'medea

Медея, как писал Эврипид, убила Мермера и Ферета для того, чтобы свести Ясона с ума из-за переполнявшего её чувства мести. Убийство детей — лучшая кара для их отца. Что причинит большую боль? Только уничтожение куда более любимого детища — и это был отнюдь не ребёнок. А всего лишь картина. Что же, сейчас она представлялась самой себе властной и мстительной жрицей Гекаты: пока она жива, он её не завершит, чего бы ей это не стоило. Впрочем, чего опасаться призраку? Она прекрасно осознавала, что является всего лишь воплощением его страха о том, что его полотно, его бесценный magnum opus так и останется натянутым холстом со слоем грунта, уже потрескавшегося по краям. Даже в смерти он не давал ей покоя, о чем красноречиво свидетельствовало разлагающееся обнажённое тело на кухонном столе. Собственного лица она не видела — но снятый со спины изрядный лоскут кожи говорил куда больше. Волосы были спутаны и кое-где обрезаны тупым же ножом, валяющимся рядом, на руке отсутствовал палец, а под головой маслянисто поблескивало бурое пятно. Если бы у неё был голос, она бы непременно закричала — но пределом её возможностей был плач. Протяжный, надрывный... так действующий ему на нервы. Он ненавидел, когда она плакала. И вряд ли он будет рад этому сейчас, когда она мертва. Она зарыдала: в полный голос, не сдерживаясь, словно оплакивая саму себя и собственную несчастливую семейную жизнь, что привела её к смерти. Очередной протяжный стон прервали быстрые, прихрамывающие шаги в кабинете наверху — отчётливо хрустели под подошвами осколки брошенных и разбитых бутылок. Когда шаги стали слышны на лестнице, она не утерпела и медленно вышла ему навстречу, поджидая у дверей кухни. Он не изменился. Даже, казалось, одежда осталось той же, что и в момент её смерти, но с полной уверенностью сказать она не могла, его гардероб для неё всегда выглядел одинаково: темные оттенки, строгие силуэты, неизменные пятна краски на рукавах, после которых все было проще выкинуть, чем пытаться привести ткань в порядок. Старые и давно нерабочие часы, которые она ему когда-то подарила, на поясе — зачем только он их носит? Все те же полупрозрачные полосы краски на лице и шее. И безэмоциональный, пустой взгляд, который не изменился даже тогда, когда он осознал — да и осознал ли вообще? — что его покойная жена только что вышла из комнаты с её трупом. На мгновение ей овладела жалость. Несмотря на всю его нынешнюю неприглядность, на жестокость, резкость, несмотря на запущенный дом, полный гнилых яблок и бутылок, он всё ещё оставался тем неулыбчивым юношей, к которому она когда-то так стеснялась подойти — и, возможно, только любовь к прошлому когда-то удержала её от того, чтобы уйти. Но потом он безотчётно дёрнулся в сторону мастерской — и жалость сменило яростное желание мести. Он не боится её. Он не рад ей. Он просто не желает, чтобы что-то препятствовало ему на пути к итогу всей его жизни. Картина, проклятая картина, вот что занимало его мысли больше всего на свете, больше покалеченной жены, больше невозможности завести детей, больше постоянно сбегающей прислуги и разрушающегося буквально на глазах особняка. И она не выдержала: метнулась вперед, подметив то, что в этот раз он даже не дёрнулся, даже не попытался сбежать, стиснула руки на его горле, пытаясь не то задушить, не то сломать шею, и подалась вперёд, жадно наблюдая, как он задыхается и умирает. Он не пытался вырваться. Руки его всё так же безвольно висели вдоль тела, ноги скребли по полу рефлекторно, а не из желания спастись, на лице не было ни единого проблеска страха — всё то же безразличие, всё те же пустые глаза, смотрящие прямо на неё. Может, жалость снова взяла бы своё — но тут он обмяк в ее руках, и, стоило ей отступить, рухнул на пол. Так-то лучше, с мрачным удовлетворением подумала она, и шагнула к мастерской; раз уж она расправилась с одним источником своих бед, стоило бы приняться и за второй и последний... только вот дверь не поддавалась. Даже после смерти он оберегал своё любимое творение, с горькой усмешкой подумала она. Но не должна была ли и она исчезнуть, раз он мёртв? Она медленно обернулась. Тело исчезло. В кабинете наверху снова раздались прихрамывающие шаги.