Русалочье озеро. Велесова топь

Велесова топь была проклятым местом. Тёмным лишенным воздуха царством тлена и гнили. Смерти, которая бурлила в котлованах, протягивая свои осклизлые щупальца за каждой душой, что рискнула войти в его недра. Болота лежали в этих местах вот уже больше двухсот лет, с каждым годом простираясь все дальше и дальше, отправляя землю, истребляя жизнь. Деревенька Алаты была одной из последних, тех, кто ещё не успел кануть в жадном жерле топи. Её жители до сих пор помнили рассказы своих прадедов о том, как проклятые болота были чисты и полнились родниковой водой. Да и не болота то были, озёра, плодородные, щедрые и живые. Те водоёмы цвели, близь них родились кустарники и целебные травы, водилась дичь и крупная ленивая рыба. Велесовы топи были мертвы. Жадны до чужой жизни. Не было года, когда не забирали они себе жертвы. И если скот, приманенный не иначе как колдовством, шёл в их недра не достаточно живо, болота забирали дань людьми. И все же было в них одно место, которое не давало жителям Алаты сорваться, покинуть родные места, дома и могилы. Оно горело последним фитилём надежды и сковывало крепко, привязывало людей к дрянной земле, привораживало. Русалочье озеро было чудом. Подземный родник пробил себе путь меж камней старого котлована, наполнив его чистой, студёной водой. Она была прозрачной, словно хрусталь и так же опасно ярко блестела в золоте солнечного света. Напитанные ею берега расцвели, раскрылись буйством цвета. Они были плодородны и светились такой жизнью, что она манила к себе лучше любого колдовского слова, хотя, пожалуй, и без него там не обошлось. По осени на берегах его росла брусника. Яркая, словно кровь, и крупная, будто деревянные бусы. Она горела закатным пламенем и сама падала в ладони, только руку поднести. К ней и к набравшим сок поздним целебным травам шли девушки, переходя проклятую топь тайными зыбкими тропами. Алёнка ходила с ними с шести лет. В двенадцать уже бегала к озеру сама, без старших подруг, и подолгу глядела в его зеркальную гладь. Что-то в ней, в этой прозрачной ледяной воде, неудержимо манило её. Звало по ночам. Тихим шёпотом рассказывало сладкие сказки в дневном свете. И влекло, влекло с каждым годом все сильнее, под ноги подкладывая короткие тропы, туманя взгляд. Матушка Алёнку отпускала с удовольствием, не страшась за родное дитя. Выросшая на болотах, она разучилась бояться топи, и ложная, пусть и не слишком крепкая, уверенность застилала ей глаза. Алёнка приносила из своих походов плоды кустарников и пряные травы, выловленную сетью рыбу, цветы и неясное томление в сердце. Ночью цветы пропитывали своим пряным ароматом палаты, а поутру душа Алёнки вновь заходилась тоской. И чем дальше, тем позже она возвращалась из своих походов, не в силах взгляд оторвать от стекла озёрных вод. От неясной близкой тайны. Зов неожиданно утих незадолго до Алёнкиного шестнадцатилетия. Чуть после того, как стала она Вадима привечать. А как сговориться они решили, так и вовсе утих. Не выдержала тёмная колдовская сила светлого девичьего счастья. Сама Алёнка перемен не заметила. Слишком уж радостно было её сердечку рядом с милым, слишком хорошо, чтобы время оставалось хрусталь воды вспоминать. Дни летели, словно пугливые пташки, стремительно, одна за одной, время свадьбы приближалось. Кругом же цвела весна. Алёнка пьянела от сладкого воздуха и прикосновений любимых губ, теряла слух, зрение и была счастлива настолько, что это было почти неприлично. И когда увидела Вадима, зажимающего у старого сарая краснеющую Любушку, подумала было, что ей привиделось. Солнышко не так упало и засветились ярким золотом рыжие Степановым кудри. Зажегся яркой синевой карий Яшкин глаз. Или духи злые, коварные, морок навели, заколдовали заморочили. Обманули. Обманул. Оборвалось что-то в Алёнкиной душе. Заныла она так, что дыхание на миг перехватило, а потом злые горячие слёзы против воли хлынули из глаз. И молчавший до этого зов грянул вдруг с небывалой силой. Ноги сами понесли по дороге, сквозь топи, по едва намеченному пунктиру болотных троп. Подальше от боли, вглубь тёмных болот, к колдовской хрустальной воде. К тайне, что вдруг раскрыла для неё своё прекрасное до слепоты нутро, и обещала отмщенье. И чем дальше шла Алёнка, тем спокойной становилось на сердце. Немело оно, холодело и билось все реже, хоть бежала она так, как никогда прежде. К озеру она подошла с крепко поросшей бурьяном северной стороны. Деревенские до неё не доходили, слишком опасно, да и далеко, а Алёнка прошла, сама не заметила. И ни одна травинка не шелохнулась под её стопой, ни одна ветвь не оцарапала мертвенно-бледной кожи. Она входила в воду и не чувствовала холода. Красное нарядное платье расплывалось вокруг неё кровяным пятном, капли росы застыли на нём, будто алмазы. Мель неожиданно кончилась, и Алёнка провалилась в глубину, окунувшись с головой, оставляя воде яркие ленты вплетенные в косы. Ноги онемели, а потом будто и вовсе пропали, растворившись мыльной пеной в подводной тьме. Сильных рук, рванувших её из озёрной, толщи Алёнка не почувствовала. Как и жаркого дыханья и полных отчаянья слов прощения на коже, и чужих горьких слёз. А вот поцелуй прощальный, нежный, ощутила. И сладкий вкус той, другой, на любимых когда-то губах. Алёнка вздохнула, ловя ненужными уже лёгкими ускользающее дыханье. Открыла мутные, поддернувшиеся серебряной плёнкой нечеловеческие глаза. Осторожно провела когтистой рукой по мягкой щеке склонившегося к ней человека. Он вздрогнул. Закричал, вложив в этот звук весь чистый первобытный ужас разом. Рванулся, пытаясь освободиться он цепких серых пальцев. И тут же затих, прихваченный за шею длинными тонкими, словно иголки, русалочьими зубами. Алёнка нежно лизнула толстым сизым языком разодранную до самой глотки шею и потащила свою добычу в воду. Там, в холодной тьме озёрных вод её уже ждали сёстры. Сёстры и кровь, которая была на диво сладка.