В темноте (вбоквелы)

      В спальне было темно. И эта темнота ещё помнила шорох простыней, перекатывала в себе отзвуки шепчущих голосов и с наслаждением повторяла эхо вскрика. Она растекалась по углам, обволакивая острые грани комнаты, и легко дышала едва слышным движением воздуха.       Ему нравилось это время, когда ведомые Мнемой пальцы будто ощущали мягкую шершавость кружева и неотличимую от глянцевого шелка свежую прохладу кожи. Рукой он скользил, не касаясь, и знал каждый дюйм лежащего рядом расслабленно раскинувшегося тела. В воспоминаниях оно пока ещё вилось тугим кнутом, рвалось и резко опадало. Ладони тонули в его изгибах, вздымались, терялись и снова ныряли в омут того самого первого момента. Мига, который стирал горизонты бытия, который навечно был начертан-высечен в голове лезвием божественного чуда.       Они оба его ждали, оттягивали, но в то же время хотели приблизить, сталкиваясь ласками, сражаясь нежностью. А когда наступала та единственная, всегда разная и всегда одинаковая секунда первого единения, замирала даже темнота. Качая в своей колыбели, она до болезненного предела обостряла каждый жест, каждый вздох, что доносился из их душ. Неподвижность. Осязание. Осознание.       Но мгновение проходило. За моментом покоя наступало движение. Стремительное, резкое, тоже первое и отчего-то каждый раз отчаянное. Точно не каждую ночь они ложились в одну постель, точно не было всех этих лет и памяти на каждый из пережитых дней. Рывок, толчок и лениво-самодовольное, расползающееся по крови к сердцу удовлетворение. Восхищение вечной (как путь на небе млечный), бесконечной власти друг над другом. И пальцы вновь сминали тело, вонзались в ласкавшие спину волосы, дрожью стирали с губ слишком громкие стоны. Срываясь то в грубый, то в слишком тягучий ритм, тела ловили чужую негу как свою и улыбались звёздам в знакомых до отражения искр творения глазах. Снова и снова. От начала к концу, пока не станет невыносимо душно в собственном теле, пока последние отблески не остынут на коже. А потом, рассыпавшись, им оставалось лишь лежать и в полусне искать себя во вкусе других губ, слушая вторящую голосам из прошлого темноту.       Светало. Но ему нравилось и это время. Ему нравилась его память.