Делириум

1.5 — вставка из оригинала. Здесь мне не то, что добавить нечего — в этом нет никакой необходимости. Спасибо, Кинг. 1.5 «Но это произошло только ночью, спустя двенадцать часов после того, как обнаружилось отсутствие Энди, и не менее двадцати часов после того, как он совершил побег. Нортон просто взбесился. Информацию о происходящем в его кабинете я получал все из того же надежного источника: от старины Честера, натирающего полы в административном корпусе. Только в тот день ему не пришлось полировать ухом замочную скважину: крики коменданта были слышны по всей тюрьме. — Вы с ума сошли, Ганьяр! Что вы подразумеваете. когда говорите, что он «не обнаружен на территории тюрьмы»? Что это значит? Это значит, что Вы не нашли его! Лучше найдите! Ей-Богу, это будет лучше для Вас! Я этого хочу, слышите?! Ганьяр что-то ответил. — Что значит «не в Вашу смену»? Никто не знает, когда это случилось. И как. И случилось ли вообще. Так вот, в 15.00 он должен быть у меня в офисе, или полетят головы. Уж это я обещаю! И я всегда выполняю свои обещания! Какая-то реплика Ганьяра, провоцирующая Нортона на настоящий взрыв. — Что?! Да Вы посмотрите сюда! Сюда, я говорю! Узнаете?! Рапорт ночной смены пятого блока. Все заключенные на месте! Дюфресн был закрыт в камере в девять вечера, и то, что сейчас его там нет — невозможно! невозможно, понимаете? Немедленно его найдите! Но в 15.00 Энди в офисе Нортона не было. Комендант самолично ворвался в пятый блок, где все мы были заперты на целый день, несколько часов спустя. Задавали ли нам вопросы? Мягко сказано. Мы только тем и занимались в этот день, что отвечали на бесконечные вопросы нервничающих озлобленных охранников, которые чувствовали, что им скоро не поздоровится. Все мы говорили одно и то же: ничего не видели, ничего не слышали. И насколько я знаю, все мы говорили правду. Я в том числе. Все мы сказали слово в слово одно: Энди был на месте, когда запирали камеры и гасили огни. Один парень с невинным видом заявил, что видел, как Энди пролезает в замочную скважину, и эта фраза стоила ему четырех дней карцера. Нервы у всех были на пределе. Итак, к нам спустился сам Нортон. Его голубые глазки побелели от ярости и, казалось, могли бы высекать искры из прутьев решетки. Он смотрел на нас так, как будто думал, что мы все заодно. Могу спорить, он был в этом уверен. Он вошел в камеру Энди и огляделся. Камера была все в том же состоянии, в каком ее оставил Энди: кровать расстелена, но не похоже, чтобы на ней сегодня спали. Камни на подоконнике… но не все. Один, который Энди больше всего любил, он забрал с собой. — Камни, — прорычал Нортон, сгреб их в охапку и выбросил в окно. Ганьяр вздрогнул, но ничего не сказал. Взгляд Нортона остановился на открытке. Линда оглядывалась через плечо, держа руки в задних карманах облегающих бежевых слаксов. Майка-топ подчеркивала великолепный бюст и нежную гладкую кожу с темным калифорнийским загаром. Для Нортона с его баптистскими воззрениями такая девица была исчадием ада. Глядя на него в эту минуту, я вспомнил, как Энди когда-то сказал, что может пройти сквозь картинку и стать рядом с девушкой. В точности так он и поступил, как Нортон обнаружил парой секунд позже. — Какая пакость! — Прошипел комендант, сорвав картинку со стены резким жестом. И обнажил довольно большую зияющую дыру в бетоне, которая была скрыта за плакатом. Ганьяр отказался залезать в эту дыру. Нортон приказывал ему — Боже, это надо было слышать, как Нортон во весь голос орал на капитана — а Ганьяр просто отказывался, да и все тут. — Уволю! — Вопил Нортон. Более всего он напоминал в этот момент истеричную бабу. Все спокойствие было окончательно утеряно. Шея покраснела, на лбу вздулись и пульсировали две вены. — Вы ответите за это, Вы… Вы, француз! Лишитесь работы, и я уж послежу за тем, чтобы ни одна тюрьма в окрестности не приняла такого кретина! Ганьяр молча протянул коменданту служебный пистолет. С него было достаточно. Уже два часа, как закончилась его смена, шел третий час, и все это ему порядком надоело. События развивались таким образом, будто исчезновение Энди из нашей маленькой семьи толкнуло Нортона на грань ненормальности… Он был просто сумасшедшим в ту ночь. Двадцать шесть заключенных прислушивались к грызне Нортона и Ганьяра, пока последний свет падал с тусклого неба, какое бывает поздней зимой. И все мы, долгосрочники, которые видели не раз смену администрации и перепробовали на своей шкуре все новые веяния, все мы сейчас знали, что с Самуэлем Нортоном случилось то, что инженеры называют критическим напряжением.» Конец цитаты 2. The mеn like you Когда сбежал этот Богом проклятый Дюфрейн (ну конечно же, а кто это мог быть еще?!), уже давно и без того заслуженно возглавлявший в душе Сэма его особый список «самый выводящий из себя сукин сын»…о, на директора Нортона было просто страшно взглянуть. Это был проигрыш, это было личное, ЛИЧНОЕ оскорбление, насмешка в виде стесанного молотка в Библии… И в этот самый черный, худший для него момент, когда, кажется, вся кровь отлила от сердца, и если не свернуть к чертям половину кабинета или чью-то шею — то голова просто взорвется, сквозь гул крови в ушах он услышал только одну, неожиданную, невозможную фразу. -… …ктор! Директор Нортон! Его поймали! Библия выпала из пальцев, чудом не раскрыв свое опасное содержимое и с глухим стуком упала крестом вниз, на пол. — Энди Дюфрейн нашелся! Да, Энди нашли. И это был худший из возможных моментов, наверное, злейшая насмешка судьбы. Может быть, полярно отличающаяся для участников конфликта, однако — все равно выглядящая насмешкой над обоими, просто над каждым — по-своему. …После этих воплей, которыми наслаждалась вся тюрьма на протяжении практически суток. После того, как критическое напряжение окончательно выбило все пробки в голове нашего дорогого коменданта. Его нашли. …После полнейшего краха того единственного шанса на свободу, который не дается дважды. Чертовы двадцать лет. Чертовы пять сотен ярдов каналицационной трубы, _узкой_, как самый дешевый гроб с дерьмом и огромными крысами. Это вышло так плохо, что, будь Бог на Небесах или хоть какое-то его подобие — так не должно было произойти. А вот Нортон, должно быть, в этот момент убедился. В Божьем промысле. Или совсем не в Божьем. А может быть даже уверовал. Чем черт не шутит. По крайней мере — в том, что такие, как _этот человек_ должны получать по заслугам — он и не сомневался никогда. Черт, его ухмылка была просто пугающей. Золотой значок на лацкане в виде креста и стекла очков бросали вокруг воистину сатанинские блики. В последний раз они говорили в момент перед тем, как тяжелая дверь карцера, этого одиночного сейфа в самой глубокой части Шоушенка, захлопнулась со всего размаха за комендантом Сэмом Нортоном на долгие и долгие недели. Это был звук начала конца. Или бесконечного кошмара. Неотвратимый и бесповоротный. Вот он этот разговор. Потом Энди долго будет пытаться его вспомнить. — Думаешь, я мало их видел — людей, подобных тебе, Дюфрейн? — Нортон говорит на повышенных тонах, не говорит даже — почти кричит сейчас, но кроме Энди, некому услышать. Даже единственный офицер охраны остался за дверью, в конце коридора. Карцер Энди — последний, на нижнем этаже, земля буквально нависает над ним, давит всем весом. Толща и толща земли, гранита, бетона, прослоенная крошечными муравьиными норами камер, ничтожными в сравнении. Нортон все равно понижает голос, протискивается одним плечом внутрь, в узкий ящик карцера. Удивительно, как он сам не чувствует клаустрафобии. Тут даже дышать становится практически нечем. Сэм наклоняется, нависает и лучше бы продолжал вопить, как помешанный, потому что глаза у него становятся в этот момент совершенно безумными. Он почти улыбается, когда продолжает — будто чуть задыхаясь, тише, яростнее, жестче. С нездоровым и мрачным торжеством, почти ликованием. Это плохо вяжется с болезненной краснотой его лица и вздувшейся у лба веной. Сердце?.. — Такие, как ты…о, я хорошо знаю этот тип. _Высокомерные_. Считаете, что можно делать все, что угодно — все равно вам за это ничего не будет, а если и будет — так вы с легкостью со всем справитесь, так? — Сэмюэль ухмыляется дергано, кивает сам себе, будто убедившись. Будто подтвердив этим свои слова. — Так. А я покажу тебе — это иллюзия. — О, с каким же смаком Сэм это произносит. Даже глаза прикрывает на секунду и выдыхает. — И эту твою иллюзию я разорву по кусочкам…не соберешь больше. И скормлю тебе, Дюфрейн. Сэмюэль дышит надсадно, все тяжелее, он переходит на шепот и наклоняется совсем низко, будто забыл о дистанции, будто нет у него самого личного пространства, или брезгливости, или норм воспитания, или. Наклоняется, чтобы видеть ответный взгляд. То, ради чего _все это_. В бетонной коробке темно, и только одна полоска жесткого, режущего глаза света падает на в кровь разбитое лицо. Совсем тихо. На грани слышимости. Но так, что внятно слышно каждое слово. Это похоже на сбывшийся кошмар. — Я говорил, что неплохо бы поучить тебя смирению, Дюфрейн? Так вот. Это все были так…детские шалости. Считаешь себя неприкосновенным? Выше всего этого? А я покажу тебе, что это не так. Энди ничего не отвечает. Каждый вдох дается сложно, воздух с болью входит в легкие. Он жмурится болезненно и все, о чем может сейчас думать — даже не сломанные (возможно?) ребра. Он думает только «Как?». Как это могло произойти, он ведь почти выбрался, почти сбежал, почти… Почти. Будто споткнуться на самом финише и упасть лицом в навоз. Побег… Чертова решетка. Чертова сраная решетка на стоке! Почти сутки в чужом дерьме. Спасибо, что вообще вытащили. То-то, наверное, Нортон посмеялся. Как нелепо. Свобода — там, совсем близко, ее видишь сквозь прутья, можно просунуть пальцы…но не более. Выбить — невозможно. Труба такая узкая, что развернуться в ней не было никакого шанса. Для хоть сколько-нибудь серьезной попытки выбить (пусть и старую) конструкцию — нужен замах. Черт. Он не мог бы даже ползти обратно, если бы вдруг захотел. Нет, Энди знал, что такой расклад возможен. Что этим может все закончиться. Но что-то внутри — может, неизбывное чувство веры в себя и какую-то справедливость, или неизбывный человеческий оптимизм, вера в лучший исход, чудо…называйте это, как хотите. Оно не давало до конца поверить в эту вероятность. К тому же «знать о возможности» и прочувствовать во всей красе на собственной шкуре — суть две разные вещи. Где-то недалеко капает вода через равномерные промежутки. — Ты хотел сбежать… А теперь я сгною тебя здесь. Сэмюэль наклоняется совсем близко и видно, как подрагивает верхняя губа, обнажая крепкие еще, белые зубы. В глазах коменданта застыло удовлетворение. Торжество. И еще что-то не из мира нормальных человеческих эмоций. Он говорит совсем тихо — знанием, что тебя все равно услышит тот, кто должен слышать. От этого — звучит почти лично. Почти доверительно, интимно, примиряющим признанием. — Такие, как ты, Дюфрейн… Всегда уверены, что выйдут сухими из воды. Что в их жизни все будет…не так. Будет…«правильно». Если ты удачливее, находчивее, умнее, красивее. Богаче. Сколько я видел таких, как ты, пока не стал здесь начальником, как думаешь? Тех, что плюют на головы всем другим, тем, кто менее удачлив? «Он не вполне в себе», — убеждается, наконец, Энди. — «Совершенно точно». И это видно по тому, как проступает сквозь положенный образ, под каким-то чудовищным напором — сбивчивое, горячечное, злое…бешеное даже. Маска коменданта тюрьмы, заглянувшего ради пары поучительных слов, проконтролировать усвоение урока после не менее поучительных действий охраны не то что «идет трещинами». Он _уже пришел вообще без нее. — Вы думаете, что вы просто из другого теста, что все это особое отношение — ваше по праву… Так вот. — он улыбается, смотрит прямо в глаза проникновенно так. Убедительнее последней инстанции, вчера окончательно прояснившим этот вопрос с Господом Богом. — Нет никакого теста, Энди. Ты ничем не лучше других. Может быть — может быть! (тут он патетично воздевает ладони) — может быть ты и умнее меня. Или слегка находчивее, но тут вопрос. Интеллигентней — да. Хотя чего это стоит? Привлекательней, в конце концов. Но я больше не мальчик на побегушках в небольшой конторе. А ты — не вице-президент банка. Я — закон здесь. А ты…ты останешься тут. По эту сторону решетки. В своем собственном дерьме. Ты здесь останешься, Энди, понял? Он замолкает, наконец. Переводит дыхание. — Потому что _Я_ так сказал. Он с некоторым трудом поднимается на ноги. Выходит. Захлопывает за собой дверь со страшным лязгом. И воцаряется полная тьма.