Отзвук

      В такие дни, как этот, Амадей особенно ненавидел свою бедность и чудом сочетающуюся с ней расточительность. Его жена — прекрасная талантливая трудолюбивая Констанция — уехала на несколько дней, прислуга давно была распущена за неимением особых средств на ее содержание, и если бы кто-то заглянул сейчас в их скромное жилье, то увидел бы блистательного композитора собственноручно протирающим пыль на полках книжных шкафов, отмывающим полы от чернильных пятен и тяжело вздыхающим, когда взгляд падал на старый клавесин. Клавесин, занятый другим.              Антонио Сальери работал вне стен своего кабинета очень и очень редко и тем реже он работал дома у своего возлюбленного и друга. В этих стенах он чаще пил вино, разговаривал о музыке, жизни и людях или просто любил, самозабвенно и не требуя ничего в обмен на горячие поцелуи и нежные ласки. Сегодня, впрочем, ни о чем подобном не могло быть и речи, и горькая досада сквозила в каждом вздохе и каждом случайно брошенном слове.              — Право, я же не держу, — обижено протянул Амадей, когда его гость в очередной раз что-то неразборчиво пробормотал, выводя несколько нот почти дописанной арии. — Двери моего дома всегда открыты на вход и выход.       — Что вы! У вас удивительно хорошо работается, — Антонио отложил перо и повернулся, осматривая его с ног до головы.       — И мне. Мне тоже, — Амадей фыркнул и тут же рассмеялся, обводя рукой беспорядок, наведенный им во время уборки. Тут и там валялись книги и партитуры, будто осенняя листва. Лужа грязной воды, выплеснувшейся из старого ведра, растекалась прямо под ногой композитора, так что тот норовил поскользнуться при следующем шаге или беспокойном движении из тех, что он так часто совершал, когда был переполнен эмоциями.       — Может, вам закончить на сегодня?              Антонио встал из-за клавесина и приблизился, осторожно ступая по захламленному полу. Амадей в ответ лишь покачал головой и, будто не заметив попытки подойти к себе, повернулся на пятке, чудом сохранив равновесие. Своей легкой стремительной походкой он пересек комнату и остановился только у небольшого столика, на который обычно откладывал непрочитанную почту. Теперь там стояла только бутылка сухого вина.              — Если я брошу работу на полпути, то никогда ее не закончу, — он сделал глоток и коротко улыбнулся. — Констанция приедет и будет злиться — она абсолютно не терпит бардака.       — Кажется, с музыкой у вас не так, — улыбнулся Антонио.       Амадей пожал плечами и, отставив бутылку, упал в кресло. Только теперь стали заметны серые пятна на идеально белых когда-то чулках и лакированной поверхности туфель. И этому Констанция, конечно, тоже не обрадуется. Антонио с трудом оторвал взгляд от тонких ног, к которым порой так хотелось пасть, и вернулся к удивительным чуть мерцающим глазам. Им хотелось себя продать, растворяясь в лихорадочном блеске и озорстве. Не оставить ничего. Слиться в единое целое с гением, чтобы навсегда неотделимым…              Антонио тряхнул головой, прогоняя меланхолично-романтичные мысли. Будто мальчишка, право.              — С музыкой совсем иначе. Ничего не стоит записать пару нот, когда тут уже все есть, — Амадей коснулся виска пальцами. — Хотя мне все равно часто очень и очень лень.       Он пристыжено поджал губы и больше ничего не сказал. Прикрыл глаза и замер, как уснул. Возможно, ему действительно следовало бы отдохнуть, но время поджимало, и кроме уборки внимания композитора ждал заказ на концерт для фортепиано. Концерт, который, возможно, уже давно звучал в беспокойной голове, но никак не хотел скучными нотами лечь на бумагу.              — Порой, — начал Антонио, осторожно приближаясь к креслу Амадея, — мне сложно поверить в то, что вы действительно слышите мелодии ежеминутно.       — Ежесекундно, мой друг! — тут же возразил тот, широко раскрывая глаза.       — Наверно, это очень тяжело…       — Нисколько, — Амадей посмотрел на своего гостя изумленно и растеряно. — Разве можно устать от музыки? Особенно если она такая чистая, небесами ниспосланная… И только мои руки, моя глупость и худой слух мешают донести ее до вас в первозданном виде.       К счастью, Антонио знал его достаточно давно, чтобы не начать переубеждать. Все попытки утешения, убеждения в таланте или хотя бы навыке всегда перерастали в бурную ссору, которой сейчас особенно не хотелось. Потому он только вздохнул и продолжил слушать, а Амадей, кажется, воодушевлялся все сильнее, и глаза его возбужденно горели.       — Наверно, было бы стократ лучше, если бы это было доступно всем. Только представьте: тысячи людей, и каждый слышит только свою уникальную музыку.       — Каждый миг?       — Каждый миг! — Амадей даже подскочил, чудом не упав на пол. — И только когда рядом звучала музыка из нашего мира, играемая кем-то, эти звуки в голове бы угасали. Люди могли бы вечно обмениваться разными симфониями, маршами, кантатами…              Казалось, можно обжечься, только коснувшись его бледно-розовой кожи. Он горел лихорадочной мыслью и был уже не здесь. Он из ничего создал очередной мир и с упоением, сбиваясь и задыхаясь, описывал его, страстно желая в нем пропасть и утянуть за собой в эту бездну. Его бы остановить, чтобы не утонул в сладкой мечте, чтобы не умер для привычного грешного мира, но как же больно, наверно, будет падать и биться в стотысячный раз о каменные плиты реальности.              Антонио вздохнул.              — Но разве не пошло слышать музыку, когда, скажем, наводишь утренний туалет? Или когда пьешь зловонное лекарство, прописанное от простуды? Не верю, что вы и в такой момент мыслите музыкой ангелов.       И жесткие пальцы коснулись острого локтя, чуть сжимая. И не зря. Амадей замер, пошатнулся и на несколько секунд будто окончательно исчез из реальности. Однако все было не так плохо. Это падение не было столько сокрушительно, как некоторые прежние.              Взгляд, такой туманный, приобрел некоторую сосредоточенность и тут же подернулся новой пеленой. Он был готов заплакать. И весь мелко подрагивал.              — Вы…вы правы, мой друг, в такие моменты ангелы оставляют даже меня, — голос звучал как-то надломлено, и Антонио хотелось извиняться, молить о пощаде, убеждать, что все не так, но это было бы недопустимо. Это причинило бы лишь больше боли. И он, состроив строгое выражение лица, кивнул.              — Кроме того, вы, кажется, не подумали, что и…чернь, которую вы временами так недолюбливаете, будет слышать те же аккорды с утра до ночи, стирая белье своих господ.       Будто пощечина. Амадей обернулся, ошеломленно глядя на собеседника. Это было так привычно: взлетать и снова разлетаться черным пеплом, но всегда больно, как в первый раз. И душа горит и мечется.              — Нет, я вовсе не это имел в виду, — проговорил композитор, все больше походя на ребенка, напуганного до слез.       Болезненно побледнели впалые щеки. Амадей с ощутимым трудом сфокусировал взгляд на Антонио и вздохнул. Губы несчастного нервно подрагивали.              — Простите меня, я порой сам не свой. Улетаю в какие-то облака, как дитя, — композитор глухо рассмеялся, но едва смог за этим звуком скрыть всю жгучую боль.       Антонио покачал головой и коснулся губами его все еще горячего лба. Словно в самом деле какая-то лихорадка. Но Амадей в ней жил, кипел, изводил себя. Из всех болезней мира ему досталась самая жестокая — кристально-чистая, наивно детская душа. Ему, наверно, и умереть от нее суждено. Эта мысль пугала, льдом прочерчивая все существо от сердца до головы и кончиков пальцев.              — Все в порядке.       — Нет, — Амадей усмехнулся и закрыл глаза. Его тонкие пальцы цеплялись на лацканы чужого сюртука. Он сейчас так боялся утонуть. — Мне пора учиться жить в реальности. В моем возрасте сказки — это как-то…глупо.       — Так же глупо, как писать музыку в пять лет, когда едва-едва совладал с собственным языком и научился держать перо, — возразил Антонио, мягко накрывая ладонью дрожащие пальцы. — В мире нет ничего запретного и напрасного, если это помогает вам жить и творить, герр Моцарт.              Столь вежливое высокопарное обращение покоробило Амадея, и он чуть отстранился. Зато в глазах его стало на крошечную долю меньше печали и седой ненависти к собственному трепетному сердцу. Он даже нашел в себе сил вполне искренне улыбнуться и проговорить, срываясь на хриплый шепот:       — Для меня «творить» и «жить» — неразрывные понятия, вы знаете.       Антонио пожал плечами.       — Я полагал, что к ним стоит приплести понятие любви.              Амадей пристыжено вспыхнул и опустил взгляд. Правда всегда жжет сильнее любой лести, лжи, выдумки…сильнее всего, изобретенного скудным человеческим разумом. И не из всех уст она звучит заботливо и осторожно, не раня, но грея и спасая от ужаса агоний. Амадей знал, что если бы эти слова сказал кто-то другой, он бы разозлился, наверно, принялся спорить, а то и вовсе затеял бы дуэль, потому что даже скромный глоток вина порой ударяет в голову, напрочь лишая рассудка.              Теперь же ему оставалось только признавать свое поражение перед наблюдательностью того, кто так тщательно изучал его душу годами.              — Скажите, что я прав, — потребовал Антонио, властно касаясь кончиками пальцев острого подбородка. Повинуясь, Амадей вскинул голову, глядя снизу вверх в темные глаза хищника.       — Правы. Я действительно перманентно влюблен: в жизнь, в людей, в друзей, в вас… — он привстал на мыски и потянулся за поцелуем. Ладони скользнули по плечам и шее, грели щеки прикосновениями, но Антонио упрямился. Или играл. Издевался. Он целовал лоб, прикрытые глаза, скулы, щеки, но не губы. Сжимал пальцами локти и предплечья, но не смел обнять.              Душа и тело изнывали. Амадей злился, что-то приглушенно шипел, он даже царапал короткими ногтями кожу, требуя внимания, а потом вдруг замер. Еле слышное монотонное завывание скрипок в голове сменилось быстрым перезвоном фортепиано, зазвучала труба, и мелодия понеслась, словно гонимая сильнейшим ветром.              Композитор почти отпрыгнул в тот момент, когда его губ наконец коснулось горячее дыхание.       — Один момент, мой друг! Мне стоит вам кое-что сыграть.