Amor tussisque non celantur

      Когда это произошло? Когда копна ярко-вырвиглазного цвета волос стала самым желанным, за что цеплялся замыленный уставший взгляд? Когда оборотень Римус Люпин, которому по праву рождения отказано в любых человеческих радостях, погрезилось о, страшно вымолвить, любви? Римус Люпин не мог ответить на этот вопрос. Да и не хотел. Какая разница, когда?       Может, когда они впервые встретились. Когда она, заливаясь краской и роняя массивный табурет с оглушительным грохотом на пол, называла свое имя. Тогда он лишь подумал, что таким красивым и молодым девушкам не место в мракоборцах. Им место там, где нужно радоваться жизни и быть счастливыми. Ему тогда еще было невдомек, почему он не может отвести от нее взгляд.       А может, это случилось на их первом совместном задании, когда он понял, что именно таким девушкам как раз место в тех самых мракоборцах. Откуда в столь юном и неискушенном создании столько силы и смелости? Тогда они впервые сражались спина к спине, и никогда еще адреналин так не кипел в венах. Именно тогда, когда они добрались до своего убежища, она в бушующем порыве обняла его и прижалась губами к колючей от щетины щеке. И он понял, что пропал. Окончательно, бесповоротно, безвозвратно. Для нее это был дружеский жест, продиктованный моментом. Для него это было падение в бездну. А может, это был один из их бесконечных разговоров у камина, с кружкой очередного горячительного, подсунутого Сириусом? Но разве очередная порция эля делала Тонкс такой… Живой, яркой, остроумной и совершенно невероятной? К сожалению, эль был тут не при чем. Но он не смел. Не смел думать и, упаси Мерлин, надеяться. Он любил лишь однажды. Еще давно, в школе. Как ему тогда казалось, окруженному друзьями под защитой школьных стен, что есть шанс, что не все потеряно и не так страшно. Как ему тогда казалось, она сможет понять. Но, естественно, она не поняла. Глаза были открыты резко, мучительно, но оно того стоило. Больше о любви оборотень Римус Люпин даже не пытался задумываться. Но любовь не считала нужным спрашивать, хотят ли о ней думать или нет. Любовь ворвалась в его размеренную и смиренную жизнь, и инструкций, что с ней делать не предоставила.       С тех пор в Римусе поселился страх. Страх того, что Тонкс, не будучи дурочкой, и явно больше искушенная в делах любовных, поймет, что значат его слишком пристальные, слишком «я без ума от тебя» взгляды. И отшатнется от него, как от прокаженного. Этого Римус не вынесет. Ему не нужно ничего, лишь только быть рядом с этим живительным источником света, молодости и тепла, согревшего его впервые за много лет. Он приходил в ужас от того, что однажды она пронзит его взглядом, полным презрения. Хотя Тонкс не способна на презрение. Скорее, это будет та самая пресловутая жалость, которую Люпин ненавидел больше всего.       И однажды она, не будучи дурочкой, догадывается. Когда их взгляды из разных концов гостиной пересекаются и Люпин, не в силах с собой совладать, не может отвести взгляд от гипнотизирующих в этот раз карих глаз. Это Рождество, зимняя сказка, что-то особенное и совершенно нереальное. И она отставляет свой бокал с вином, и легким уверенным шагом словно летит ему навстречу. «Потанцуем?» последовал вопрос, и Римус не в силах сопротивляться. Он берет протянутую белую ладонь, чуть не падая в обморок от обилия электрических импульсов, шарахнувших по мозгу, словно старое доброе Оглушающее заклятие, и они присоединяются к Молли и Артуру, танцующим посреди гостиной. Люпин не видит ничего: ни хитрого взгляда Сириуса, ни слишком понимающего вида Молли. Он хоть и ненадолго, но в раю. В раю, где правда, каждые пару минут топчут ноги, но он потерпит. Его обуви уже ничего не повредит       Но их сказка прерывается и внезапный, но желанный для всего семейства Уизли гость, в лице Чарли, спускает Люпина на землю. Хотя, он и так получил больше, чем надеялся. Похоже, весь его свитер пропах тонким ароматом женских духов, а в кончиках пальцев до сих пор гнездится по сотне крошечных иголок, заставляя мурашки так и бегать туда-сюда по предплечьям. Но виновница его короткого безумия словно забыла о нем. Она обнимает Чарли как старого друга, и уже спустя полчаса они со смехом вспоминают своих общих школьных товарищей. А Люпин попадает в новый водоворот, затягивающий все внутренности в тугой узел. Рука сжимает бокал и кровь подступает к лицу. «Ревность», вспоминает он давно забытое чувство. Но Люпин не был бы Люпином, если бы не умел себя контролировать. «Посмотри», - говорит он себе. - «Посмотри на него. Посмотри внимательно. Вот каким должен быть мужчина рядом с Тонкс. Красивым, молодым и успешным. Ей нужен кто-нибудь такой же блистательный, как она, а не нищий оборванный оборотень, старше нее на тринадцать лет. Знай свое место». И ярость отступает, рука на бокале разжимается, и он снова может улыбаться. Ну, почти.       Но подлинный ужас ждет его не во время приступа ревности. И даже не во время очередного прилива отчаяния. Но в тот самый момент, когда они оказываются наедине. Тонкс с сосредоточенным видом отмывает от крови его правую руку, залатывая порезы неловкими движениями палочкой, и когда последняя самая мелкая царапина исчезает с бледной кожи, она не торопится возвращать Римусу его ладонь. Держит его за руку и краснеет, словно школьница. Ее губы шевелятся, произнося что-то невероятное, что-то очень напоминающее признание, но Люпин не верит. Он потерял много крови и бредит. Но бредит он или нет, Тонкс смотрит на него и ждет ответа. И он обязан ответить. И Римус бормочет онемевшими губами какую-то глупость, от которой Тонкс отмахивается, словно от залетевшей не вовремя мухи. Она видит куда больше, чем он думает. И видит, какой огонь горит в его глазах. Тонкс и правда более искушенная в любви особа. Она поняла Люпина задолго до того, как он сам все осознал. И ей не нужны были его ответные признания. И вот снова он несет какую-то ерунду про старых, бедных и опасных оборотней. Судя по всему, далеко не в последний раз, поэтому она еще успеет послушать. И Люпин замолкает, так как сложно говорить, когда тебя целуют. А еще дышать, думать и самое главное, устоять. Устоять не получается больше всего. Он сам от себя не ожидал, но руки уже обнимают тонкую талию, а губы напористо перехватывают инициативу. Люпин выдал себя с головой, и затея со скрытием своих чувств, изначально сомнительная, потерпела окончательное и позорное поражение. Они рвано дышат, задыхаясь, перехватывая друг у друга живительные порции кислорода и не могут остановиться. Пока Люпина не охватывает волна безотчетного, почти суеверного ужаса. Что же он натворил? И он отстраняется от Тонкс, сопротивляясь ее ласкам, сопротивляясь всем своим желаниям, погружая и ее и себя в персональный маленький ад.       Тогда, он отказал ей в первый раз. Первый раз из множества последующих, каждый из которых оставлял жирный рубец на сердце. Люпин не знал, что хуже: позволить Тонкс тратить на него свои бесценные годы или каждый раз видеть, как его слова больно ее ранят. Сейчас он бы отдал что угодно, лишь бы Чарли Уизли, или кто-нибудь другой, достойный Тонкс, появился рядом и заставил ее забыть о нем. Но Тонкс никто не интересовал. Люпин был прав изначально: она невероятная, неповторимая и самая удивительная девушка в мире. Только она могла так полюбить такого как он.       И Тонкс не забывала. Он уходил, убегал и прятался, с радостью хватаясь за любые самые опасные задания, в надежде на то, что за месяцы его отсутствия Тонкс охладеет к нему. Но она каждый раз ждала. Ждала, верила и совершенно не хотела помочь Люпину в спасении своей молодости, репутации и счастливого, по его мнению, будущего. А его сердце каждый раз покрывалось новыми шрамами, при виде того, что творит с ней их разлука. С ним она творила то же самое, но Люпин привык к лишениям. Он давным-давно примирился со своей участью, и сносить разрывающую нутро тоску ему было проще и привычнее.       Но даже для него есть предел. И когда в больничном лазарете напротив кровати искалеченного Билла Уизли, Тонкс в очередной раз накинулась на него, словно он радел не за ее благополучие, терпению Люпина пришел конец. В конце концов, это не может продолжаться вечно. Если им обоим так невыносимо быть порознь, то сколько еще он сможет сопротивляться, будучи почти человеком с чувствами и, рвущейся навстречу этой девушке, душой? И он сам берет ее за руку на пути в Хогсмид. И он сам просит прощения за все те долгие месяцы своих попыток облагоразумить Тонкс. И он сам прижимает ее к захлопнувшейся двери гостиничного номера, опаляя горячим дыханием девичью шею. Римус Люпин ощущал себя самым закоренелым преступником, когда касался каждого сантиметра обнаженной кожи. Ему запрещено быть таким счастливым. Ему запрещено даже просто быть рядом с такой красотой. У него не выходит быть таким нежным, как ему хотелось бы. Он порывист и безумно решителен, настолько, что даже Тонкс не ожидает, но для нее, это скорее, приятный сюрприз. И она не скрываясь стонет под мужскими поцелуями, под грубоватыми ласками жестких пальцев, а у Люпина в голове взрываются фейерверки, и перед глазами ничего кроме алого огня, в который обратились ее волосы. Банальная усталость скосила их лишь под утро. Догорающий камин и занимающаяся заря освещали два переплетенных обнаженных тела, где один изо всех сил обнимал другого, не желая больше ни отпускать, ни терять, ни тем более расставаться. ***       И ведь не зря говорят, что в конце вспоминаешь начало. Люпину было что вспомнить за свою не такую уж и долгую жизнь, но единственное что пришло на ум, перед тем как зеленая вспышка, мелькнувшая напротив, забрала у него все, это та самая рождественская сказка, тот самый первый его рай, который эта девушка дарила ему потом еще много раз. Но, может, там за чертой, хотя бы однажды, у него появится шанс на встречу. Он подождет. Ведь Люпин умел делать это лучше любого другого, а именно ждать и не терять надежду.