Ведьмин дом

В деревне все знали, что в конце старой улицы, почти у самой речки, живет ведьма. Там домов десять в оба ряда, и только несколько жилых: поуезжали, когда кирпичный завод закрыли и работы не стало; кто-то умер, кто-то в новые дома перебрался — пока завод работал, некоторые детям на будущее строили. На старой улице, считай, одни старики и остались. Но старики умирали, а молодые возвращаться не спешили — дома ветшали, зарастали, гнили. А когда школу закрыли и больницу в ближайший поселок перенесли, людей в деревне еще меньше стало. Баб Нина говорила, что это все ведьма жилы тянет. Да только появилась она лет семь назад всего, люди и без нее хорошо справлялись: все растащили, разворовали. Пропили. А нового ничего не создали. Когда именно в деревню пришла ведьма, точно никто не знал. В том доме уже давно не жили, двор зарос бурьянами, забор — простой деревянный — покосился, кое-где вообще лежал поломанным. Через старую улицу было удобно на речку ходить, вот и ходили — мимо кривого забора и закрытых ставнями окон. Потом их кто-то открыл, и Лёня — шестнадцатилетний сын Комаровых — побил камнями стекло. К вечеру у него разнылась рука. На следующий день покраснела и болела уже так, что тот выл на весь двор. Врач предположил артрит, отправил в город на рентген и назначил от боли таблетки. Они не помогли, но через неделю, когда Лёня уже всерьез собрался отрезать себе руку, все прекратилось. Рентген артрита не показал. Примерно в то же время в доме кто-то починил забор, но двор так и выглядел необжитым. Тогда это просто показалось странным, шептались, конечно, но мало ли — может, вернулся кто из родных хозяев, поставил забор и сразу уехал. Правда, чей это был дом, баб Нина вспомнить не смогла. А потом туда полезли пьяными младший Рудской с другом. Они вообще тогда много пили, хотя у Рудских большое хозяйство и дом большой. «Есть на что жизнь положить», — говорила баб Нина. Но там сначала мать умерла, а у сестры — совсем молодой — нашли рак. И если отец и старший сын еще держались — у последнего уже своя жена с ребенком были, — то младший на пару с каким-то непутевым другом сначала тихо закладывался в гараже, а потом и буянить начал. К другу скорая не успела, а Рудской слег. И, как тогда с Лёней, никакие лекарства не помогали. Сначала бредил, орал истошно, а потом успокоился, но в себя так и не пришел. Лежал белый, и с каждым днем бледнел сильнее и как-то меньше становился. Будто таял. Сама ли додумалась, или подсказал кто, но Лиза, как брата в больничной палате увидела, на следующий же день пошла к ведьминому дому с корзиной: хлеб, сыр, мясо, молоко — все домашнее. Поставила у калитки, и сама на колени встала. Уходила и на следующий день возвращалась. Могла час на коленях простоять, могла больше. Это уже осенью было, мало кто по той улице ходил, но говорили… Всякое. И что девка совсем умом тронулась, а ее брат сам до белочки допился, и что там правда место нечистое, и это Рудского нечисть губит. Лиза всегда возвращалась с пустой корзиной. Потом теть Света Ладожская рассказала, что видела, как ведьма еду забирает. За ведьминым домом начиналась поляна, а дальше — лесок и речка. Теть Света как раз на той поляне резала кролям траву, когда калитка отворилась и оттуда вышел… кто-то. Она стояла метрах в тридцати, но все равно не смогла разобрать — мужчина это или женщина: «Не то что лица не видно — ни цвета волос, ни одежды не разобрать. Одно рябое размытое пятно». Корзинку забрали, калитку закрыли, а теть Света еще несколько минут стояла на ватных ногах, а потом упала как подкошенная. Говорила, что из нее будто всю силу вытянули. Рудского скоро выписали, похудевшего и все еще бледного. Он больше не пил, а когда более-менее пришел в себя, собрал вещи, взял Лизу и уехал, даже не сообщив куда. В основном, про ведьму баб Нина рассказывала, теть Света еще. Остальные знали, но предпочитали молчать. Чтоб не накликать. После Рудского много всякого происходило. Некоторые к ней, как Лиза тогда, на поклон ходили, некоторым она даже помогала. Ведьму плохой не считали — просто так она зла не творила, — но и хорошей не называли. Баб Нина говорила: «Нечисть она, не человек, и на уме у нее ничего человеческого нет». Мимо ведьминого дома старались лишний раз не ходить, чтобы не тревожить, да и речку променяли на карьер — пляж там был получше.

***

Я все это уже потом узнал, когда во второй раз приехал и местных начал расспрашивать. В самый первый я был с друзьями. Миша, которому тут дом от бабки достался, позвал на пьянку с шашлыками. Прогуляться я решил уже на следующий день, пока все отсыпались. Хорошо было: разгар лета, все в цвете и зелени, шелковица — сладкая, мясистая — почти у каждого дома. С деревьев осыпалась, никому не нужная. Дошел до конца улицы, свернул на какие-то луга и холмы, шел и не мог надышаться природой, не мог насмотреться и наслушаться. Что-то шумело, трещало, пахло землей и травой. Пахло самой жизнью. До чего красиво. Какими-то окольными путями вышел к речке и увидел ее. Его. Я тогда еще подумал: парень, а купается в каком-то балахоне. Намокшая ткань должна была облепить тонкое тело, но она струилась, как шелк. И сам он не шел, а словно выплывал из воды. Рубаха была с длинным рукавом, доходила до щиколоток, и я спросил: — Не мешает? Он подошел ко мне ближе и я, наконец, рассмотрел его лицо. Красивое. Я не мог бы описать по-другому. Его будто вылепили из моих фантазий. Темные — зеленые или карие, или синие глаза, я никак не мог разобрать — смотрели с интересом. Изучающе. Вопрос он проигнорировал, вместо этого сказал: — Я тебя здесь не помню. Как тебя зовут? — и голос как пальцами в волосы зарылись и гладят по самой макушке. Я даже глаза прикрыл. — Иван. Он усмехнулся: чуть приподнял уголок рта, чуть прищурил глаза. Я подумал, что они вобрали в себя все цвета вокруг, а он сказал: — Дурак, значит, — и, подцепив пальцами подол, снял с себя рубаху и остался совсем голым. Наверное, это я первым сделал шаг, дотронулся до его щеки, подумал, что это как коснуться водной глади… И больше не думал ни о чем. Он целовал, как кусал, и зализывал, и облизывал кожу — от шеи до груди, до живота, до члена. И пальцами гладил, и я, кажется, гладил в ответ, но точно стонал и дышал, как набравший ход паровоз, и во мне правда жгло и горело. Он насаживался ртом, член исчезал между губ и попадал в водоворот — тот закручивал, тянул, утаскивал на глубину. И когда я смотрел в его глаза, видел что-то такое дикое, что самому хотелось засадить еще глубже. Пропихнуть в рот яйца и держать крепко голову, обхватить за щеки, за горло и толкаться сильнее, и кончить внутрь, и кончить на лицо, и снова вставить и драть, пока полностью не покрою мной, пока он полностью не станет моим… Я очнулся на берегу один. Сидел в тени, привалившись к дереву. Подумал, что все привиделось — одежда была на мне, и я чувствовал такую усталость, будто целый день грузил фуры. Перегрелся и вырубился, подумал я тогда. Нашел тропинку и вышел через нее на старую улицу. Когда шел мимо ведьминого дома, чувствовал чей-то взгляд, но я… Я не смог обернуться. Ноги сами шагали вперед, голова смотрела строго прямо. Друзьям ничего не рассказал, мы уехали в тот же день. Ночью пришли сны. Снилось разное, но всегда о ведьмином доме. Я захожу во двор, поднимаюсь по рассохшимся ступенькам, берусь за ручку двери и… просыпаюсь. Я мог оказаться сразу в доме, и иногда там было пусто — только белые стены, — и тогда я стоял у окна, а когда хотел повернуть голову — просыпался. Иногда на улице были люди. Они подходили к калитке, оставляли корзины или пакеты, некоторые кланялись. Одна стояла на коленях, кажется, на ней был белый платок. Все за окном было размытым, как если смотреть в отражение на воде, только комната сохраняла четкость. Иногда здесь была мебель и каждый раз разная: стол, стулья, обитые красным, глубокое мягкое кресло в углу под торшером или трюмо. В зеркале я видел чужое лицо, кричал и просыпался. Думаю, это все были пазлы одной картинки. Во снах я не был один. Его я не видел, но ощущал присутствие. Знал, что он рядом, он наблюдает и ждет. Я не знаю, в какой момент сны стали ярче реальности. В какой момент изображение там стало цельным и ярким, а реальность, наоборот, теряла цвета и рассыпа́лась на неважные, лишние детали. Я мог замереть с зубной щеткой в руках, не понимая, что и зачем сейчас делаю. Тепло, которое шло от деревянного комода в доме, когда я проводил по нему ладонью, казалось более настоящим, чем все, что я ел на завтрак, обед и ужин. Я вернулся в деревню, познакомился с баб Ниной, и она пустила к себе пожить в обмен на помощь по хозяйству. Ей было за семьдесят, дети с внуками навещали пару раз в год, все остальное время она управлялась совсем одна. Я бы так не смог. Хорошо, что она совсем плохо видела, потому что я тоже, как младший Рудской, таял. Только ему это было в наказание, а мне? Я ходил к ведьминому дому, но вживую он не вызвал у меня тех же чувств, что во сне. Там меня тянуло остаться. Я ставил будильник, чтобы проснуться, но вставать с каждым днем было все тяжелее. Я устал. Я завел дневник, где описал все, что было до и… Зачем? Я не помню. Прошлой ночью во сне я обошел весь дом. Снаружи он кажется меньше, но там две больших жилых комнаты, столовая, кухня... И все залито светом. Таким ярким белым светом, что все предметы теряют цвета и очертания. Он не режет глаза, наоборот, обнимает меня, с ним мне хорошо и спокойно. Я думаю, она… он показывает, как ждет меня, ждет моего первого шага, как тогда на речке. Я думаю, я готов.