой слева — свободный полёт, поездка по бесконечному шоссе, обычная прогулка по городу. Большинства мест, в которых он провёл половину жизни, уже давно не было на карте. Иные из них, конечно, сохранились, но их перестроили, переиначили, перекромсали... Его прошлое, его воспоминания об этом штате напоминали чудовище Франкенштейна: сшитые из мертвечины, из падали, из того, чему суждено было кануть в лету, кое-как приводимые в чувство импульсами уставшего мозга, являвшие сами собой извращение больного сознания, не похожие ни на что из того, чему может посчастливиться «выжить», полные боли... Взглянув на них, страха не испытать — только безмерную, бескрайнюю жалость; им в лицо не прокричать от испуга — только пожелать упокоиться с миром. Их лицо... Оно совсем бледное, всё в оспинках, в мелких шрамах. У него розоватые, малокровные радужки глаз и вечно сухие губы, белёсые ресницы и брови, похожие на торчащие в разные стороны тонкие нити. Оно похоже на Эдгара, но больше походит на Джонни — всё-таки взгляд у него... мёртвый.

***

Ему было почти сорок, когда он узнал, что Джон подсел на героин. Было ясно, что старший уже не жилец — раз ступивший на кривую дорожку с неё уже не сойдёт, разве что скатится, — с ветерком прямиком в преисподнюю. Это понимали и признавали все. Кроме Эдгара. — Может, попробуем другой центр? — из предыдущего Винтера-старшего просто-напросто выгнали: не смогли долго терпеть его испортившийся от ломки характер. — Смотри, есть пара вариантов в Европе... — Не надо. У нас нет денег на Европу, — Белая Жара постоянно мёрзла, куталась во что ни попадя и не выпускала кружку с водой из рук. — Я останусь дома. Слушай, младший... Побудь со мной, а? Эдгар был с ним. Много-много раз за ночь, с утра до вечера, всегда. Пожалуй, только одно в нём не изменилось; не обошлось без трудностей, но всё-таки... — Младший, пообещай, — Эдди больше не садился ему на колени — Джон так усох, так похудел, что на них и дыхнуть было страшно. Теперь он просто ложился рядом, и это было до чёртиков непривычно, — пообещай, что никогда не возьмёшься за эту дрянь. Даже если жизнь занесёт тебя в притон, тебе должно хватить сил унести оттуда ноги. — С нравоучениями ты опоздал лет эдак на двадцать, — и заключил его в объятия. Сейчас он казался больше, выше, старше — совсем-совсем взрослым. Это впечатление он, впрочем, оправдывал: у него хватало ума держаться подальше от того, к чему пристрастился старший. — Давай о другом, а? — Конечно. Всё-то ты понимаешь лучше меня... — причитающий Джон был похож на отца. Тот, Джон Доусон Второй, держался точно так же, и так же хрипел, и так же бубнил под нос, сознавая своё бессилие. Эдгар прильнул к нему. Тело у старшего было совсем холодное, но подушечки пальцев те же, шершавые, мозолистые, пусть уже и не обжигавшие кожу, а всё равно жадные, знающие, куда надавить, где огладить. — Не так всё это и страшно, Джонни. Ложь — это страшно, страшнее, чем любая другая напасть, а Джон всё равно закивал, всё равно согласился. Правда — не так страшно, что это случилось с ним; куда страшнее было бы, приключись всё это с младшим. — Ты ещё всех переживёшь: и тех придурков-звукорежиссёров, и менеджеров, и наркологов... Вообще всех. Пальцы скользили по груди, обхватывали бока, прижимая тело к телу, давили обломанными ногтями в рёбра. Колено старшего, костлявое, с очень выпирающей чашечкой, заключённое между колен младшего, медленно, томно заскользило вверх... Доусон закатил глаза. — Главное, чтобы не тебя, — и он, слабый, усталый, трясущийся, нашёл в себе силы перевернуться.

***

Жаль, что не его. Джонни был сильным; точно смог бы смириться, пережить, как пережил ломку, смерть родителей и друзей. Эдгар старался в этом походить на него, перекладывать грусть в музыку, молиться — Джон был верующим, точно делал бы так же: ходил бы в церковь каждое воскресение и вымаливал для Холланда местечко потеплее, исполненное райских благ. Эдгар молился, — в этом деле продержался от силы дня три. Как бы ни хотелось ему надеяться, что Доусон попал туда, куда так стремился, он всё равно не верил. Страшно было осознавать, что он и остался-то только в его воспоминаниях, а тут просто исчез, безвозвратно и навсегда. Старик за барной стойкой налил себе виски и чокнулся с ним стаканами за упокой души его брата. Он их знал: рисковал, наливая им по паре рюмок на выходных, когда обоим и двадцати не было, ещё детьми оставлял их сидеть на высоких стульях и есть вишни в ликёре из вазочки, пока их отец перекидывался с коллегами в карты... Тоже когда-то сидел на героине. Пережил добрую часть тех, кто захаживал сюда в уже — подумать только!.. — прошлом веке. Пережил Джона, того мальчишку, которого когда-то учил играть в покер, которому когда-то помогал залезть на барный стул, отца которого когда-то поздравлял с первенцем... Эдгару стало не по себе. Он вышел подышать свежим воздухом. В бар так и не вернулся.

***

Когда умер Джон, Эдгару было шестьдесят восемь. Он даже не надеялся дожить до этих лет, думал, что сляжет на пятом десятке, но всё равно дотянул, — мало того, всё ещё продолжал тянуть, продолжал гадать, когда нить жизни всё-таки лопнет. Она, как назло, будто крепчала с каждым годом: снотворные не ослабляли сердце, виски не разрушал печень, не пронимал почки, только разум от всего этого бесконечно и безутешно страдал. В тот день ему, правда, показалось, что всё в нём остановилось, померещилось, что он тоже умер. Ему позвонили из отеля утром, сказали, что нашли тело его брата в кровати — Моник ещё обрадовалась, что не где-нибудь в холле или на парковке, — попросили приехать, забрать его вещи... Даже не назвали причину смерти, только друзья Джонни поговаривали, что всему виной была пневмония, и Эдди очень хотел в это верить. Было страшно осознавать, что вчера старший был, а сегодня уже нет. Вчера он казался бессмертным: разъезжал по стране с концертами, устраивал автограф-сессии, улыбался так, будто не было в его жизни ни зависимости, ни реабилитации. Сегодня лежал и смотрел малокровными красными радужками сквозь распухшие верхние веки, с онемевшим, бледным — ещё бледнее, чем при жизни — лицом, со скрещенными на груди руками... В тот ужасный летний день младший был как никогда близок к смерти — наглотался таблеток, запил их виски; тогда ещё не знал, что это скоро станет привычкой. Лето четырнадцатого года после этого дня он вообще не помнил, не мог даже предположить, что с ним было в эти полтора месяца, — помимо прочего, осенью твёрдо убедился, что совсем не хотел бы этого знать. Сейчас, сбежав в Техас, он снова захотел забыться, потеряться в пространстве и времени, позабыть о беге секунд, отключить сознание и поплыть по течению, только вот если и получалось у него затеряться среди улочек штата чёрт знает на сколько дней и часов, рассудок унять было невозможно. Он всё твердил, что всё вернулось на круги своя: вот оно, техасское лето, обычно скоротечное, исполненное жарких дней и бессонных ночей, блюза, вечеринок и выпивки, оно пулей проносится перед глазами. Оно тяжёлое, как свинец, пустое — уже нет внутри пороха, — блёклое, больное. Эдгар всё-таки потерялся — давно перестал считать его дни, считать выпитые таблетки снотворного, стаканы спиртного, замеченные в толпе лица прохожих — совсем не случайных; его старых знакомых, давно о нём позабывших, совсем его не узнавших. После второй пригоршни и первого полного литра пива подумалось, что всё-таки не так было важно, как и где проводить лето — многим важнее, с кем.