***
Солу кажется, что он слишком хорошо понимает великосветское общество, и всё оказывается ровно так, как он себе представлял: пуританские манеры свидетельствуют лишь о циничности устоев, а те, кто скрывают боль, являют себя самыми приятными и милыми людьми. Он думает о том, что лицемерие оказывается единственным способом остаться на плаву – и принимает это: много рассуждает о политике и критикует искусство, отпускает несколько едких замечаний, совершенно пошлых, на его взгляд, однако находит отклик. Джефф же совершенно другого мнения: он неприлично много курит, ругается, дёргает за юбки официанток: делает всё, чтобы на него обратили внимание. Камилла, бледная, как смерть, с вымученной улыбкой просит прощения и демонстративно удаляется. Сола в очередной раз просят рассказать об обстоятельствах, при которых он успел вытащить Исбелла за шкирку, когда он, перевесившись за борт, чуть не свалился в воду. Им обоим приходится придумывать всё новые и новые подробности, чтобы раскрасить столь скудное повествование. Даже после нескольких косых взглядов Джеффри продолжает шутить и болтает всякую чушь вроде: «жизнь скучна без риска». Он являет собой одну загадку, подсвеченную яркими огнями, искрящуюся и пылающую. Которую не очень-то хочется разгадывать. Должно быть, он очень одинок, раз так отчаянно просит внимания – а может, это всего лишь одна из мутаций незрелой личности, криво сформированной под натиском претензионных взглядов. Когда их взгляды пересекаются, Сол не чувствует ничего. Джеффри нахально смеётся одними глазами, грызя сигару. Красивый, чёрт. И конечно, совсем без мозгов. Типа, юный и свободный и прочая чушь про американцев… Такой вполне может крутить интрижки со всеми знакомыми девками, а может, даже и замужними, совсем не опасаясь о последствиях. Ах, времена. Впрочем, эти янки всегда позволяли себе слишком много – единственное, что он сейчас хочет получить – неестественно страстные отношения с какой-нибудь глупой девицей вроде дурочки Камиллы, которые не смогут продлиться вечно. А она, конечно, уже обольстилась и наверняка строит себе мечты о счастливой жизни где-нибудь в Джорджии или Индиане: с кучей мелких детей, бегающих по родовому гнезду… Будет жаль, если всё пойдёт не так, как она задумывала, а мистер Исбелл просто исчезнет с горизонта. Что произойдёт достаточно скоро.***
Избранником Камиллы, урождённой Паттерсон, был Джеффри Дин Исбелл, слишком молодой, слишком современный и слишком богатый молодой человек. Та американская глина, из которой он был вылеплен, плохо отвердела и ещё была пластичной. Появление Кэм, как он называл её на американский манер, стало событием, которое только дало ещё одну трещину в его нетвёрдом характере. К новым идеям он всегда был настроен чересчур положительно, к незнакомцам – особенно к незнакомкам – положительно, всё чужое и свежее сразу казалось ему родным, и его заурядные способности развивались, как у любого американца, в направлении последних тенденций. Джеффри в первый раз увидел Камиллу, когда та гостила с матерью у родственников в туманном поместье Лондона, а он, исполняя семейный долг, приехал навестить своего престарелого дядю, чьим единственным наследником он и являлся. Три дня он наблюдал за пятнадцатилетней Камиллой из дядькиного сада, сквозь просветы тенистых клёнов. До первой их встречи он был честолюбив, однако не смел найти занятие по душе: перед ним находилось несметное, сказочное состояние, которое он был вправе промотать. Камилла продолжала надеяться на решительность своего возлюбленного, который стал тесно дружен со всеми членами семьи и вхож в их милый кгруг, однако не торопился связывать их отношения узами брака, а осенью вообще холодно объявил о том, что его собирается поступить в университет в родной Америке. Девица, не отличающаяся сильным здоровьем и имеющая слабое сердце, потеряла всякую надежду на повторную встречу с Исбеллом и уже была готова самоотверженно нести на себе позор семьи и звание старой девы. На рождественские праздники он, вопреки всем ожиданиям, внезапно появился в туманном Альбионе. В печально изменившемся поместье, ещё полном следов болезни он провёл чудом доставшуюся ему прощальную ночь и рано утром отчалил из родового гнезда, в котором его принимали, как родного сына. Камилла поехала провожать его как на фронт. Она принадлежала к той породе женщин, любящих своих мужчин пылко, властно и самоотверженно. Вернувшись, она легла на кровать, обняла пахнущую резким табачным запахом подушку и пролежала так четыре с половиной дня, пока запах окончательно не улетучился. За пять следующих месяцев Камилла получила всего три письма, причём каждое с нового адреса. К этому времени она знала, что некоторые женские неполадки, которые она сначала относила за счёт истощения и малокровия, связаны с приездом Джеффри в тот день и час, когда звёзды благоприятствовали зарождению её дочери. Что будет дочь, Кэм не сомневалась. Мать, разделив с дочерью нечаянную радость, зажала ей рукой рот: молчи! И Камилла молчала. Лишь в одном из писем она туманно намекнула Исбеллу на новые обстоятельства, однако он разгадал шифровку и переменил свои планы, дабы не гневить высшие силы и не наслать срам на фамилию. Поэтому, не достигнув полного совершеннолетия, Камилла уже собиралась выйти замуж – не то, чтобы по большой любви, – и не то, чтобы против воли родителей, скорее – вопреки их ожиданиям…***
Сола почему-то совершенно не удивляет болезненное, даже воспалённое желание Исбелла к свободе. Напрягает разве что только то, что он совершенно не может повзрослеть, и иллюзии о вольной жизни всё ещё живы в этой глупой душе. Как только он получит желаемое, как только в первый раз окажется выброшенным на улицу, один, посреди горящего города, он сразу забудет обо всём, и единственное, что ему захочется в этот момент – чтобы кто-то спас его блестящую шкурку. С пустыми людьми вроде Джеффри Исбелла так обычно и происходит: на свободе они сгорают, и даже не угасают, как бы им не хотелось избавиться от этой навязчивой аллегории. Не то, чтобы Солу очень хотелось бы заслонить его своей грудью, когда последняя пуля уже летит в голову, нет. Просто он, в отличие от импульсивного всезнайки Джеффа знал один хороший такой, простой закон улицы. Как на войне: либо ты, либо тебя. Солу кажется, что в этом есть нотка садизма – смотреть, как другой упивается, купается, тонет в собственных иллюзиях, и даже не пытаться как-то предостеречь его. Возможно, лишь потому, что уже слишком поздно. Возможно, потому что он и сам не в силах разобраться со своими желаниями. Возможно, потому что он не знает, в чём, собственно проблема. Есть, правда, неплохой способ её устранения, если она кроется в самом человеке. Способ этот, проверенный веками и поколениями редко кого-то подводил. Способ называется «смерть», в самом пошлом его значении.***
Исбелл пьяно улыбается, туманно смотрит из-за чёлки, падающей на лицо, пытается что-то сказать. Снова и снова. Может, он вовсе и не смотрит так – похабно, так дёшево, а думает об очередной Нэнси или Луизетт, с которой чинно прогуливался по палубе. А может, – и скорее всего – вообще не в состоянии о чём-либо думать. Морфий – приятная вещь. С ним можно делать простое сложным и наоборот. Смотреть на мир через тусклую линзу, пропускающую только слабые лучи солнца. С ним, в конце концов, можно забыть о некоторых обстоятельствах, омрачающих твоё, казалось бы, беззаботное бытие. Всё, что ты хотел – в реальности или снах, или иллюзиях – всё становится таким мелким и ненужным… Как и ты сам. Наверное, это и есть единственный побочный эффект. — Парень, ты… будь осторожнее с этой штукой… Говорят, в Китае до чёрта народу подохло от этого самого. Джефф отвечает неестественно быстро, как будто заранее учил ответ: — Это из-за опиума, сударь… В этом что-то… есть, знаешь: оно, типа, вытаскивает тебя из всякого дерьма, пусть и на время… А потом оно же и убивает тебя… Ты вроде и знаешь это, но все эти жирные снобы начинают лить тебе на голову помои… Так, что ты сам начинаешь верить в то, что ты – кусок земли… И продаёшься этой штуке уже просто, чтобы не слышать всего этого. Я просто,.. хочу сказать, что это весело поначалу, когда ты настолько пустой, чтобы заполнять эти пустоты морфием и всяким… Понимаешь, да? Если бы эти уродцы знали, что внутри этого кораблика – целые залежи морфия, опиума: чего хочешь – они бы потопили его… А потом ныряли за всем этим. Вы думаете: Джефф Исбелл, чёрт его дери, распущенный молокосос, у которого много денег и мало мозгов… – его голос срывается на крик, граничащий с истеричным плачем: – А я всего лишь хочу справедливости, мать тв… Лишь бы меня приняли, лишь бы не отвергли… Исбелл вырывает папку из ослабевших пальцев Сола, открывает её и, прищурившись, смотрит оценивающе. Как будто его чёртова оценка что-то даст. Будто он состоянии что-либо здраво осмысливать. Как будто что-то сейчас имеет значение. Как будто в этом есть рок, судьба, да хотя бы смысл – в том, что они сейчас ошиваются на какой-то мокрой палубе на каком-то чёртовом «Титанике» – вершине человеческого честолюбия, последнего слова передовых методов… Впрочем, кое-кто повторяется. — Это что, рисунки, да? Ты художник, что ли? Так много мужчин рисуешь. А может, ты… — Я одно время постоянно торчал в одном притоне. Знаешь, нужно было всего лишь рисовать смазливых парней, и за это неплохо приплачивали. Джеффри устраивает такой ответ, и он довольно ржёт. — Этого ты рисовал не один раз. Он тебе нравился, да? Проницательный взгляд бессмысленных смеющихся тёмных глаз. Исбелл, очевидно, обожает играть на чужих чувствах. Сол принимает правила игры и заводит разговор в сторону будущей жизни: а что ты будешь делать после, а? а ты любишь свою невесту, да? разве ты видишь себя в роли степенного отца семейства с дурой-женой и оравой детей? как жаль, что скоро этого чёрта, морфиниста и повесы больше не станет! А как же справедливость? как цинично надеяться на то, что она умрёт в родах… Когда при слове «дети» Джефф отводит взгляд, Сол чувствует лёгкую победу, которую хочется запечатлеть.***
— Ну, я никогда раньше этого не делал, так что останови меня, если что-то пойдёт не так, договорились? Исбелл элегантно скидывает с худых плечей халат – аляповатый, расшитый драконами: такой мог принадлежать только ему – и опускается на кушетку, вскидывая руки. Комната обставлена на редкость бесвкусно: и почему-то очень по-бабски. Солу хочется думать, что, имея хоть небольшую заинтересованность в этом, Джеффри и то сделал бы лучше. На стенах висят какие-то дешёвые полотна – может, с Монмартра, может, приобретённые на аукционе. Сол не был плохим художником, но в последние годы его незаурядный талант начал теряться: рисуя тысячи портретов по десять пенсов, сложно называть то, чем ты занимаешься, искусством. Он чересчур старательно смягчает заострённые черты лица, делая их слишком безукоризненными. Ломкие линии силуэта выходят плавными и от этого неживыми. Уголь отрывисто скользит по бумаге, выписывая очертания: пальцы-руки-локти. И пусть тощая фигурка Джеффри, распластанная на подушках, не представляет никакой эстетической ценности – наоборот, худые конечности и вся какая-то… незавершённость, недосказанность могут разве что оттолкнуть. В мелких острых зубах тлеет неизменная сигара. Чёрные патлы падают на лицо. Расфокусированный под действием морфия ничего не выражающий взгляд отображается не в меру осмысленным выражением лица на бумаге. Сол совсем не плохой художник. Всё, что он сейчас хочет — сделать Джеффри нереальным. Фантастическим, сказочным – отдалить его от себя насколько возможно. Может, в этом есть что-то психологическое, какое-то отклонение или что-то вроде того.***
Исбелл только сейчас догадался, что в их нынешних отношениях с Солом есть что-то странное и безнадёжное. Это как океан – одна большая синяя иллюзия, которая окружает тебя со всех сторон, у которой нет края и берега. Рано или поздно кто-то должен уйти. Он всё так же отдаётся рефлексии – то ли от вырвавшейся сентиментальности, то ли от какого-то особенного чувства, которое он и знать не желает. Может, все эти сравнения-аллегории и имеют смысл, и чёртов «Титаник» – и есть тюрьма, в которой он возвращается в родную Америку. Сол дурачится: заставляет встать на перила на носу корабля и расправить руки: бормочет что-то про свободу и птиц, и про полёт… Меньше всего хочется ощущать себя королём мира, просто для того, чтобы не усиливалось чувство собственного ничтожества. Позади, типа, праздник жизни. Чужое дыхание по-детски глупо опаляет огнём, волосы щекочут шею, ветер нестерпимо бьёт в лицо – и как-то разбивает все иллюзии. Всё, что хочется – не быть чужими на этом празднике жизни.