ты постоянно пьешь, Сережа

— Ты постоянно пьешь! Громкий голос Маяковского эхом разнесся по полупустой комнате, в которой, кроме шаткого стола со стулом и маленькой кровати, на которой даже нормально одеяла не было, больше не было ничего. Только двое споривших мужчин. Кареглазый совершенно не понимал причины, почему Есенин запил (да так, что во всех газетах каждую неделю появляются совершенно любопытные статейки, и сам кареглазый едва сдерживается, чтобы не купить эти редакции целиком и запретить им печатать эту ерунду, чтобы не видеть таких историй), губя себя, губя достояние России. Ему что, скучно просто стало? Чего не хватало? У него было все: друзья, слава, деньги, любая женщина, да и мужчины тоже с радостью бы приняли на себя роль его партнера, если б он захотел. — Пропиваешь все деньги! Весь талант! — Тебе ли говорить о моем таланте?! — имажинист, сжав кулаки, воскликнул в ответ, в исступлении смотря на невероятно злого и устрашающего одним своим видом кареглазого. Тот был больше, чем на две головы выше, так что Есенин, по логике вещей, должен был бояться, однако он и сейчас был несколько нетрезв, что, в общем-то, и выбесило футуриста. — На кой черт тебе вообще я сдался! — Я тоже не знаю, — на полутон тише сказал Владимир, однако все еще достаточно громко. Светловолосый отшатнулся от мужчины, практически с ненавистью смотря на него (отчего, кстати, футурист становился будто злее — на себя ли, на имажиниста). — Совершенно не знаю, чем держат тебя твои дружки, Есенин, — Володя стал говорить тише, однако не меняя выражения лица — если бы сейчас кто угодно увидел его, то решил бы непременно ретироваться из комнаты. — Они тебя, наверное, насильно спаивают? — Нет! — выпрямившийся блондин отошел шаг назад и врезался спиной в стену; слева от его руки был стол, за угол которого он ухватился. — Они понимают меня, а ты… занятой… несколько лет тебя не видел! Со своей Брик все это время был, наверняка… — лицо футуриста приняло совершенно удивленно выражение; на эту женщину он даже и не смотрел все то время, что отсутствовал, потому что ей самой это к черту не сдалось, — а как приехал, сразу по делам… совсем… совсем забыл про меня?.. Так ведь… и до самоубийства недалеко… Кажется, в голубых глазах блеснули слезы. Володя не мог увидеть наверняка, потому что блондин опустил взгляд в пол. — Так почему же ты все еще не ушел от меня? — Маяковский изогнул бровь в вопросительном жесте, делая шаг вперед и оказываясь практически рядом с Сережей: оставалось менее пятнадцати сантиметров. — Просто время со мной убиваешь? — Да потому что я люблю тебя! — голос сломался после последнего слова; Есенин уронил голову на ладони, закрывая ими лицо, и заплакал, едва держась, чтобы не скатиться по стене. В сердце защемило. Владимиру вдруг стало невероятно стыдно за все его слова, за все то, что он причинил этому беззащитному едва ли взрослому человеку — мальчишке. Действительно, он был невероятно занятым в последнее время, совершенно не видел блондина, даже если тот всеми силами искал встречи. Он скучал? — Сережа, — футурист, подходя ближе, старался придумать себе оправдание, но ничего в голову не приходило, потому что оправдания не было — он мог найти время, мог увидеть, обнять, но не сделал. И теперь ему было невероятно больно за это. Сережа просто не заслужил такого отношения. Протягивая руку к рыдающему поэту, Маяковский надеялся, что тот не отстранится сейчас. — Не трогай меня, ради бога, ради, блять, кого угодно, иди нахуй, Володя, иди куда хочешь… — сквозь всхлипы говорил Сергей, не поднимая головы, плача впервые, наверное, за пару лет. Рука, которая уже начала тянуться к дрожащему от рыданий поэту, вдруг дрогнула, однако Маяковский ее не опустил. Через секунду он зарылся в ржаных кудрях, аккуратно и нежно поглаживая голубоглазого по голове, искренне желая, чтобы он не плакал, а улыбался, и улыбался не как какой-то пьяница, а как умел, по-детски, отчего и самому Володе становилось хорошо. Сергей сдержал порыв, чтобы не отдернуться, хоть ему и было обидно, и он не хотел бы сейчас видеть здесь футуриста, но кто знает, когда он еще придет вот так, сам? Да и пусть из-за очередного скандала и ареста, зато сам… — Сережа, мне очень жаль, что я… — Просто, блять, ничего не говори, — подняв голову, Есенин с болью и обидой в глазах посмотрел на футуриста, а затем, не сдержавшись, все-таки почти упал на пол, снова пряча лицо. Владимир сразу же опустился вниз, встав на колени, и кинулся обнимать Сережу. Тот, убрав руки от лица, как ребенок обхватил за шею Маяковского; последний же сразу же обнял голубоглазого, одной рукой судорожно поглаживая его по спине, а второй зарывшись в невероятно красивые кудри. Володя сгорбился; Есенин утыкался ему в плечо и плакал. Футурист начал шептать на ухо имажинисту успокаивающие слова. Замерев, он носом зарылся в пахнущие чем-то ванильным и таким родным волосы, прижимая мужчину к себе. Он не понимал, как мог допустить такие горькие слезы Сережи. — Сереженька, милый мой, хороший, — Владимир начал оставлять на висках, голове голубоглазого поцелуи, между ними произнося его имя, — я люблю тебя, прости; не пережил бы твоей смерти, клянусь, на следующий день бы застрелился. Ему, как ребенку, просто не хватало любви. И не любви случайного незнакомца, а его, Маяковского, любви.