***
— Pardon! Désolé, дорогуша! Искусство! Оно не знает промедления, а я-… — Именно такими были первые слова Дэвида, абсолютно бесцеремонно и нескромно распахнувшего по́лы центрального шатра, в котором уже третий десяток минут ожидал его новый и весьма интересный соискатель. Он отчаянно жестикулировал каждому слову, выражая отчаянную манерность артиста, и говорил преступно быстро, роняя французские междометия, обладая режущим шотландским акцентом, уже с первых минут начал действовать Реону на нервы. — Полно. — Дэвид Теннант, урождённый Дэвид Джон МакДональд, владелец сего места и его немногочисленной труппы, искрящийся, как взрыв цирковой хлопушки, наполненной блёстками, недвусмысленно указал ладонью на то, что вставать для почтительного поклона вовсе не стоит. В глазах угадывалась шальная улыбка, а одна из рук сжимала початый хрустальный графин, наполненный чем-то, в составе чего явно был градус выше среднего. — Не стоит лишних церемоний и знакомств, мы знаем друг друга достаточно, mon ami, чтобы приступить сразу к делу. Иван Реон продолжал молчать. Голос собеседника журчал ручьём, едва ли оставляя ему возможность вставить своё слово, но пока что, невзирая на вскипающее в жилах весьма темпераментного мужчины раздражение, он был практически согласен со всем трёпом и щебетом его будущего работодателя. Ему нужна была эта работа. Реон работал в Лондоне. Прошло не так много времени после тех ужасающих бомбардировок, которые спускали на его город немцы, в которых его театр безусловно пострадал. После — неприятный и до ужаса знакомый конфликт с директором, из которого один вышел с кровоточащим сломанным носом, а второй безработным, но сохранившим своё хрупкое эго. К сожалению, свою репутацию Иван Реон спасти не смог. Она всегда отдавала тухлым скандальным душком: такова доля хорошего артиста — быть немного королём, немного шутом, немного бойцом и немного жертвой, всего поровну. Но здесь в его крови всегда бурлила психопатичная тяга к ярким и честным эмоциям, и все эти состояния перемешивались, как в хорошем коктейле, и приправлялись совершенным и глубочайшим отсутствием самоконтроля и чувства меры. Пришлось перебиваться. Благо, по городу, отходящему от повсеместной разрухи, но счастливому своей свободе, ходила стойкая молва о бродячем цирке, который не прекращал своей работы даже в самые отчаянные и безысходные деньки. Цирк — это в первую очередь зрелище. Под куполом этого предприятия он и сидел — сосредоточенный, не терпящий отказов или проигрышей, внимательно слушающий. — Mon cher, виски? — Теннант качнул в руке наполовину заполненный стакан, и, получив отрицательный жест головой, пожал плечами. — На нет и суда нет. Я всё о Вас знаю. — Действительно? — Отзвук презрительной усмешки исказил губы его собеседника. — Мне кажется мы сошлись на том, что познакомимся поближе позже, дорогуша. — Фыркнул Дэвид, которого абсолютно не задело чужое отстранённое пренебрежение. — У Вас прекрасное имя. Ив-ан. Ре-он. — Он проговорил медленно и по слогам, смакуя, запивая чужую личность жарким крепким алкоголем. — Вы раньше выступали? Ваше имя выгодно будет звучать при объявлении труппы, знаете, так иностранно и непривычно. Вы из наших мест? А… Неважно. Конферансье махнул рукой, и за ней проследовал широкий состаренный рукав его винтажного камзола: бархатная ткань была бита и потёрта, но это лишь создавало определённого рода атмосферу. Что было действительно странно, так это то, что его одежды, включая цилиндр, который, как оказалось в дальнейшем, мужчина практически не снимал, были выполнены из практически пурпурной ткани. Весьма эксцентрично. — Я выступал и раньше, но, благодарю… — Иван вздохнул, ловя свой промежуток времени, чтобы, наконец, ответить на шквал вопросов, свалившихся на его голову. — Мне ранее не делали таких смелых комплиментов. А что касается… Откинувшись на спинку стула с поеденной молью обивкой, Реон запрокинул голову, слегка разводя колени, концентрируясь и совсем не замечая как чужие цепкие глаза успели изучить крепкие ноги напротив. — Я работал в Лондоне, и сам уроженец здешних мест, если это Вас действительно интересует. Актёр театра. — Заба-авно… — Протянул Дэвид, отпивая ещё глоток, и его щёки уже были подернуты лёгкой разгорячённой краснотой. — Актёр театра — это, безусловно, здорово, но, collègue, при всём уважении, мы работаем в цирке, мы живём в поле и трудимся до самого заката солнца, мы никогда не стоим на месте. Едва ли это похоже на Вашу привычную жизнь, monsieur. Мы все прошли через своего рода испытание. — Я практикую игры с холодным оружием. — Почти безразлично произнёс мужчина, снимая шляпу и укладывая её на своё бедро, приглаживая ладонью непослушные каштановые волосы. — Давно. И, если честно, имею в этом определённый успех. — Звучит интереснее. — Вам показать, сэр? — Нет необходимости. — Это значит, что я могу идти? Губы Дэвида исказила лёгкая усмешка. Ему нравилась эта словесная перепалка, в ней было что-то нагнетающее и честное. — Пока что нет необходимости, mon ami. — Мы ещё не друзья, сэр. — Если Вы планируете здесь работать, то придётся стать. Труд здесь не похож на то, что Вы знали до этого. — Повторился Теннант, отставляя бокал с виски в сторону, доставая из нагрудного внутреннего кармана камзола портсигар и закуривая, чтобы выпустить дым в потолок. Реон, понимая, что его собеседник не закончил, ждал и слушал. — Мы — большая семья. Мы общаемся весьма… Тесно. Придётся к нам присоединиться. И я считаю, что Вы нам подходите: Вас весьма выгодно можно подавать как гастролирующего поляка или чеха. Только представьте! Раскрытой ладонью Дэвид обвёл дугу над своей головой, затянувшись. — Только сегодня! Только в эту неделю! Польский мэтр частокольного искусства: Иван Реон! Количество билетов ограничено, так что тащите свои ленивые задницы и платите нам деньги, господа. Губы Реона исказила легкая усмешка: в его глазах это действительно было забавно. — Что ж… Нам стоит пройти в мой жилой фургон: подпишем документы, обменяемся любезностями, быть может наконец понравимся друг другу, mon amu-… mon ami.***
Костяшки пальцев побелели от того напряжения, с которым Иван вцепился в ножки своего стула, с силой откинувшись назад. Он краснел от немыслимого жара чужой близости, и почти не дышал, ощущая себя сейчас не зверем, но жертвой, пойманной в силки искусного охотника. От его висков по коже медленно стекали капельки пота. Сердце трепыхалось в груди. Дэвид же почти был готов к броску. Его тощая задница сидела прямиком на чужих коленях, и он был со своей жертвой лицом к лицу. Губы ласкали, мучили, терзали, жаждали. Поцелуи гуляли по грани чужой шеи и ключицы, а галстук новоиспечённого участника труппы был снят за ненадобностью и намотан на кулак конферансье, верхние пуговицы рубашки расстегнуты, оголяя светлую кожу и, частично, часто вздымающуюся вздохами грудь. Ладони гуляли по чужому крепкому телу, так специально и так невзначай касаясь пряжки ремня и линию брюк, нащупывая там то, что было интереснее всего в столь щепетильной ситуации. И тело Реона отзывалось: это он ненавидел больше всего. Он проклинал в мыслях то, как твёрдо сейчас стоит его член, стоит на незнакомого нахального мужчину. Что, в принципе, было не удивительно, учитывая искусность рук мастера. — Отвали от меня, блядь… — Почти сквозь стиснутые зубы прошипел Иван, зажмурившись, ощущая как не принадлежащая ему рука бесстыдно забирается под ткань отглаженных под стрелку брюк. Но эта фраза в ушах Дэвида Теннанта прозвучала скорее мольбой о продолжении, чем предостережением или несогласием. — Покажи мне своё мастерство. И мужчина негромко засмеялся, обводя раковину уха своего партнера кончиком носа, после чего утыкаясь им в волосы его виска, шумно втягивая аромат парфюма и вожделения. Тем временем он слегка приподнял бёдра, чтобы дать себе больше пространства для этой игры, и скользил ладонью по чужой напряженной жаждущей горячей плоти, уже слегка влажной от смазки. Дэвид красиво изгибался в пояснице, и Иван обязательно бы оценил гибкость его тела, будь у него открыты глаза. — Я вижу, ты хочешь, mon cher amant, — мужчина говорил с лёгким придыханием, сбиваясь в спешке, задыхаясь расплавленной густотой окружающего их обоих воздуха. Он облизывал узкие сухие губы и сглатывал, заставляя кадык дергаться, чтобы хоть как-то смочить горло, но вскоре нашёл иной, более интересный и каверзный выход. Искусство — это высшая степень самоотдачи. Искусство — это коварная змея, совращающая и искушающая каждую секунду жизни. Его губы накрыли чужие, почти перекрыв Реону дыхание. Язык смело и бесцеремонно раздвинул поджатые губы актёра и ворвался во влажную полость его рта, обходя ровный ряд зубов, дразня и увлекая, и Иван больше не мог противиться очевидному. Поддавшись напору, он отдался власти этого странного и сладкого искушения, и более не противился ему, отвечая на поцелуй другого мужчины. Его рука цепко сжала чужую ягодицу. В то время Теннант уже расстегнул свои смятые брюки, но для того, чтобы снять их ему необходимо было немного пространства, что заставило их прерваться и наконец вдохнуть. Дрожащие в нетерпении руки стянули штанины с худосочных ног, и он вновь оказался на коленях метателя ножей. Белья шотландец, что немудрено, не носил. — Помоги мне. — Прозвучал хриплым акцентом голос. Упираясь коленями в твёрдость стула, он приподнялся, — Всё как у девок, только… Je pense, не стоит объяснять. И действительно объяснять не стоило. Обильно влажные от слюны пальцы прошлись по чужому телу, готовясь и готовя тело партнера, проскальзывая в горячую внутренность Дэвида, заставляя того гибко изгибаться и шумно, в нетерпении выдыхать, иногда срывая краткие низкие стоны. Он укусил Реона за плечо, оставляя недвусмысленную дугу следа от зубов. Прорычав что-то неразборчивое, вновь французское, Теннант отнял от себя руку Ивана и взялся за основание его члена, направляя его и сам опускаясь навстречу, впуская в себя горячую крепкую плоть. Французский, как известно, язык любви и язык ветрености. Смотря в чужие глаза, ладонями упираясь в плечи своего нового друга, практически лишая того подвижности, конферансье двигался и опускался бедрами до самых чужих колен, и его глаза искрились словно пузырьки в бокале шампанского.***
Были ли они теперь друзьями? Реон не мог ответить на этот вопрос сам, а спрашивать у Дэвида, честно говоря, ещё не решался: боялся отпугнуть и испугаться сам. Одно было точно: его раздражало абсолютно всё в Дэвида. Походка. Смех. Взгляды. Голос. Стоны. Но они были семьёй. Прошло несколько недель после их знакомства, и они с труппой уже успели сменить местоположение однажды, и все действовали как сплочённый, давний коллектив: почти родственники, собранные на традиционный предпраздничный ужин. Он даже успел хорошо накидаться с одним добродушным силачом по имени Джейк, который был словно не от мира сего: улыбчивый и вечно задорный, будто перебрал креплёного. Но он злился и каждый раз это заставляло сжимать рукоятку метательного ножа так же сильно, как он сжимал когда-то спинку стула позади себя. Каждый раз, когда ему приходилось метать это оружие в распятого перед ним конферансье, с губ которого не сходила испытывающая улыбка, он молился о том, чтобы попасть в живую мишень. И о том, чтобы промахнуться. В воспалённом резкими переменами разуме ещё звучали чужие слова. «Мы все прошли через своего рода испытание.» Он вспоминал это каждый раз, когда в фургон Дэвида заходил кто-то другой, а не он.