до полной остановки двигателя

0 часов

Пакет с продуктами резковато приземляется на пол — пальцы, перетянутые полиэтиленом, просто не способны удерживать его на весу дольше — какая-то часть лежащего ближе к поверхности высыпается на светло-коричневый ламинат. Один из йогуртов, принадлежащих к категории еды для сомнительно худеющих девочек (пищевые пристрастия не имеют пола!), трескается в своём пластиковом основании от столкновения с твёрдой поверхностью и частично выплёскивается на пол. Арсений чертыхается сквозь зубы, снимая обувь, тянется через образовавшуюся кучу, чтобы закрыть за собой входную дверь, осторожно переступает через лужу йогурта. Стопорится в попытке вспомнить, где в этой квартире обитает половая тряпка, способная урегулировать произошедший казус. Близлежащие поверхности коридора полны какого угодно хлама, кроме нужного: стеллаж у входной двери намертво завален какими-то визитками, флаерами от служб доставки еды, бесчисленным множеством монеток, сувенирными фигурками неизвестного происхождения, несколькими бесхозными комплектами ключей и даже жёлтенькими пустыми ёмкостями из-под игрушек киндер-сюрприза. В области обувной полки перекати-полем катается пыль, и, да, Арсений признаёт, уборки это место не видело давно. Может быть, потому, что он не жил здесь уже чёрт знает сколько времени? — Ты чё, тоже купил? — хрипловатый голос, резко прозвучавший в тишине, заставляет вздрогнуть и обернуться чуть быстрее, чем это сделал бы человек со здоровой нервной системой. Взгляд машинально цепляется за угол дальнего дверного проёма, плывёт вниз — и фиксирует стоящий там пакет продуктов из той же самой финской сети супермаркетов. А этот не рассыпался, отмечает мозг, и на пару секунд становится неловко за собственный разлитый йогурт, растекающийся земляничной лужей в коридоре. На источник шума смотреть не хочется, хотя его местонахождение, в отличие от проклятущей тряпки, чёрт бы её побрал, Арсению прекрасно известно: долговязая фигура стоит у того же самого дверного косяка, неподалёку от своего пакета — на каких-то пару метров выше — опирается на обитую светлыми обоями стену, почёсывает щетинистую щёку, щурится от проникающего через кухонное окно в коридор солнца, пускает кольцами солнечных зайчиков. Смотрит — Попов кожей чувствует, как он смотрит — смесь насмешки, какой-то не сформированной неприязни, усталости и похуизма. Красивый набор, можно взять два? — А я чё, знал, что ты купишь? — фраза ложится спокойно, в ней нет даже напряжения. Были времена, когда такой разговор сформировал бы дискомфорт: он означал бы обоюдную провокацию, попытку зацепить, задеть, чтобы на какое-то время эмоционально взбудоражиться, выбить друг друга из спокойного состояния, а потом путём нехитрых манипуляций восстановить статус-кво. Сейчас это — стабильный фон, пассивно-агрессивная гавань, в которую они вдвоём плыли-плыли, да и приплыли. Теперь сложнее представить себе прежнюю манеру общения. — Так, а позвонить, узнать — не? — классика жанра, вот так и разгоняется очередной кухонный конфликтик. — Я, вроде, номер твой не блокировал. Пока. Шастун успел понахвататься склочных бабских прихватов. Спроси Арсения, где — он не ебёт. Просто в какой-то момент он начал надевать на свою воронежскую физиономию самое похуистичное из возможных, граничащее с полным пренебрежением, выражение лица и отбиваться вот такими короткими сучьими формулировками. Сегодня Арсению — смешно, сегодня — не хочется. Сегодня наступила та стадия, когда перебранки перестали приносить спокойствие, мол, если собачимся, то всё по-прежнему, всё стабильно. Если срёмся — значит, вместе. Сегодня — день, когда он переступил порог этой квартиры, рассчитывая обнаружить хоть какие-то перемены, и вот опять напоролся на до тошноты знакомые мотивы. Хочется даже не то чтобы перемен — хочется хотя бы микроскопических изменений. — Так ты заблокируй, Шаст, — звучит очень устало, но видит Бог, это и есть самое искреннее ощущение, которое Арсений может выдать в ответ. Прямое и честное «заебало», взболтать не смешивать, — и я посмотрю, как долго ты протянешь. Затыкается резко — конечно, не ожидал, обычно-то эти вялые, как полуторачасовой секс, перебранки продолжаются бесчисленное количество времени и обрываются только кодовыми фразами: «пошёл нахуй», «ой, да и нахуй это», «да нахуй я вообще с тобой связался» и всё в этом духе. Обычно это просто повод прекратить в какой-то крайней, но не финальной точке, чтобы продолжить потом в том же духе с любого места. Резкая прямота была против правил, и Арсений соврёт, если будет утверждать, что сейчас не умышленно использовал запрещённый приём. Шастун странно смотрит, напряжённо замерев в пространстве, пока Попов протискивается мимо него в тесном коридоре в попытке добраться до ванной и всё же забрать тряпку — хер его потом отмоешь, этот ламинат, если йогурт там сейчас присохнет и позабивается в трещинки псевдодеревянной поверхности. Будет потом пол в белых разводах, и все друзья будут сальненько ухмыляться, а им же не скажешь — хули ржёте, черти, мы трахались в последний раз так давно, что уже и не помним. Грязновато-жёлтая тряпка обнаруживается под раковиной, Арсений кидает её в ванную и поливает водой из душа — быстрее, чем полоскать. Выжимает, параллельно кидая взгляд на разводы на зеркале. Если квартира — это лицо хозяина, то Арс выглядит довольно херово. К слову, в коридоре обои отходят от плинтуса, на кухне засран подоконник, а глянцевая поверхность трюмо (это место для мысленного подъёба про графа) в спальне уже давно не глянцевая. Вытирая пол, стоя на коленях, Арсений пытается в уме сосчитать план расходования купленных продуктов. Антон за то время, что Попов провёл в ванной, успел куда-то раствориться, надо думать, что исчез он в одну из комнат, где сидит в сумраке и чем-то там своим занимается. Быстро освоил пространство, ничего не скажешь. Арс намного сложнее перестраивается снова на питерскую квартиру — свою, стоит заметить! — после просторной съёмной московской. Это же нужно полностью перестраивать логистику перемещений, перезагружать автопилотирование в пространстве, перепривыкать к другому освещению, другому запаху, другой мебели. Другому городу в его случае. А Антон как обычно, как ни в чём ни бывало — есть комната, в ней есть, где сесть, значит, он уже там. Если в ней, помимо прочего, есть, где лечь — он там навсегда. Сейчас, видимо, затулился в гостиную или гостевую спальню, как её можно было бы назвать, если бы в этой квартире бывали гости. Даже сейчас — не гость. Наверняка уже расселся на диване, утонул в худи и включает плойку. Арс бы поставил на то, что играет в Фифу, но это повод лишний раз убедиться в том, что в их отношениях не осталось ничего непредсказуемого. В идеале продукты нужно растянуть на две недели — ни больше, ни меньше, не потеряв при этом в суточном потреблении, но и не объедаясь в течение дня. Сегодня в магазине он долго тупил в каждом следующем отделе, сначала беспорядочно забрасывая продукты в тележку, а потом постепенно и вдумчиво пытаясь вернуть на место ненужное. В итоге собрал что-то среднее между сухпайком на случай осады в бомбоубежище и продуктовым запасом перед Новым Годом: греча соседствовала с сервелатом, разбавлялась литрами колы и мангового сока, между всем этим располагалась батарея молочной продукции, смешанная с охлаждённой курой и зачем-то банкой оливок. И вот сейчас выясняется, что в эту идеальную комбинацию придётся вписывать, Арсений уверен, совершенно ни к чему не подходящие продукты Шаста. Там точно должен обнаружиться чёрный хлеб: привычка из детства ходить в магазин за хлебом и булкой, даже если никто в семье их не ест, ну просто на всякий случай. Скорее всего, в аккуратном пакете ещё найдётся миллиард консервов из области всяких там тунцов и горбуш, какая-нибудь дрянь вроде чипсов, пиво и сахар. Антон, как бы не пытался это отрицать, до усрачки бесполезен в хозяйстве, хотя, если ему ударяет в голову внезапное желание чем-то удивить, встаёт к плите и даже что-то достаточно съедобное изображает. Стоит заметить, что это желание в нём не просыпалось уже очень давно.  Продукты медленно, но верно обретают место в холодильнике. От передвижений по полу разлетается пыль и сбивается в ровные кучки по углам. Надо подмести хотя бы, задохнёмся же, думает Арсений, пробегая взглядом по кухне. В голове концентрируется неприятное понимание, что он сам от себя бегает. Вся эта не к месту проснувшаяся хозяйственность — повод закрыть глаза на предстоящее, приглушить панический ужас понимания того, что грядущие две недели начинаются прямо сегодня. Уже начались. Они пришли к психологу. Да, блять, к психологу, прямо как те пары из рекламы средств для потенции — сидеть на диванчике, стараясь не соприкасаться конечностями, и друг на друга жаловаться. Жест был отчаянный. Арсения смертельно заебало ссориться, зло подъёбывать, прятать глаза, бегать друг от друга по московской квартире, тусоваться с общими друзьями по очереди. В какой-то момент делать вид, что у них с Антоном всё нормально, что это просто временные трудности, стало невозможно — пиздёж был настолько очевиден, что бревно в своём глазу царапало сетчатку и мешало моргать. Арс уехал в Питер одну неделю и один день назад, скинув уже из сапсана сообщение в духе «Хочешь, чтобы что-то изменилось — у меня в Питере есть знакомый психолог». Антон приехал позавчера. Не то чтобы кто-то из них ждал возможности поплакаться, поныть, пообливать друг друга помоями — но хотелось какого-то стороннего участия. Просто резкого и беспардонного вторжения кого-то третьего, чтобы пришли, посмотрели на них обоих да разрулили. Не как Дима, или Серёга, или Воля — извечным «мужики, заебали курятник разводить, уймитесь оба». Чтобы сказали, что делать, чтобы успокоили и пообещали, что все наладится. Как в детском садике: это сейчас он тебя куколкой по голове бьёт, а уже после обеда помиритесь и машинку поделите. Хорошо всё будет, мальчики, справитесь и всё сможете! Или уже наконец-то озвучили мысль о том, что они оба хернёй страдают и что расходиться пора и забывать, как страшный сон. Чтобы было вынесено конкретное решение по их совместному делу и чтобы с ним оставалось только согласиться.  Чтобы не нужно было ничего решать самим. Но средних лет женщина по имени Ирина Витальевна с колючим взглядом из-под золотой оправы очков не оправдала этих ожиданий. Она недолго слушала. Да недолго они и говорили. Говорить было страшно, неловко и снова страшно, несмотря на то, что здесь конфиденциальность информации была даже не на уровне принципа одной стороны, а на уровне буквального подписанного договора с достаточно весомой цифрой штрафа и судебным делом в случае неисполнения. Просто говорить — вот так — о себе было тупо. Они оба как-то привыкли, что узкий круг знающих на том же ТНТ знает бессловно, как бы уже по факту. Круг знающих всегда очевиден и бросается в глаза, просто, когда они приходят в новое помещение, на новую программу или даже на обычные технички других передач кто-то пожимающий руку одному, спрашивает про второго, на площадке зовут только как «Антон и Арсений, бегом на грим» или «Антон и Арсений, такси вам на какой адрес заказывать?». На какой-то из крайних передач с участием Лазарева за кадром был максимально неловкий диалог в духе обмена гейскими впечатлениями. Но вот Ирина Витальевна стала первой, кому пришлось прямо-таки через себя переступив, сформулировать: мы пара. Она восприняла информацию без тени изумления (Арсений вообще подозревает, что в практике психолога гейство чуть ли не попсой считается), потом сняла очки, протёрла, надела обратно, устало вздохнула и внесла предложение (на самом деле, больше было похоже на ультиматум), от которого у Арса волосы на голове зашевелились. Сказала, мол, ну раз уж у вас такой разлад, что вы аж разъехаться попытались, то возьмите контрольный срок. Съезжайтесь обратно на две недели ровно и запирайтесь. У вас же летний съёмочный перерыв? Вот и ладненько. На улицу не ходить, к себе никого не звать. Переписываться только разве. И всё время вместе, в одном пространстве. Если за две недели будет улучшение — то и хорошо. А если станет совсем невыносимо, то на этом и поставите точку. И, казалось бы, можно было спустить идею на тормозах, просто ударить по плечу и сказать, мол, да ладно, Шаст, забей, психологиня не такая уж хорошая, как я думал, и так справимся. Или Антон спокойно мог сослаться на график, типа, знаешь, Арс, у меня столько мероприятий по предоплате пропадёт, не хочу подводить, может просто паузу взять попробуем? Только вот почему-то вышли они в молчании, а на улице синхронно закурили, потупив взгляд в асфальт. Антон докурил первую, поджёг вторую и полез в телефон. Отпечатал несколько сообщений, резко выдохнул и, по-прежнему смотря куда-то вниз, спросил: ну что, в субботу начнём? И это было так странно — внезапно встретить от него инициативу там, где уже все ставки сделал на отказ и внутренне настроился сказать «конечно, окей, я всё понимаю», что Арсений даже сообразить не успел, поймав себя уже в середине фразы — да, да, с субботы свободен, как раз корпорат пройдёт завтра, и с утра можно заехать. На тему того, что это будет питерская квартира, даже договариваться не пришлось. В московскую ехать не хотелось всем существом — там даже микроскопические трещины в стенах дышали разладом, отдавали эхом все слова, которые они друг другу говорили за последнее время. Ничего хорошего там не было. Тут Антон тоже внезапно удивил, согласившись слёту — похуй, что без вещей, похуй, что только зарядку от айфона захватил, похуй, что никто не предупреждён. Сейчас, только давай расход на полчасика, с мыслями собраться. И именно поэтому было так обломно ввалиться на порог собственной квартиры с тоненьким, слабым подспудным ожиданием хоть какого-то сдвига — Антон же вписался, значит, попытается пойти навстречу, значит может поменяться хотя бы что-то! — и напороться на каменную стену из кислого сарказма.  Тебе с ним здесь ещё две недели, Попов. В тесном пространстве, в двух комнатах, сжатых в крохотную точку на карте Санкт-Петербурга и потерянных где-то в районе Лиговки. Без возможности выйти, отстраниться, взять паузу. Один на один. С кучей назревших проблем и, по сути, разучившись разговаривать. Антон выползает из комнаты уже внаглую переодевшийся в свои давно здесь забытые вещи, зевает в коридоре, потянувшись, и идёт в сторону ванной. Смотреть за ним интересно — все микроскопические жесты обостряются вдруг, выделяются восприятием. Внимание выхватывает старую-старую толстовку, кажется, из Воронежа припёр, серые носки, запачканные какой-то краской штаны. Арсений инстинктивно на него настроен — живой организм, функционирующий рядом в замкнутом пространстве. Арсений давит ноющее чувство ожидания — ну вот же, мы здесь, мы хотели что-то наладить и уже два часа как начали, что ты будешь делать? Потому что по Шасту пока не скажешь, чтобы он хоть что-то собирался делать. Возвращается по коридору обратно, кидает особо не говорящий взгляд мимоходом — ныряет в комнату. Спокойный как чёрт. Арс потягивается в попытке размять затёкшую от сидения на кухонном диване спину и встаёт, чтобы включить кофемашину. Пробный шар навстречу он решает выкатить только к вечеру: стучится в комнату, входит. Антон лежит на широком сером диване, сложив ноги на одном из подлокотников, и скроллит ленту в инсте. В Питере ещё к этому времени даже близко не закат, солнце пробивается во все приоткрытые окна квартиры, поэтому здесь шторы задёрнуты намертво. Окна при этом открыты, и ветер играется с тяжёлой тканью, засасывая её в оконную щель и вдувая потом в комнату. В воздухе висит лёгкий сигаретный флёр, преследующий Антона повсюду, вперемешку с дезодорантом. Увидев Арса, Шастун машет рукой, типа, привет. Привет, ёб твою мать, мы ж тут соседи в общаге и впервые за день увиделись. — Будем париться и готовить или закажем ужин сегодня? — спрашивает Арсений. В конце концов, вопрос действительно насущный. Пиздец как давно они такое не обсуждали. Антон хмурит брови, поднимая взгляд в потолок. Думает. Пожимает плечами. — Давай закажем? — звучит как «мне похуй, я даже не уверен, что выйду на кухню». — Хорошо. Разговор подвисает, толком не закончившись. Толком не начавшись за целые сутки, думает Арс. Кисть руки уже опускается на дверную ручку, прокручивая, хоть и непозволительно медленно. — Арс, — его окликают, рука от неожиданности чуть дёргается и соскальзывает с гладкого дерева. Он оборачивается, напарываясь на странный, недоуменный взгляд Антона, приподнявшегося на локте, — чё заказывать-то будем? Вот оно как, оказывается, за пределами срачей уже и конструктивные разговоры перестали строиться. Первый мирный диалог за последнее время выбил из колеи так сильно, что из головы вынесло ещё и мало-мальскую концентрацию на поднятой теме. Хочется обернуться назад, на них обоих полуторанедельной давности и узнать: а чем вы вообще там занимаетесь, парни, что вы разучились нормально разговаривать? Почему, стоит выйти за рамки привычной склочной манеры, они теряются и начинают чувствовать себя совсем чужими? Настолько чужими, что диалоги строятся, как в первый раз? — Суши можно, — Попов выдаёт первое, что пришло в голову, — ну вегетарианские там или с морепродуктами хотя бы. Антон прикрывает глаза и тяжело улыбается. — У меня аллергия на рис. Комнату почти насквозь продувает ветер, резко решивший усилиться к концу дня. Штора прыгает на окне, впуская случайные обрывки света, когда воздушным потоком её ненадолго отрывает от окна. Из очередного угла вылетает очередной клубочек пыли. Экран шастуновского телефона тихо и быстро выключается от затянувшегося бездействия. Антон смотрит в потолок. Арсений сдерживает накатившие слёзы и мерзкое, сухое осознание — пиздец. Господи, какой пиздец. Это будут самые тяжёлые четырнадцать дней.

***

24 часа

Подушка здесь на удивление мягче, чем в Москве. Кровать по левую руку уже привычно пустая. Две моментальных мысли всплыли перед глазами — как уведомление от антивируса при включении компа — сразу же после пробуждения. Первая принимается постепенно просыпающимся мозгом как совершенно соответствующая действительности. Вторая — прибивает невидимым грузом к этой самой подушке, душит и заставляет резко закрыть лицо руками. Пиздец, доброе утро! Антон Шастун, ты уже третий день как в Питере, в который приехал, вроде как, чинить свои отношения с Арсом. Со вчерашнего дня ты у него в квартире. Где, сука, Арс? Когда он срулил в Питер без объявления войны, ты воспринял это как паузу, короткий тайм-аут, в духе кошмарного юмористического шаблона про отъезд девушки к маме. Рассчитывал, развесив уши в кабинете той женщины-психолога, что, стоит согласиться на этот всратый эксперимент и заехать в другую квартиру, запереться в ней от мира, как всё вернётся на круги своя. Так ведь и весь вчерашний день прошёл без напряга — хороший такой нейтралитет. Спокойный. У них редко бывало, чтобы вот так — мирно. В последнее время, блять, Антон, не забывай, только в последнее время. Были времена, когда было просто и безоговорочно хорошо. Когда не нужно было танцев и блядского кордебалета. Теперь остаётся только искать нейтральную территорию, проклятый компромисс, как в песне тех самых старых рокеров. Вполне себе оптимальный для того, чтобы мелкими шагами дойти до крепкой стабильности и жить себе спокойно. Что поделать, если теперь, чтобы было хорошо, приходится всё меньше общаться? Ага, отмечает мозг, придурок, блять. Вам хорошо, пока в разных комнатах сидите. А сталкиваетесь на кухне — и думаете, с какой бы, сука, стороны зайти, чтобы и не посраться, и тему для разговора найти. Начинаете разговаривать, говорите две фразы и всё. Как кончить во время прелюдии — мерзко, неловко, разочарование из всех щелей лезет и в голове крутится дурацкое «Не сложилось как-то». Девиз их отношений в последнее время. В реальном времени не помог даже диван, который Антон демонстративно не разбирал вчера, ожидая хотя бы вопроса, мол, спать пойдём, нет? Арс просто занял двуспалку в другой комнате и забил хуй, что какой-то там Шаст где-то там на диване спит. Че его звать, правильно? Хочется горько усмехнуться: ну что, можно себя поздравить? Это первый раз за два с лишним года, когда вы засыпаете в одном помещении не вместе. Когда Арс демонстративно ложится в соседней комнате, прямым текстом говоря: пиздец у нас с тобой, Антоша Шастун, меня что-то парит и парит довольно сильно, вот только я тебе ни слова не скажу, что случилось. Провались Антон на этом самом месте, если он понимает, в чём проблема. Да, какая-то хуйня имела место быть. Давно уже так. Шаст эмпатом не был, но не почувствовать странное напряжение от Арса просто не мог. Просто они со временем стали больше времени молчать, чаще втыкать в телефоны. Проводить время вместе или на съёмках, или дома, и по отдельности — где-то ещё. Просто реже стали заказывать домой доставку из близлежащего реста, открывать вино и до заплетающихся языков базарить обо всём подряд. Обратно поделили гардероб. Стали ругаться из-за постиранных вещей, поглаженных рубашек. Считаться походами в магазин. Заполнять висящую в воздухе тишину, подрубая музыку на колонке. Были ли причины? Да блять, не было! Антону вообще казалось, что это нормальное положение дел: сколько семейных пар со временем вот так и начинают жить? Это же бытовуха, бесячая, но тёплая и привычная. Его, Антона, родители, филигранно через неё прошли и стали такими, как сейчас, как уже много лет подряд — больше лучшими друзьями, чем любовниками; больше крепкой семьёй, чем пылкой парой; больше поддержкой и опорой друг друга, чем горячим романом. Они ссорятся, подначивают друг друга и никогда не упускают возможности сказать «ты старый дурак» или «ты старая дура», но при этом почему-то остаются вместе и не пытаются искать в своих отношениях проблем. А вот у Арса явно что-то неспокойно. Он всеми силами и всеми невербальными сигналами об этом трубит — любыми, сука, способами, кроме слов. Нервничает, срывается, замыкается, пытается сбегать, а между всем этим — отдаляется, невозможно быстро отдаляется. А Антон живой, и Антон не психотерапевт — он не может бесконечно продираться через слои наносного безразличия, через сарказм, через обиженную отстранённость — он, блять, бесится. Антон хочет тёплой и тихой бытовухи с Арсом — хочет существовать с ним рядом в тепле, уюте и хотя бы относительном мире и согласии. А не жопой на мине, как в последнее время. Попов филигранно докручивает любой момент, доводит, дотягивает до той степени, когда уже не выйти из ситуации без потерь для обеих сторон. Не поддаваться ему — обречь себя на долгое и изматывающее представление в трёх частях под кодовым названием «Сейчас актёр Омского драматического будет доводить тебя до белого каления». Как будто для него это своеобразная уродская форма успокоения — взять нейтральный, спокойный момент и сделать из него полное всратое говно, а потом лишний раз себя убедить в том, что у них всё херово, и сделать новый шаг назад. Арсений от Антона сваливает, и хер его знает, что с этим делать. Экран телефона зажигается слишком ярко в какой-то неожиданной для этого времени суток темноте. Шторы, вспоминает Антон, я вчера задёргивал шторы. Белые, коту они под хвост, ночи в северной столице невыносимы для всех, кроме отбитых на всю тыковку самих петербуржцев. А вот утром в затемнённой комнате уже тесно, душно даже, несмотря на то, что прохлада внутри приличная. По сравнению с центром Питера, Москва — видовой город, и в ней из каждого окна открывается обзор на обширные русские земли. Здесь же в половине случаев можно ожидать, что, взглянув в окно, ты обнаружишь напротив себя ровно такое же окно — ну может только оконная рама будет старая, вдруг напротив коммуналки живёшь — и хорошо бы, чтобы тебе оттуда никто не помахал. А в оставшейся половине случаев вид будет на внутренний двор, собранный как будто по одному всратому шаблону. Возьмите тесный кусок пространства, поставьте дом зигзагом, чтобы образовались маленькие квадратики метр на метр, назовите это каким-нибудь светлым и позитивным словом, от которого не захочется скорейшей смерти — «колодцы» в самый раз — но при этом оставьте возможность обозревать перспективу уходящих дальше сквозных дворов. Поставьте в центр полуразбитую детскую площадку, лавочку для алкашей и мусорное ведро. Вуа-ля! Вы собрали питерский двор, сюда скоро стекутся бездомные кошки и прикармливающие их бабушки. Бабули жмотят на вискас, так что летом в духоте будет вонять рыбой и макаронами. Заранее приготовьтесь — когда в июне здесь всё по сложившейся традиции зальёт водой, хер вы выйдете из дома! Антону Питер не нравится, никогда не нравился. Он уже жил в этой самой квартире один раз каким-то летом буквально несколько недель и в восторге не остался. Скорее, выбираясь на улицу, шипел, саркастично комментировал и зло стебался. Повезло, что Арс был всё же омичем, а не коренным ебанутым, но тем не менее какую-то болотистую ебанцу место постоянного проживания успело в нём отложить. Научился на закономерный вопрос «ну вот и нахуй здесь две лишние линии, ни пришей, ни пристегни, блять! Одна вообще кривая!» отвечать сначала снобистское «не кривая, а Косая!», а потом — «ну что-то же в этом есть!» с тем самым одухотворённым еблом конченных на всю голову петербуржцев. Приятная деталь их изоляции состоит в том, что на улицу выбираться не придётся. Организм начинает диктовать порядок действий, проснувшись, и Шастун понимает, что пора выползать на кухню курить. Там есть очень удобный широкий и низкий подоконничек — этот всегда нравился. Забавно, что квартира при этом на слегка приподнятом над землёй, но первом этаже. При желании, человеку, стоящему под окном, можно, не слезая с окна, пожать руку. В детстве так было очень удобно забираться в дома друзей в его родной провинции. А туда же — столица. Куда-то в подсознание пробирается крохотная, крамольная, отдающая малодушием мысль — Антон успевает покатать её в голове, распробовать, чтобы сразу брезгливо отбросить — а что если не выходить на кухню? Достать сигареты прямо в комнате, закурить в ровно такое же окно. Не покидать какое-то относительно спокойное место. Не расставаться с крохотным ощущением, что с Арсом в одном помещении может быть хоть сколько-нибудь уютно. Не расставаться со своими фантазиями, ты хотел сказать? Миновав отрезок коридора, Антон оказывается в дверном проёме, ведущем на кухню. Арсений стоит спиной к нему, скрестив руки на груди, и смотрит куда-то вдаль в окно. Вот всё же, королева, блять, драмы. Услышал, значит, из коридора, успел в позу встать и драматическую завязку продумать. Ну всё, сейчас начнётся, кричит каждый умеющий кричать орган. Спасибо, братаны, Шастун в курсе. — Доброе утро, — на пробу вкидывает он. А вдруг получится! Пробегает, прямо-таки проносится шальная мысль — подойти со спины, обнять. Скрестить руки у него на груди да гладить предплечья, тыкаясь носом куда-то в висок. Сколько раз уже так было. Насколько давно в последний раз так было можно. Арс поворачивается. Бледноватый, пустоватый, хреноватый на вид. Взгляд уже — с какой-то мутноватой меланхоличной поволокой, что-то разумеется хитровыебанное за собой прячущий. За взглядом Арса — пороховая бочка, чиркни спичкой, полыхнёт. Понятно, значит, с добрым утром снова было мимо. Наваждение, ещё пару секунд назад так захватившее, теперь кажется бредом каким-то. Этот чужой, холодный, отошедший уже куда-то за пределы видения мужчина никак не вяжется с тем, кого когда-то так упоительно и безрассудно любилось. Кого хотелось рядом пришить, привязать и никогда не отпускать. Этого хочется попробовать попросить остаться, потому что похож, потому что есть что-то общее, но если захочет уйти — не держать. Иногда сердце сопротивляется, честно, оно, наверное, самый упёртый орган всея Шастуна. Даже член никогда не рвался к кому-то так долго и бесперспективно, как туповатое сердце по-прежнему пытается достучаться до Арса. Прямо не орган, склеенный из тканей и прочих кусков мяса, а пособие по риторическим вопросам, бьющим точно в намеченную цель. В намеченную на собственном хозяине цель. А что мы ему такого сделали? А за что он так с нами? А он вообще нас когда-нибудь любил? Самоубийца, блять. А слушаться сердце чертовски просто, оказывается, даже если ты ну прямо взрослый такой дядька, щетина растёт, голос низкий и хриплый, стаж курения колеблется в пределах десятка лет, водку пьёшь, не морщась — а всё равно, поставь в шаговой доступности другого не менее, а то и более взрослого дядьку — и всё, контроль потерян, управление перехватили. Можно прыгать в сапсан и гнать из Москвы в Петербург (Радищев, извини, мы всё проебали!) ради того, чтобы впервые в жизни попасть на приём к психологу, забив на анонимность, на то, что они два узнаваемых мужских ебла — на всё забив — да ещё и успеть вписаться на ближайшие две недели в крайне сомнительную аферу. Неплохо, мужик. Пять баллов. — У меня оно не началось ещё, но и тебе привет, — отзывается, ненадолго окидывая взглядом, — кофе не пил, утренний ритуал сломан. «У меня тогда сегодня и ночь не начиналась, придурок», — Антон в последний момент ловит мысль за хвост и не озвучивает. Слишком прямо, слишком… честно. Он запоздало вспоминает, что шёл курить и выуживает пачку из кармана худи. — А чё так? — понтовато прикуривает с одной руки, плюсы курения в помещении — не надо прикрывать кончик сигареты от ветра. — Я сломал кофемашину, — делится Попов, растерянно тыкая пальцем в пространство слева от себя. Взгляд уже значительно более осмысленный, наконец-то прямой. Только вот нихуя за ним нет, за этим взглядом. Ну может разве что лёгкая грустинка — машину походу жалеет. — Нахуя? — ну, а что ещё в такой ситуации спросишь? Усмехается. — У нас вопросом на вопрос? — А чё, похоже? — А где Воля? — В машине смотрел? Ржут оба. Грустинка в глазах напротив становится ярче, а вот голубой цвет наоборот — уверенно блекнет. Тускнеет. Ну что, такая хорошая машина, что ли, была? Даже жалко человека. Нет, Арс, помнится, тот ещё кофеман, но чтобы так печалиться… — Давай посмотрю, — Антон протискивается ближе к подоконнику в направлении кофемашины, не выпуская сигареты из рук и улавливая боковым зрением, как Попов закатывает глаза на это, — у нас в Москве, вроде, той же фирмы стояла, а её я уже точно чинил. — Значит, я её уже точно ломал, — неожиданно тихо проговаривает Арс. Вздыхает, поправляет волосы, снова кидает взгляд на тлеющую сигарету и лезет в холодильник без комментариев, слава всему святому, — мороженое будешь? Шастун, уже успевший засунуть пальцы в кофемашину — порнографическое описание, право слово — резко поворачивает голову. — А какое там? Только бы не… — Малиновое, — озвучивает Арс худшие предположения. И, блять, ведь он даже не специально, а всё равно дёргает так, что хочется в эту сраную машину в отдел для перемолки зёрен засунуть голову. До него тоже доходит с секундной задержкой, и он дёргается, — блин, Антох, я забыл совсем… Антон сколько лет живёт, столько лет не любит малиновое мороженое. А ещё имеет аллергию на рис. И это пиздец, это крохи, на которых они валятся, как не готовый к экзамену студент на простом вопросе. Вот всё вроде ладненько, на вид так вообще супер! Поверхностное ощущение полного штиля, и пребывай в нём сколько хочешь — с одной стороны. А с другой — на два пальца глубже копни, а там по нулям. А там они настолько стремительно друг друга просирают, что хочется волком выть и слёзы глупые лезут. — Да ладно, — тише и быстрее обычного говорит Шаст, — я вчера тоже чуть рыбу не купил. Попов смотрит растерянно — наконец-то растерянно — виновато даже как-то. В такие моменты даже трепыхается шальная надежда, может, мол, не всё потеряно? Может, Арсу тоже не поебать, может его тоже ранят такие эпизоды? Только вот полыхнувшие искренностью голубые глаза опять зашториваются наносной непроницаемостью, уже привычно пряча под собой нечитаемые поповские эмоции. За таким взглядом обычно следует град взаимных обвинений, оборона, блять, отдельно взятого Севастополя, артобстрел из претензий и заламываний рук. Антон понимающе усмехается. И уходит с кухни, быстро выкидывая сигарету в мусорку. Ночью машину посмотрит, когда покурить придёт. В комнате он всё же курит в окно. Да и вообще он много чего делает в комнате до глубокой ночи, так и не найдя в себе лишних сил для того, чтобы выбраться на кухню. Не готов, не хочется. Надо нарастить новую броню — новый наносной похуизм, новое показное спокойствие — чтобы не пропалиться на том, как сильно ранят эпизоды, вроде утреннего. Они отталкивают, поднимают со дна желание плюнуть уже на всё и закругляться. Потому что Антон себя терпилой чувствует, которого постоянно опускают, которому по морде прилетает ни за что, по сути, а тот только кровь сплёвывает с разбитых губ и упрямо остаётся. Фифа затягивает надолго. Кажется, он успевает заебать всех сетевых соперников и покупает порядка шести паков монет в Фифе, когда на улице наконец-то наступает тот единственный тёмный час. Глубокая-глубокая ночь, то бишь. Кофемашину посмотреть всё же надо, вопрос суровой жизненной необходимости брать откуда-то кофе. Он же классический курильщик с классическим набором ритуалов: счастливая сигарета в пачке вверх ногами, первая утренняя сигарета непременно с чёрным кофе. Задумчивая тоскливая сигарета с кофе и коньяком. Много вариантов. Антон отряхивает синие спортивные штаны от рассыпавшихся крошек. Тут уже весь пол в них, подмести завтра, что ли, задохнутся же. Поднимается, хватает с тумбочки сигареты. По возможности тихо открывает и закрывает дверь. Ловит ступор, стоя в проёме. Рядом, совсем рядом, на уровне руку протяни ещё одна дверь в ещё одну комнату. Она приоткрыта, она впускает свет ночного светильника. Выключить свет забыл, что ли? Потом будет орать, что всё электричество сжёг. Антон не смотрит на спящего, он не суеверный, он хорошо воспитан. Чуть ли не пробегает мимо, быстро выключая лампу. Преодолевает быстро вздыбившуюся и так же быстро улегшуюся волну острого желания нащупать в темноте кровать и вжаться в тёплое тело. Почему-то кажется, что тактильные ощущения рядом с Арсом остались прежними — как несколько месяцев назад. Пора привыкать, Шаст, говорит он сам себе. Это уже другой человек. Не лезь, блять, дебил, сука, ебаный. Вы здесь, чтобы к конкретике какой-то прийти, а не чтобы спутать все карты разом. Разобраться надо сначала, а потом уже миловаться лезть. Антон идёт на кухню и чинит машину, пока не вырубается.

***

48 часов

Кажется, вот именно это называется ёмким выражением «убивать время». Когда открываешь с утра глаза, находишь привычное размытое пятно на потолке, смотришь на него и думаешь: интересно, я хотя бы полдня проспал? И сразу за этим: интересно, а я смогу проспать ещё половину? Если это третий день, то первые два они просрали. Просрут ещё один, горько усмехаясь, понимает Арсений. Мысль отдаёт горечью на корне языка — помер дед Максим, поздно забегали, мальчики. Раньше надо было. Пока у вас хоть что-то сохранялось тёплого. Пока не довели свои отношения до состояния высохшего и уродливого трупа, который они вдвоём зачем-то пытаются до сих пор на себе тащить. У Арса так брак развалился, он может выступать от команды знатоков по данному вопросу. А уж сколько там всего было! И точно так же — одним днём, в труху, в пепел. Одна только дочка посреди пепелища оставалась целенькая и остаётся до сих пор — и будет оставаться, Арсений костьми ляжет, чтобы хоть что-то не проебать. Антона терять не хотелось настолько, что зубы скрипели и выть хотелось. Вплоть до сжатых до спазма челюстей и рвущегося из глотки рёва. Вплоть до понимания — если он уйдёт, я без него не смогу. Не мифическое, громкое «не смогу», а прямо вот бытовое такое. «Не смогу» — понимать как «всему придёт пиздец». Отстранённый анализ показал, что все ветви его, арсеньевой, жизни оказались настолько тесно сплетены с Антоном, что угроза даже не носила метафорический характер. Только вот оговорочка. Арс сбегал в Питер, вбрасывал идею с психологом, хотел за что-то бороться и горел — ради того, чтобы вернуть себе Антона, таким, каким помнил в ретроспективе примерно в пару месяцев. Вот о том Шастуне речь — который любимый, который родной, который тёплый и несуразно огромный. Который смеётся, запрокинув голову, очень шумно смотрит футбол, любит бренчать металлом и зависать в паблике Рифмы и Панчи. Эта тень язвительная, отстранённо ходящая по квартире в рамках соседней комнаты, под описание не попадала. Вот и что в их ситуации делают люди? Приходят друг к другу и честно выдают: знаешь, братуха, вот ты как последнее обновление ВК — лучше б эта версия не выходила. Может, сбросишь до заводских настроек? Ну, ради меня. Пиздец? Пиздец. Кухня по умолчанию превратилась в нейтральную полосу. В коммунальный кусок площади. За два дня они пересеклись на ней от силы пять раз. Совместно есть — так себе затея, кусок в горло не лезет. Готовить — лучше сразу убейте. Сидеть там отсиживать яйца, ожидая, пока Шастун изволит появиться покурить (хотя он, сука, видимо и в комнате эту проблему утрясает), чтобы затеять очередную беседу, которая укатится прямиком в болото? Справедливости ради, откровенных разговоров между ними и не было. Ну, в известном смысле. О проблемах. В последнее время. Как будто в мёртвой точке зависли — ни вперёд, ни назад. Вцепились друг в друга и держатся, не способные признать, наконец, что бороться поздновато и можно было бы пожелать друг другу большого счастья, разбежавшись по сторонам. Нет же, упрямые оба. К Антону время от времени тянет. Не то по старой памяти, не то в моменты доминирования инстинктов над разумом. Когда взгляд цепляется через стекло в дверном проёме за него, сидящего на подоконнике, медленно выдыхающего дым и расслабленного. Расслабленного, не похуистичного. Когда вдруг со спины видно, как по широким плечам идёт дрожь — даже под толстовкой видно. Когда полусонный в коридоре мимо проходит. Когда вдруг в какой-то микроскопический момент моргает, как сигнальным огнём, собой настоящим. Тем собой, который до дрожи любимый. К которому уже пару месяцев до трясучки хочется в объятия, и который всё никак не приходит. Так, мелькает иногда на пару секунд, чтобы снова, словно стыдясь промелькнувшей чувственности, спрятаться за толстым слоем пенопласта. Арс тяжело поднимается с кровати, пережидая утреннее головокружение от перемены положения. Мозг наконец-то щёлкает деталью, которая всё утро скребла подсознание, сообщая о каком-то незамеченном несовпадении. Светильник. Не горит. Лампочка, сука, умерла. Он дёргает с компьютерного кресла свои шмотки, почти автоматически напяливая их на замерзающее со сна тело. Зевает. Шутки про недосып превратились не только в легенду, но и в футболку, а вот реальные проблемы со сном терзают с недавних пор. Режим сбился. И белые ночи ещё мешают. Арсений сидит на краю кровати, упираясь руками в колени и уговаривает себя не играть в увлекательную математику. Четырнадцать минус три — одиннадцать, значит почти неделя уже прошла. С другой стороны, одиннадцать — это четыре и семь; семь это три и четыре, где четыре больше, значит они по-прежнему намного ближе к двум неделям, чем к одной. А вот завтра будет почти экватор… Да так его растак. Собственное малодушие как будто обретает форму, встаёт напротив, скрестив руки на груди, смотрит в упор и язвит, типа, чё, разнылся? Пожалеть тебя надо? А от кого ты тут ждёшь сожаления? От Шаста что ли? И его слова (твои мысли, придурок, не сходи с ума) попадают куда-то в уязвимую точку, заставляют поймать своё отражение в зеркальном буфете напротив кровати и задаться вопросом — а не дурак ли ты? Всё, чем ты в последнее время занимаешься, товарищ Попов — пытаешься его разжалобить, всеми силами намекнуть — сука, мне просто умереть не встать, как без тебя плохо, ну обрати ты на это хоть какое-то внимание! Хоть как-то эмоционально вложись в меня! И этот бурлящий концентрат внутри рвётся наружу то холодным подкопчённым бешенством, то желанием доебаться. Вот прям и иначе не назвать. Идея эта была понятна давно — если к Антону лезть, если цепляться за слова, если швыряться, как перчаткой в лицо, безостановочными претензиями, ершиться, язвить — он включается. Отвечать начинает, закипает, чуть ли не электризуется. И только в этот момент, когда он орёт так, что жила на шее проявляется, когда руками машет, чуть ли не драться лезет — чувствуешь, что рядом. А потом расходитесь — и мерзко так на душе; суррогат ощущения отпускает, и остаётся только красочное воспоминание, как пару минут назад мелочно, эгоистично, отчаянно напрашивался на внимание, как вывел на агрессию, чтобы секунд тридцать упиваться липковатым, искусственным, как будто резиновым, ощущением. И сразу за этим кроет идиотской мыслью — ну распознай ты под слоем этого отчаянного говна то, насколько ты мне сейчас нужен. Ну услышь ты, приди, поймай заход, наконец! Отдели мои панику и нервозность, заставляющие тебя доводить, от моей глубокой ноющей тоски по тебе и твоей нежности — сделай что-нибудь! Хотя бы просто приди. Не приходит — никогда. Сдувается, закрывает забрало, сжимается опять до размеров одного своего похуизма и, становясь непроницаемым, прячется, сбегает, уходит куда-то. И никогда его не дождёшься. В последнее время даже и не реагирует, как раньше: или на опережение вбрасывает свои скользкие, едкие фразы, или сразу отгораживается бетонным перекрытием и смотрит вглядом, мол, опять у дерьмового актёра поехала кукушка. Сказать, что они добились за трое суток какого-то прогресса, нельзя. Да, почти не цеплялись — за вычетом того, первого, разговора у двери. Сказать, что взамен пришло что-то другое — нельзя. Как выяснилось, собственные перебранки им не заменить, потому что, как бы отвратительно не звучало, это область комфорта. Там просто — наваливай с двух рук неудовлетворённости и лови её от противоположной стороны. А вот за пределами — выбивает, страшно становится до подрагивающих пальцев, до нервной дрожи в голосе. В дверь комнаты скребутся — Антон скребётся, как будто есть другие какие-то варианты — гладкая деревянная поверхность тихо едет в сторону, приоткрывая кусок коридора и настороженно замерший в проёме силуэт. С опаской смотрит, с нерешительностью — от этого сердце болеть начинает, привычно уже так, мол, ну вот как мы до этого дошли, мы ж боимся теперь друг друга. — Привет? — об эту неуверенность даже в обычном приветствии хочется разве что лоб себе разбить. — Привет. Антон какой-то очень усталый и смурной. Хмурится, просовываясь плечом в дверной отверстие. Потирает переносицу. На лице лежит странная прозрачная тень глубокой заёбанности. — Я хотел сказать, что кофемашину починил, — Арсений быстро прикидывает, что вчера вечером на кухне Шастуна точно не видел, а днём машина ещё не работала. Ночью что ли чинил, дурак, — так что если кофе захочешь — пей. — Когда успел-то? — озвучивает свои мысли Арс. — Спал херово, — Антон почесывает бровь, свободной рукой одёргивая худи, — сказать честно, вообще не спал. Так что пойду к себе. «К себе» легко виснет в воздухе. Усмешка дёргает рот изнутри и почти выливается в «блять». К себе — это вот в эту гостевую комнату, где только серый диван, комод с футболками, плойка и окно? Это где ты спишь, не потрудившись даже простынью обзавестись? Ответ нащупывается в голове с удивительной лёгкостью: да, блин, к себе. Потому что именно там он кукует уже третьи сутки, обрастая потихоньку пивными бутылками, крошками и собственным запахом, именно оттуда носу не кажет, оккупировавшись там как в засаде, и именно там бессонными ночами планирует починки бытовой техники. И спросить бы — почему не спишь? Что парит? Может, какие-то проблемы есть? Может, я помочь могу? Или даже больше: подвинуться, похлопать рядом с собой по кровати, мол, ляг, поспи, дурак, твоему немаленькому организму это ебически важно, а то в обмороки снова начнёшь валиться. Но слова, готовые уже вырваться, стопорятся где-то перед зубами за секунду до вылета, и Арсу хочется себе врезать, да только вот чего он этим добьётся. Антон не будет делиться — давно не делится — отобьётся стандартным «не парься», а ответить ему будет нечего, кроме очередного пассивно-агрессивного вброса, вроде, да я и не парился никогда, мне так-то похуй. И опять на широкий лоб ляжет задумчивая сумрачность, опять Антон схлопнется и на секунду странно блеснёт глазами, прежде, чем уйти в комнату. Опередить хочется, задержать. — Тох! — окрикивает едва ли не в последний момент, когда фигура в проёме медленно приходит в движение, начиная разворачиваться. Шастун как-то слишком резко тормозит, словно напоровшись на что-то в воздухе. Оборачивается — во взгляде что-то ищущее, ожидающее. — Тебе, может, седативок дать? И это, наверное, единственное, чем можно помочь сейчас — одолжить парочку излюбленных, давно прописавшихся в сумке таблеточек, способных, Арсений проверял, усыпить тебя самым безоблачным на свете сном на несколько счастливых часов. Антон хмурится. — Ты на снотворном давно сидишь? — Ну это не совсем снотворное… — начинает Арс. — Ты чё, дурак? — перебивает Шастун. — Тебе мама не рассказывала, что от них тупеют? И вот, вроде, забота — а опять какая-то ёбнутая. Не по-людски. — Брать будешь, нет? Ты там, мне показалось, спишь плохо. Или ты так, пожаловаться заходил, чтобы я тебя спать одного не бросал? Секундно вылетевшая фраза оседает горьким послевкусием на зубах, а внутри что-то тоскливо и больно сжимается при виде того как Антон крепко сжимает челюсти, мрачнея лицом. Чёрт его знает, откуда это всё берётся. Как будто старые механизмы в организме какое-то время ещё подчиняются разуму, действуют слаженной системой — красиво и правильно; а потом одномоментно встают намертво и со скрежетом, преодолевая сопротивление, переключаются на автопилот. Все отсеки мозга противятся произнесённому, а внутри родной дозой разливается омерзительное успокоение — по накатанной пошли. Антон неожиданно не вскидывается в ответ. Он долгие несколько секунд молчит, не отводя прямого взгляда, а потом улыбается как-то пришибленно спокойно и вбрасывает: — А ещё от них откидываются, Попов, — кивает сам себе и всё же сдаёт назад, исчезая в проёме, — я вот думаю в последнее время, а может нам так и к лучшему? — Чуть медлит перед тем, как окончательно пропасть из зоны видимости. — До завтра. И закрывает дверь. Арсений язык свой хочет вытащить и съесть. Весь день Антон спит. Хочется верить, что спит. Арс даже слушает под дверью — как дева юная, честное слово. Ни черта не слышно. Ходит по квартире: кухня с её широким подоконником и угловым кожаным диваном вытекает в коридор; из дверного проёма сразу открывается обозрение на маленькую развилочку из дверей комнат, расположенных буквой Г. Отсюда можно войти в комнату, которую занимает Арс, а хочется не в неё — вот уж действительно, парадокс. В комнате излюбленная большая кровать, «траходром» в формулировке Серёжи, «пидорское ложе» в формулировке Серёжи годовалой давности. К ней приставлен столик, потому что Арсений всё ещё пытается себе убедить, что начнёт читать перед сном и складывать на него книги. За ним трюмо с тёмными матовыми стёклами, потому что в него удобно ставить книги (но куда удобнее — бокалы). Два серых кресла, ковёр, встроенный шкаф в полный размер стены, вытянутый стол для ноутбука и всякого говна, компьютерный стул, фикус. Маршрут в обратную сторону: на подоконнике, кажется, краска пооблупилась, кресло подрал кот, когда-то давно здесь был кот, на полу пыль. На дверце от шкафа следы пальцев — руками жирными, что ли, лез? Постельное бельё смято и выглядит не свежим, есть вероятность, что эта формулировка переносится и на его собственное лицо. В коридоре на зеркале разводы, помыть бы, в одном месте кусок обоев отходит от стенки, вокруг обуви, видимо, уже третий день высыхает лужа — в Питере снова было сыро ещё в субботу. Сегодня понедельник. Арсений понятия не имеет, как там на улице, он не смотрел ещё в окно. Боялся, что потянет сбежать. Он курит у себя в квартире — дожили. Как школьник крадёт из пачки, нервно поджигает и даже не давится дымом. Что-то пора начинать делать. Куда-то двигаться. Кто-то из них, двоих, сука, больших мужиков, должен блеснуть наличием яиц и сделать первый обоссанный шаг по отношению к другому. Будучи готовым, что второй уже давно забил и ждёт только финала этих двух несчастных недель. Блять… Можно не Арсений, Арсению страшно. Честно: страшнее всего на свете выложить все карты на стол. До панического ужаса, до колотушки. Раскопать внутри себя искренность — да что там копать, зачерпнуть с поверхности, и то хватит — да так и вывалить собственную душу ошмётками перед Антоном. Ткнуть пальцем, мол, вот, смотри, у меня тут внутри пульсирующее мясо, и оно любит тебя настолько, что я от себя его оторвать смог, а от тебя — ну не могу, братуха. Не получается. Представляешь, как прикольно? Уязвимость свою показать страшно. Открыться, распахнуться, не оставить за душой спасительной возможности слиться, типа, да мне всегда похуй было, о чём ты. В открытую признать — нужен. Нужен и люблю. Потому что это означало дать Антону возможность выбирать. Оставить за ним ход. И не было ситуации, в которой Арсу кто-то пообещал, что он обязательно выберет ответить «И я тебя тоже!» и остаться. Потому что этот Антон за стенкой — холодный Антон, похуистичный Антон, отдалившийся Антон — меньше всего на свете похож на человека, который останется. И если есть возможность не подставляться добровольно под то, чтобы получить ножевой в самую нежную и больную точку; если можно просто вцепиться зубами в подрагивающее чужое тело и висеть там, пока не отшвырнут, пока прямым текстом не скажут «не нужен», но не в ответ на признание, а когда-то там в далёком «потом» — Арс именно так и сделает. На кухне Шастун не появляется до глубокой ночи.

***

72 часа

Антон привыкает к распорядку. Входит в режим даже как-то. Засыпаешь как Бог даст. Просыпаешься, дай Бог, попозже. С Божьей помощью выползаешь на кухню. Не дай Бог говоришь с Арсом. Хуёво? Хуёво. Что с этим делать — Бог его знает. Блять, не смешно уже. Не по-божески даже как-то. А Антон, слава Богу, не богохульник. Кажется, он начинает сходить с ума. Квартира и её замкнутые четыре стены давят уже не то что на обострившееся вдруг свободолюбие, но как будто бы уже прямиком на мозг. А ещё Шаст — самый удачливый житель почти-что-коммунальной двушки, умудрившийся проебать пространство, которое вроде как общее — туалет, ванную и коридор с кухней. Там как-то всё время круги нарезает Арс. А прятаться друг от друга по углам квартиры уже стало привычным. Слишком многое стало привычным, думает Антон, подавляя желание выругаться вслух. Ныкаться в этой комнате. Листать ленту в ВК сначала с сортировкой по последним появившимся, а потом с фильтром «Сначала интересные». Смотреть сомнительные видео в Ютубе, прям вот все подряд из категории рекомендаций. Отлёживать бока до той степени, когда попытка сменить положение отдаёт покалываниями во всём теле. Раз в день давить желание скачать Великого Султана, потому что ну должны же быть какие-то рамки! А ещё просыпаться в одиночестве, восемьдесят процентов дня проводить в гробовом молчании и срываться в ответ на все подъёбы Арса. Просто интереса ради, вот, а они, что, прямо такие обидные? Всё это время — ну разве настолько сильно задевало, чтобы фыркать, лаять в ответ, орать, распаляться? Хлопать дверьми, уходить, наматывать круги по городу в попытке остыть? Если бы вот хоть один раз — разочек — выстоять, перетерпеть эту всратую волну провокаций, обидных слов, намеренно злых фраз, за этим обнаружилось бы что-то новое? Другое, чуть более свежее, чем этот их избитый, воняющий затхлостью сценарий? Антон так заебался. Он уже не уверен ни в одной своей реакции. Не уверен в то, что когда-то был искренним. Как актёр, отыгравший одну и ту же пьесу больше сотни раз, он понимает, что блядски потерялся, спутав в одну кучу свои реальные эмоции с эмоциями, которые были, потому что казалось, что им там самое место. Может, всё это время Антон Шастун не срался с Арсом, а просто подыгрывал ему, когда тот ссорился с воображаемым оппонентом? Шаст бы не удивился, старая импровизационная привычка, в духе названия старого мультика — лови волну! Одиноко в этой квартире настолько, что хоть волком вой. За всё это время из друзей проявился один Димка — вкинул в вотсапп сообщение, мол, как вы там? Шастун отправил голосовое; вот просто зажал кнопочку с микрофоном и несколько минут записывал тишину. Следом послал сообщение: «Вот так вот мы, и я ебал». Димас не ответил. Ещё и окно открываешь — а там один только Питер своим серо-жёлтым камнем в лицо дышит и харкает между жёлтых зубов под грязную обувь. «А ты чё хотел, сука? — спрашивает. — Тут Есенин вздёрнулся когда-то, думаешь, ты сильно лучше?» В комнате неплохо бы включить вентилятор. Открытое окно уже не справляется, походу, на улице началась всё же жара. К первым этажам она значительно менее безжалостна, чем к верхним, но тем не менее, лучше предохраниться от перспективы сжариться в коробке комнаты. Антон дотягивается рукой до вентилятора, пальцем продавливая круглую кнопочку. Старый уродец-вентилятор тут же начинает работать, ветер приятно треплет волосы, и аппарат заслужил честь быть избавленным от слова «уродец» в описании. Красавчик прям-таки. А у Арса в комнате, между прочим, кондиционер. Стоит, наверное, поменять хотя бы футболку — пробегает мысль, и кажется она при этом достаточно разумной, так что Шаст, не меняя сидячего положения, ухватывает свою чёрную футболку за воротник со стороны спины и стягивает через голову. Идёт в сторону комода, попутно осматривая себя в отражении потухшего экрана телевизора. Хорош, вообще-то, хотя и странно о себе в таком ключе. Заматерел, можно даже сказать. Ну нет, ну не мистер Вселенная, но и не щуплый лягушонок из своего ноль десятого. Девочки такой тип телосложения, на его памяти, всегда называли мужественным. Если бы кто-то спрашивал мнение Антона, ему бы хотелось заменить формулировку на слово «самец», но самцы не бегают, поджав яйца от разборок с собственным… Собственным кем? Пускай будет «самкой», так хотя бы метафорично. Пахнущий стиральным порошком белый хлопок удобно ложится на руку, отдавая прохладой долго лежащей в шкафу вещи. Антон поспешно её натягивает, резко и внезапно кайфуя от обретённых ощущений. Реально — свежо. Простые радости украсят жизнь твою, да, медвежонок Балу? Надо дойти до ванной, кинуть футболку постирать, и рука уже почти дёргает дверь, когда её владельца разбирает секундный ступор. Посмотрим, что будет, помнишь, да? — уточняет внутренний голос, и уверенности прибавляется ровно на столько, чтобы открыть дверь и сравнительно спокойно покинуть комнату. Занимательный факт номер один: на ночь Арсений не запирает дверь, как это делает сам Шастун. Занимательный факт номер два: он спит при свете, если спит один, потому что горящий сейчас в комнате светильник Антон уже точно гасил. Занимательный факт номер три: если сделать те самые три шага, составляющие расстояние между двумя комнатами и слегка заступить внутрь чужой, можно увидеть человека, которого в своём собственном сознании почти похоронил. Спящий Арс такой простой. Такой, блять, открытый. Родной — на расстоянии вытянутой длинной шастуновской руки. Смешной даже: приоткрытый рот, вздыбленные в той части, где затылок прижимается к подушке, волосы. Распахнутая поза — попытка не то отвоевать пространство, не то дотянуться до чего-то на соседней половине кровати. Подрагивающие веки. Не пялься, Шаст, ну невежливо. Какой-то кусок сердца ностальгически ноет, скручивается жгутами и посылает в мозг осознание: вот за него такого ты готов бороться. Жить на этой квартире едва ли не взаперти. Гавкаться. Пробовать что-то, искать варианты. Упрямо пробивать лбом стены, которые Попов вокруг себя настроил и, отвоёвывая по мелкому шажочку вперёд, как при игре в ножички, проталкиваться к тому человеку, который сейчас безмятежно спит. Потому что Антон точно знает, что он настоящий — такой. Он с этим человеком имел честь быть знакомым. На кухне он вдумчиво закуривает, сидя на подоконнике и пристроив в ногах пустую стеклянную банку в качестве пепельницы. Прикрывает глаза, преодолевает пришедшее вместе с первой глубокой затяжкой лёгкое головокружение. Смотрит в окно — в Питере наконец-то солнце. Выглядывает откуда-то с западной стороны — робко так, скромно, неуверенно даже, словно спрашивая, а в этом мрачном северном городе я вообще к месту? Словно пытаясь маленькими шажками, тихо и незаметно прорезать облака и тяжёлый туман, пытаясь осторожно, незаметно осветить собой и прогреть гордые и упорные сердца петербуржцев, вытесанные из камня, холода и пронизывающего ветра. Пытаясь показать им, что бывает иначе, бывает — тепло. Антон глубоко затягивается в последний раз, пальцем сбивает пепел в банку и кидает сигарету на дно, где она с тихим шипением утопает в предусмотрительно набранной воде. Привычным жестом зачёсывает волосы; опять, блин, будут табаком вонять, никак не привыкнуть или курить другой рукой, или в волосы лезть не той, которой курил. Поднимается с подоконника — думает несколько долгих секунд, замирая возле исправно работающей теперь кофемашины — и нажимает на запуск. Если он помнит правильно: примерно три пятых чашки залить кофе, сверху молоко до упора, прямо до верхней кромки, никакого сахара, но при этом посыпать ванилью. Остаётся надеяться, что в этой квартире Арсений где-нибудь сныкал ваниль, а то с него станется — любить продукт, но никогда не держать его у себя дома. В холодильнике не находится ничего интересного, что можно было бы приложить к кофе. Одна тоскливая молочка да колбаса. Зато находится шоколадка — Риттер Спорт, усмехается Антон, интересно, она со съёмок рекламы здесь лежит? — её-то он и выуживает, не открывая даже упаковки. Вот эти вот прихваты — раскладывать отломанные дольки красивым веером на блюдечке — такая лирика. В конечном итоге блюдечко в шоколаде, пальцы в шоколаде, кружка в шоколаде, весь человек в шоколаде, а незадачливый романтик — в говне. Значительно удобнее принести в упаковке. Шаст надолго подвисает перед ящиком с приборами. Вот ложечка чайная, она нужна сюда, нет? И как это всё нести? На подносе, чтобы как в романтических комедиях? Или прямо в руках? Можно за спиной: ага, и с порога спросить — в какой руке чашка с кофе? А ни в какой, я всё пролил себе на задницу. Он ухмыляется. Шоколадку пристраивает в широкий карман штанов, чашку, поразмыслив, берёт в руки. Перед приоткрытой дверью замирает. Делает глубокий вдох. Выдох. Дамы и господа, пристегните ремни, сейчас нам надо будет много терпеть, много хавать и не поддаваться на провокации. Мы идём на войну, и мы к ней готовы. Он входит. Арс ещё спит. Глухо и быстро стучащее сердце чуть успокаивается. Чашка с лёгким звоном пристраивается на столик, Антон с лёгким волнением пристраивается на кровать. Садится поближе, смотрит. Попов по-прежнему умиротворённый, у него ровное дыхание и длинные чёрные ресницы. Он красивый. Даже во сне, растрёпанный, тёплый, подёргивающий ногой под одеялом, притирающийся носом к подушке — красивый. К нему душа тянется, трепыхаясь под рёбрами, вырываясь наружу, как будто сто лет его не видела. А ведь и правда, такого — не видела. Рука, чуть подрагивая, ложится на тёплое плечо, угадывающееся под одеялом. Легко сжимает, треплет. Арс неосознанно хмурится, поворачивая лицо ещё больше в сторону подушки. Антон плюёт на всё внутри себя — и, наклонившись, целует, чуть выше шеи, в стык с челюстью, туда, где на ощупь угадывается щетина. Там тепло, даже жарко, и едва-едва тащит не успевшим выдохнуться гелем для душа. — А-арс, — тихо зовёт он, сильнее сжимая крепкое плечо, — вставай, чё ты спишь полдня! Попов чуть дёргается, машинально подаётся навстречу чужим губам, кошачьим каким-то плавным жестом подставляется щекой и выдаёт подобие сонной улыбки. Антона потряхивает от нахлынувшей нежности, он думает про себя — ну неужели вот так всё было просто? Неужели одного вот этого вот шага навстречу не хватало? — Вставай, говорю! Он целует снова. И снова, подбираясь к виску. Полуложится рядом, опираясь на локоть, лезет в чужие волосы, поглаживая, причёсывая пальцами. Расслабляется. Арсений постепенно просыпается: хмурит брови, насупливается, рукой сбрасывает одеяло, тянется к лицу, трёт глаз. Веки у него несколько раз дёргаются, прежде чем окончательно распахнуться, и взгляд, который первые секунды выглядит расфокусированным и мутным, обретает ясность и встречает взгляд Антона. Встречает — и бьёт поддых, и завыть хочется, потому что оттуда дышит непонимание. — Тох, — хрипло спрашивает Арсений, его глаза бегают по лицу напротив, в них — в каждом — изумление, потерянность, — ты чего тут? Дыхание сбивается, почти совсем останавливается, рука в чужих волосах тоже замирает, прежде чем резко, нервно переместиться на поверхность кровати. Спокойно, Шастун. Мы были к этому готовы. Были же? — Кофе принёс тебе, — тыкает пальцем в направлении столика, — ты такой любишь. Попов окончательно приходит в себя; садится на кровати, оборвав любой непосредственный физический контакт, только взгляд свой оставив — ищущий, недоуменный по-прежнему. Его бровь вздёргивается в набившем оскомину деланном изумлении. — А ты уверен, что я всё ещё люблю тот же самый? — вот это уже привычная манера, сложенная по стандартному рецепту: немного истеричности, дёрганность, нервозность, наспех замаскированная поверх вшивеньким театром и поганой драматичностью; взболтать, не смешивать. Антон сжимает челюсти, смотря прямо в глаза. — Уверен, — с нажимом, с давящей упрямой силой, чтобы возражений не осталось. По яркому голубому напротив пробегает секундная рябь. Микросекунда приоткрытого забрала, по которой понимаешь — вот это было в десяточку, попал, продавил, убедил. Один взмах ресниц — и всё исчезает, но уже разобрал азарт, уже начинает получаться. — Ну давай попробуем, — Арс пожимает плечами, протягивает руку в сторону тумбы. Шаст не может не отметить про себя, что на весу она у него подрагивает. Нащупывает в кармане плотную квадратную упаковку. Достаёт. — Риттер Спорт, — кладёт на одеяло сверху, подталкивает пальцами ближе, — хороший бренд, я в рекламе слышал. Только сейчас обращает внимание на вкус — с миндалём, эта хорошая. Арс, кажется, наполовину в обмороке, но держит своё заносчивое ебало, ни шагу в сторону не делает. Его хочется потыкать палкой, мол, ты живой там за этими своими баррикадами или, может, чем помочь? Но вот десять минут назад же был — живой. Отламывает кусочек, жуёт, запивает. Залипает куда-то в одну точку впереди себя. — Вкусно? — Вкусно. Ну просто реклама Сникерса какая-то. Только Арс из урода оголодавшего не превращается в улыбчивого парня с шоколадкой. Так и сидит, залипая. Пауза затягивается до неприличия. Внутри по-прежнему трепыхается ослабевшее, но живое желание не сдаться, не опустить сейчас руки, довести всё же ситуацию до чего-то логичного, завершённого, до какой-то микроскопической победы, которая даст понять — не зря, Шаст, не зря. Не просто так ты себе с утра сегодня перемен напридумывал, они воплотимы, ты только постарайся! Глаза бегают по всей комнате в поисках чего-то, за что можно было бы зацепиться, вбросить тему и, оттолкнувшись от неё, построить какой-то разговор. Арс с внезапно громким стуком ставит чашку обратно на столик, и взгляд, машинально метнувшись в сторону источника звука, натыкается на ещё несколько предметов, валяющихся там же. Среди них серебряной фольгой блестит блистер из-под таблеток, и Шаст хочет верить, что это банальный Пенталгин. Только вот про него разговора вчера не шло, зато про седативки — шёл. Он прикрывает глаза. — Хуйню эту пил? — кивок в сторону стола. Арс не дурак, вряд ли он не догадается, о чём вопрос. Смотрит — ну конечно же с угадывающимся злым сарказмом, куда без этого. Вдох-выдох. — Я одну всего, — пожимает плечами, — да они безвредные, забей. Усилием воли Антон тормозит уже почти сорвавшееся с языка «да я и так не сильно парился», потому что, ну да. Это опять путь в никуда, опять попытка слить всё в привычный формат. Ну уж нет. Он стискивает зубы, пережидая волну желания начать орать прямо сейчас. Вдох-выдох. Это не Арс, это какой-то другой человек, пришедший на смену родному улыбчивому дураку, это он сейчас торчит на седативках, чтобы поспать, и хмурится перед каждой брошенной в воздух фразой. — Ты плохо спишь? Попытка в искренность, попытка в более интимный слой, куда-то слегка глубже, чем их коммунальный уровень общения. Дёргается почти незаметно, вскидывается, перехватывает взгляд. Его глаза цвета «напуганный голубой», и Антону плевать, что такого цвета нет, это то, что он видит перед собой сейчас. Это подтверждает худшие догадки, будоражащие воспалённое сознание который день — Арсений его боится. Боится и сознательно шагает назад, убегая от близости. Вот и сейчас — пара секунд, и отводит взгляд. Теребит печатку на безымянном, рассматривает одеяло. Вздыхает. Как будто с мыслями собирается. Импровизатор, блин. — Да не скажу, что прямо, ну, плохо, — начинает неуверенно и тихо, снова делает паузу, — но как-то… Блять, муторно, что ли, — почёсывает бровь, опять вздыхает, — не знаю. Просто, походу, без них уже не получается. — Не получается? — Ну, думаю много лежу, — он рассказывает как будто нехотя, через силу, — о хуйне… Там загоняться начинаю, о хуйне, опять же. — А ты давно на них? — даже пробовать не стоит лезть в это туманное «о хуйне», чувствуется — оттуда Арс выпрет и даже шанса не оставит, это уже его, личное. А вот этот вопрос стоит попытаться выяснить. Кидает взгляд — тоскливый на сей раз, помрачневший. Невесело усмехается, выдерживая тяжёлый прямой взгляд. — Пару месяцев где-то. Секунду, блять. — А я где был? — Бегал. — Странно, но футболка сухая и… Да блять, в смысле? — вот серьёзно сейчас не весело. То есть, Антон реально, будучи рядом, просрал проблемы собственного мужчины, причём не на уровне разовой неприятности, а на уровне систематического приёма снотворных? — Как я пропустил-то? И это вопрос скорее самому себе, чем собеседнику, но Арс одномоментно подбирается, и Антон заранее проверяет оборону: сейчас выстрелит. Только вот выходит не язвительно, выходит грустно, и внезапно хочется застрелиться. — Да я вообще вчера удивился, когда ты наехал, — Попов пожимает плечами, — думал, ты сто лет как в курсе. Просто, ну, не паришься особо. — А что, похоже, чтобы я не парился? Арс ведёт бровью, мол, а хер его знает, Шаст. — Ты о многом не парился в последнее время, знаешь, — и вот это уже конкретика, наконец-то сформулированная претензия, от которой оттолкнуться да и плыть вверх, — я даже реагировать перестал. — Да о чём я не парился-то? — выходит недоуменно, наверное. — Ты вот знаешь, что я в Омск летал в феврале? — Знаю, я ж тебе билеты брал. — А зачем я туда летал? Ответить здесь нечего, буквально — в голове пусто, одно только сердце тоскливо сжимается, заставляя одну-единственную мысль носиться по кругу в голове: ебано, как же это всё ебано… Антон может только покачать головой, прикрыв глаза, и откинуться назад, устраиваясь на кровати. Курить хочется. Арс смотрит на него какое-то время, по-прежнему сидя на кровати, и Шаст уже хочет привычным жестом приподнять руку, намекая на объятия, но одёргивает себя, потому что Попов отворачивается и начинает вставать. — Пойду помоюсь, — между делом говорит он, взъерошивая волосы, — и поесть соображу, три часа уже. И выходит, не закрывая за собой дверь. В течение дня они даже общаются. Осторожненько, учтиво обходя острые моменты, в основном на повседневные темы, мол, зеркала грязные пиздец, третий день уже смотрю. Да, надо бы почистить. Или: прикинь, с продуктами всё же промазали, всю следующую неделю будем на заказ питаться. Такое ни к чему не обязывающее общение обманчиво расслабляет. Арсений при всём при этом странный — зыркает исподлобья, как будто ждёт чего-то. Как будто ему неуютно, как будто подвоха ожидает. — Макароны будешь? — спрашивает, уже закидывая в кипящую воду. Вот вроде и повод доебаться — ну чё не спросил раньше, а вдруг не будет — а не хочется. Формула уже закрепилась в сознании. Антон сдерживает порывы и не позволяет себе пускаться в срач, Арсений отвечает нервным и дёрганным, неуверенным, но всё же нейтралитетом. Просто отвечает наконец-то, навстречу идёт, а не прячется в себя. — Давай. — Тут на пачке непонятное что-то, — Арс тыкает пальцем, — макароны из твёрдых сортов. Это типа, чё, из мягких бывают? — Ну это про пшеницу, — Шаст пожимает плечами. — То есть, она бывает мягкая? — Не ебу. Ржут вместе. Ненадолго перехватив взгляд тепло и наконец-то ровно светящихся глаз, Антон понимает — лучше. Впервые за долгое время, за прожитые месяц и четыре дня можно сказать — лучше.

***

96 часов

Шаст заходит на кухню. Он по-прежнему кутается в толстовки с капюшонами дома, хотя на улице стабильно растёт температура. Сонно замирает в проходе, чуть дёрнувшись: видимо, не ожидал увидеть здесь Арсения. Буквально в течение секунды медлит, беглым настороженным взглядом проходится по помещению, останавливаясь на Арсе, и что-то, видимо, сообразив, присаживается на тот же самый диван. Зевает, откидываясь назад и пристраивая диванную подушку под голову сзади. — Если я усну на диване, отнеси меня назад в комнату. Арс усмехается. Эту тушу попробуй отнеси куда-нибудь. С другой стороны, если бы был вариант утащить его к себе в комнату, можно было бы и постараться. — Пожалел бы, — преувеличено-страдальчески говорит он, — в моем-то возрасте… — Вот так, блять, — вздыхает Шаст, по-прежнему не меняя положения: лежит, утопает лицом в капюшоне, обнимает длинную декоративную игрушку, расшитую синими цветами. Арсений покупал её когда-то в Икее не глядя, движимый желанием заполнить жизнью пустое пространство квартиры, — стакана воды от тебя в старости не ждать, конечно же? — Ты — молодой, — театрально кряхтит Арс, потянувшийся через подлокотник за телефоном, — ты и носи воду. Шастун ухмыляется. — Я понесу только судебные тяжбы в попытке получить всё то, что ты мне завещаешь. — Я тебе завещаю пустой стакан, а с ним записку: «Мог и водички принести!» — Всегда знал, что ты злопамятный, — фыркает Антон. Даже почти беззлобно. Почти. Арсений впервые за прошедшее время решает проверить вотсапп. То ли не до того как-то было, то ли терзал страх, что придётся отвечать на вопросы. Об их странном совместном эксперименте и последующей изоляции знали очень и очень немногие — самые близкие — но именно эти самые близкие чаще всего склонны задавать вопросы, на которые ответить Арсению нечего. Сейчас почему-то легче, сейчас можно сказать — наладилось. Да, небо и земля в сравнении с тем, что было раньше, но какой-то новообретённый покой. Мессенджер, на удивление, почти пустует. Два-три вопроса по работе, ответ от фотографа, с которым забивались снимать в августе в Москве, ссылка на какой-то видос от Кукоты, который пишет редко, но метко, чаще всего вкидывая что-то смешное, пара сообщений от мамы. Антон на другом конце дивана окончательно вырубается, закопавшись носом в дурацкую подушку. Пару секунд подумав, Арс быстро фоткает его — он не верит в приметы — и кидает Серёге. Вы (05.07.2019; 14.37) Антоха спит спокойно, потому что у него много хороших друзей, а я не сплю, потому что мой друг армян совершенно за меня не переживает; ((( (фото) Матвиенко не разочаровывает, отвечает быстро, походу, он всё же в Москве, а не за городом у друзей, как планировал. Серый (05.07.2019; 14.41) Попов, пиздец, полтретьего Помирились, придурки? Серёга играет в «На букву». В этом он весь — сантиментами не страдает, любую попытку выйти в искренность слёту, на автомате, перекрывает юмором, но зато с ним с первой секунды чувствуешь, что собеседник включился, восстановил в памяти твои проблемы и готов, в случае чего, впрячься. Ну ладно, с третьей секунды чувствуешь, сразу после того, как перебесился. Вы (05.07.2019; 14.44) У нас паритет. Серёжа отвечает в своём стиле. Серый (05.07.2019; 14.45) А у меня, бля, парадокс Проще можно? Я тупой Арс кидает беглый взгляд на Шастуна. Спит безмятежно — на зависть. В памяти всплывает собственная белая баночка с таблеточками. Саша Ваш, кстати, посоветовал — интересно, Антон на него тоже орал? Вы (05.07.2019; 14.47) Странно, Серёг, пиздец. Не трогаем друг друга просто, как соседи живём. Зато мирно! Матвиенко кидает в ответ стрёмное, снятое как-то снизу вверх селфи, запечетляющее заросшее щетиной лицо с вздёрнутыми вверх бровями и прищуренными глазами. Серый (05.07.2019; 14.48) И че вот прям не трахаетесь? (фото) Смешок всё же вырывается. Какой уж там. Вы (05.07.2019; 14.51) Да не, ты чё! Спим в разных комнатах, общаемся раза два за сутки, но зато как только наступает ночь..... Не знаю я, блин, ничего, кроме того, что какое-то дерьмо у нас происходит. Дерьмо с периодическими просветлениями, но дерьмо же по факту. Серый (05.07.2019; 14.51) Разговаривали уже об этом? Вы (05.07.2019; 14.52) Нет Серый (05.07.2019; 14.52) Два долбоёба. Диалог как-то затухает. Ответить-то нечего; ну, а правда, два долбоёба и есть. Только разговаривать — страшно. Вот прям страшно от слова «стрёмно». Потому что где-то живёт в голове мысль: а может и так вывезем? Может само наладится? Как подход к лечению болезней у любого россиянина — водки с перцем и завтра как новый! В конечном итоге Арс чувствует жопой, как сидит на ровном месте в чистом поле в их отношениях и мхом обрастает, а двинуться куда-то — уже в любую сторону в их случае — пугающе до беспамятства. У них никогда не было отношений вслепую. В самом начале, как и в золотой середине, было много серьёзных и искренних разговоров. Из той области, когда сидите вдвоём, трезвые, дома, с джойстиками от приставок и яичницей с полудохлым жареным хлебом, ржёте о чём-то, а потом — раз! — встречаетесь глазами, и вдруг начинают задаваться вопросы, отвечая на которые чувствуешь, как твоё сердце потихоньку падает в руки другому человеку, почти физически начинаешь ощущать, что этот человек его может даже пощупать и даже сжать, а ты возражать не будешь, потому что всё ему отдал и всё вывалил — сам. Есть надежда, что Шаст заговорит, с пугающей ясностью осознаёт Арс. Что первым подойдёт, первым начнёт разговор, первым выведет на острую, чуть ли не на физическом уровне больную тему. Что он сам на свои плечи взвалит эту ответственность и даст возможность на себя опереться. И к решению придёт — сам, а Попов сможет покивать и согласиться, что бы он там не решил. А вот сам он не полезет, и на вопрос «почему» самый правильный ответ: потому что лучше так, как сейчас, чем собственными стараниями привести их к расставанию. Представить, что вот так вот — заговорили, конечно же, опять от неловкости разговора посрались, и вот Антон уже собрал вещи и сделал адьос. А Арсений остался в квартире с кристально чистым осознанием: сам всё сделал, своими вот этими ручками. Не начал бы разговор — жили бы ещё пару дней, а может и месяцев, а может и вообще всё бы наладилось. Ну, нет. Попов себя попросту загнобит, если попытка инициировать провалится. Телефон вибрирует сообщениями. Серый (05.07.2019; 15.24) Я тут подумал и вот чё тебе скажу — не лезь, блять, сожрёт Полезешь болтать, сам наворотишь пизды, а мне тебя потом из петли вытаскивать По обстановке смотри, короче Всё же есть в них с Матвиенко что-то такое, схожее, с удивление думает Арс. Вот чё фанаты их не шипперят, например? Хотя тут немаловажный вопрос — а кто кого? Пиздец, обрывает он себя, разменял полтора месяца без секса — и вот тебе, бабушка, Юрьев день. И всё же — лучше не лезть, а то сожрёт, ну реально. Тем более, что как хочешь это назови, а просветление какое-то у них со вчерашнего дня наметилось. Антон сонно приоткрывает один глаз, и Арсений поспешно отводит взгляд. Ну да, пялился, тут попробуй не пялиться… — Я спал, что ли? — недоуменно спрашивает, как будто спать ему до этого ни разу не приходилось. Попов пожимает плечами. — Ну ты, знаешь, лежал с закрытыми глазами долго, — он разводит руками, — я подумал, что-то странное творится, и решил не трогать. Шаст морщится, как от ноющего зуба. Знаю, родной, с внезапной грустной нежностью думает Арс, меня тоже заебало. Вот так — ни слова в простоте — заебало. Чтобы и молчать некомфортно, и разговаривать как раньше не получается. Только Антон, на удивление, не взрывается ответной резкостью. Он задерживает на собеседнике долгий, странно болезненный взгляд и проглатывает фразу. Выпрямляется и бросает невозмутимо: — Фильм посмотрим? — параллельно нашаривает пульт от плазмы где-то на диване. Арсению практически ударяет в лоб тем, насколько сильно ситуация сейчас параллелит с его недавними мыслями. Насколько просто за ним идти, когда он — решает. Когда Антон, будучи в добром уме и здравии, берёт на себя весь вес привычной всратой недоагрессии и преодолевает её — сам — просто двигаясь вперёд. — Врубай, — тихо говорит Арс, — на твой вкус. — На мой вкус будет Марвел, — вскидывая бровь, предупреждает Шаст. И вот сейчас так похуй, сейчас так хочется простого человеческого посмотреть фильм — чтобы тепло, рядом с родным, несмотря ни на что, телом, чтобы в процессе, пока он будет эмоционально переживать за действия героев, даром, что в сотый раз смотрит, незаметно продвинуться и прижаться, обнять и лежать привычно — головой на чужой груди, чувствуя чужое дыхание и руку на плече. — Ставь, — кивает быстро и как-то нервно, — диван разберём? — Давай. Они поднимаются почти синхронно. Антон сдёргивает плед и одну из подушек. — Я могу еду заказать, — Арс тыкает на смартфоне в окошко приложения доставки. Шаст отрывается от дивана, вскидывает голову и кивает на холодильник. — Так ты вчера готовил, я там оставил. — А ты реально думаешь, что я вообще не ем? Машинально, уже просто машинально и неконтролируемо. Блять, Арсений, хочется сказать самому себе. Ну опять, ну можно же было мягче! Ну что ж ты, совсем разучился по-другому? Он силится вспомнить — а оно было вообще когда-нибудь по-другому? Сейчас будет классическая сцена, не святой же Шастун, чтобы не среагировать. А он, сука, только морщится опять да диванную подушку откидывает, чтобы разбирать удобнее было. — Вок с удоном возьми мне, курица терияки вообще идеал. Арс выдыхается моментально. Грудь затапливает какая-то вселенская благодарность, какая-то слезливая и тёплая нежность — борется. Антон за них борется, не ведётся на эту вонючую резкость, от которой Попов уже, кажется, не отвыкнет, потому что она под кожу въелась. А Шастун её, как пулю в Матрице, ловит — и отбрасывает. И двигается дальше. А Арс ему в этом нихрена ничем не помогает, не может помочь. Кроме того, чтобы ловить эту подачу и двигаться вместе вперёд. До следующего раза. И тогда опять всё только на Антоне завяжется — хватит ли у него сил проглатывать, или он психанёт и пошлёт всё к чёрту. — Тут предлагают по акции две пиццы, берём? Антон смотрит. А глаза всё-таки грустные у него. Пустые. — Какие там? — Слушай, написано, любые. Мы как-то брали охотничью с тобой, хорошая была, вроде. — Заказывай, — машет рукой, — и ложись, я разобрал. — Подрубай свой Марвел, я готов. Антон пристраивается на диван, нащупывая где-то под собой пульт. Пихает плечом присевшего рядом Арса. — В холодильнике пиво, ещё в первый день купил, давай пить! Идея хорошая, на самом деле, чисто нервы успокоить, сгладить немного хотя бы дёргающее напряжение прошедших дней. — Я принесу. Даже не важно, что в итоге включает Шастун, не важно, через сколько приезжает доставка, не важно, что пиво оказывается на вкус вода водой — важно, что к середине просмотра их словно как раньше притягивает, бросает друг в друга, насильно сталкивает. И Арс устраивается на широком, удобном плече, привычно обойдя то единственное место, где ощущается кость, а его рука перекинута через чужую грудь. Антон обнимает его, и время от времени, уставая, опускает голову на его затылок, прижимаясь щекой. Это так тепло, так привычно, что грудь давит, хочется прижиматься, притираться, пытаясь чуть ли не слиться с телом, к которому уже, думал, никогда не прорвёшься. А шальной пивной хмель даёт в голову так же, как не менее шальная благодарность Антону. Если бы не он, не его старания, не его, не пойми откуда взявшееся упрямство, не лежали бы они сейчас — так. Фильм идёт каким-то своим сюжетным чередом, а Арсений лезет целоваться. Просто приподнимает вдруг голову, вслепую нашаривает чужую скулу, тычется в неё почти что вслепую, даже не губами, а как-то не то носом, не то щекой. Антон срывается — физически чувствуется, как у него тормоза рвёт — резко разворачивается, ловит чужие губы в поцелуй, одномоментно силой подминает под себя, наваливается сверху тяжестью тела, забывая к чёртовой матери при фильм. И целует, целует, целует… Это так правильно, так знакомо, так до боли привычно и вместе с тем глухо позабыто, как будто они не целовались сто лет. Антон жаркий, раскалённый, неистовый какой-то. Целует, жмётся, гладит, и тело его — тяжёлое, родное, знакомое всеми очертаниями, такое необходимое. Арс задыхается — от нежности, от восторга, от накатившего счастья. Он притормаживает, гладит, тянет на себя ближе за плечи, успокаивая, прикусывает за нижнюю губу. Правая рука машинально ложится куда-то на загривок, Антон отзывается мурашками, если его там по-кошачьи почесать, Арс помнит. Он вообще многое помнит, не успел забыть, и сейчас память физического действия помогает как никогда, просто воскрешая из памяти нужные, необходимые движения. Если пройтись рукой от лопаток до поясницы, усиливая нажим, Шаст прогнётся в пояснице, подавшись подрагивающими бёдрами ближе. Если самому прогнуться и открыть шею, вцепится, будет кусать, зализывая, и шумно и горячо дышать. Они целуются долго, томительно, постепенно переходя от накатившего буйства желания к трепетной нежности, когда каждое движение кричит: я по тебе так соскучился, родной, ты бы знал. Когда друг друга мало, хотя рядом, когда слёзы наворачиваются от того, насколько ближе хочется человека. Это даже не возбуждение, не физиология, это больше, шире, объёмнее. — Скучал? — лукаво и сумасшедше улыбается Антон, отрываясь на секунду от чужих губ и перехватывая взгляд. — Или просто рад меня видеть? — иронизирует Арс, недвусмысленно двигая бёдрами навстречу. Сердце лупит каким-то неистовым ритмом, а в голове полный туман. Шаст смотрит глазами, которые, проясняясь, сменяются из дурных и смеющихся мудрыми и грустными, не прекращая улыбаться. Всё понимает, он как всегда всё прекрасно понимает. — Опять на вопрос не ответил, — шепчет он, качая головой, целует ещё раз в уголок губ и откатывается. Арс догоняет: вот это был момент, когда от него требовалось одно простое действие — хоть полунамёком озвучить, что Антон ему нужен и важен, а не съехать опять в иронию и стёб. Догоняет, а сделать ничего не может. В тот момент, когда Шастун сам подготовил для этого почву, сам задал прямой вопрос Арсений опять зассал и повёл себя так, как привык, а не так, как чувствовалось. И, как это и было всё чаще в последнее время, накатывает вина, мол, блять, Антоха, я же вижу и понимаю всё, что ты делаешь, и я от тебя этого ждал, капец как долго ждал! Ты такой у меня хороший! Только вот я у тебя туповатенький, мне страшно, мне некомфортно в себе самом, мне не выбраться, не поменяться, не сделать тебе шаг навстречу. И это вскрывает внутри новый пласт гнили: зачем ты ему такой нужен? Разучившийся, кажется, быть нормальным человеком, склочный какой-то. Это сейчас Антон пытается, потому что вы заперты в этой квартире и замкнуты друг на друга, а он ответственный, гиперответственный мальчик. А потом он выдохнется, растеряет энтузиазм и кинет калечного на эмоции, запутавшегося Арсения. Арс смотрит на него, отвернувшегося спиной, впялившегося в телевизор — и Арс ничего не может сказать. Только подползти сзади и несмело, виновато прижаться, зарывшись носом куда-то в район лопаток. — Антох, — тихо начинает он, — я хочу, чтобы получилось. У нас получилось. Чтобы мы вывезли. Это искренне, это так искренне. Точнее и не скажешь. Хочет, конечно хочет, только вот уповать на собственные силы вообще не приходится, скорее на какое-то божественное начало. — И чё думаешь, получится? — по-прежнему лёжа спиной и наблюдая за действием на экране, спрашивает Шаст. — Не думаю, — срывается с языка раньше, чем мозг успевает осмыслить. Чужое тело дёргается под гладящей его рукой, — но надеюсь. Антон усмехается вдруг. Невесело так, отчаянно даже. Поворачивается, перехватывает руку, тянет на себя, обнимает. Какое-то время они молчат. Дышат. Жмутся друг к другу в каком-то отчаянном откровении, которое сегодня неведомым образом раскопалось на этой кухне, в каком-то новообретённом чувстве чужого плеча. — Я отменил съёмку для Баду, чтобы сюда приехать, прикинь, — почему-то вдруг рассказывает Антон, — они сказали, что я гнойный пидор. — Прям вот так и сказали? — смеётся Попов. — Ну примерно. По смыслу — один в один. — А ещё что отменил? — Встречу с риэлтором по квартире в Москве. Стоп, что? — Что? — Арс приподнимается на локте. — По какой квартире? На лицо Антона ложится тень, некрасивая такая упрямая тень. Сам понимает, что лишнего сказал чего-то. Отстраняется, чешет нос. — Ну я квартиру решил покупать в Москве, — он пожимает плечами, — примерно месяц как с риэлтором работаю. — То есть, ты даже не собирался рассказывать? — Арс не понимает, правда не понимает. Квартира — это серьёзное решение, а он тут тешил себя надеждами, что у них было всё погано, но не настолько погано, чтобы даже о серьёзных решениях друг друга в известие не ставить. Шастун морщится. — Бля, Арс, не надо, — вот умеют же они парой фраз испортить обстановку, — обычная инвестиция, нахуй тебе было об этом говорить? — Шастун, инвестиция лимонов на тридцать? Охуенная инвестиция! Арсений психует, сейчас правда психует. Сейчас хочется выяснения, несмотря на то, что внутри пищит сердце, мол, да что ж с вами не так с обоими! — Сука! — взрывается Антон. Он вскакивает с дивана, хватаясь за свою недопитую бутылку пива. Он растрёпанный, зацелованный и злой. — Вот блять, Арсений, ты бы попробовал себе сам что-то месяц назад рассказать, я бы, блять, на тебя посмотрел! — Я бы попробовал, и тебе бы не мешало попробовать! — Блять, иди ты нахуй, — обрывает Антон, — вот с тобой, Попов, реально, не можешь срать — не мучай жопу. Бесполезно, пиздец. Он допивает бутылку залпом, громко ставит на стол, разворачивается и уходит в комнату.

***

120 часов

Арс бесит волноваться и ждать. Он уже всё тесноватое пространство квартиры наводнил своим психозом. Прям кожей ощущается, как он сидит в своей трагической позе на кухне и ждёт, пока Антон выйдет из комнаты и даст возможность с собой поговорить. И от этого аж зубы скрипят: сука, ну хочешь ты поговорить, ну, блять, постучись, зайди, сделай какие-то усилия! Нет же, вот так вот, во втором часу ночи будет торчать на кухне и ждать, пока Шастун перепсихует и выйдет. Потому что эта всратая роль, видимо, по умолчанию у него. А Антон заебался чувствовать себя так, как будто ему одному нужно. Как будто только он должен безостановочно шагать навстречу. И ладно бы что-то менялось. А с Поповым он в который раз натыкается на один и тот же заплесневелый забор, и туда с какой стороны не лезь — одна херня, оттолкнёт. Антон гоняет телеканалы по кругу, остервенело нажимая на пульт. Нет, ну это просто невыносимо! Вот так жаждать разговора — чтобы весь воздух пропитался напряжённым ожиданием — но даже не попытаться сделать шаг навстречу. Он отшвыривает пульт на диван, быстро треплет волосы, резковато встаёт и идёт на кухню. Ну конечно, сидит, на пальцы свои смотрит, колечко покручивает. Типа и не думал, что Антон на кухню зайдёт. Типа не знал, что он первым не выдержит. — Ты вот зря сидишь тут и сукой меня считаешь, — начинает Шаст, мимоходом матеря себя за то, что опять начинает — первым. — Я не сижу и не считаю, — с готовностью фыркает Арс. — Там ситуация вообще другая была, — Антон спокойно щёлкает чайник, — я бы со временем рассказал. — Так, а смысл был вообще скрывать? — резко поворачивается Попов. — Подстраховывался? Думал, если разбежимся, так хоть с хатой останешься? Шастун почти удерживается от того, чтобы закатить глаза. Чайник начинает посвистывать, даром, что последняя разработка — всё равно из носика это пищание идёт. — Ты знаешь, я перспективу того, что мы разбежимся, вообще не рассматривал, — спокойно говорит он, доставая чайный пакетик из коробки, — до тех пор, пока ты в Питер не сбежал. И вот вроде не должно было звучать обвинительно — а, сука, звучит. Мол, как же ты мог, сбежал, блин. Антон морщится, ожидая — сейчас рванёт. Арс весь подбирается, напрягается. Одна большая готовность противоречить во плоти. — То есть, до этого тебе всё по кайфу было? Заебись было? — Да не было заебись, — Антон пожимает плечами, — а что, в отношениях бывает заебись? Затыкается. Это значит, что Антон не по сценарию пошёл. По сценарию надо было сказать, мол, да, чётко было всё, на что Попов взорвался бы тирадой из упрёков и возмущений, размахивал бы руками и язвил. Уже радует. — А с квартирой, знаешь, — невозмутимо продолжает он, заливая тонкий пакетик кипятком, — думал, пиздато будет, если к годовщине успею разобраться, к октябрю. Почему не сказал — так, а нахуй было говорить? Чтобы мы выбирали её в пять раз дольше? Так-то я и свои вкусы знаю, и твои помню. — То есть, я придирчивый? — Да, ты придирчивый. — Пиздишь, — Арс спорит уже, наверное, забавы ради, названных уже аргументов ему было предостаточно, Антон чувствует. — Ты посчитай, какой процент моих слов вызывает у тебя желание доебаться. Попов показушно задумывается. — Так это в словах проблема, а не во мне! — Гладко стелешь, спору нет. Продолжать разговор впадлу, вот прям впадлу. Виски ощутимо покалывает не то от искренне дерьмового в последнее время сна, не то от этих измотавших за неполную неделю встреч на кухне. Встреч на Эльбе, устало поправляет себя Шаст, вот так будет вернее. Чувство, что он тащит на себе какую-то до боли тяжёлую ношу, волочит уже просто, к земле прогибается, а ноша не только легче не становится, а ещё и упирается, виснет, не даётся. Он заваривает, наконец, чай, привычно засыпает туда три ложки сахара, ухватывает чайную ложечку и собирается, в общем-то, покидать кухню, оставляя Арса сидеть на месте и разбираться с собственными заёбами. — Тох, я не знаю, почему так, — вдруг вбрасывает Попов, когда Антон уже почти миновал дверной проём. Он оборачивается. — В плане? — Не знаю, почему я разговаривать не могу нормально, — Арс морщится, подбирает слова, перебегает глазами по помещению, не останавливаясь ни разу на Антоне, — почему… Блять, почему это всегда так звучит, как будто я… Не знаю, оскорбить хочу. Сложно тебе, друг, в таких вещах-то признаваться, очень ясно понимает Антон. Но сам факт этого разговора — луч света в тёмном царстве, потому что, оказывается, есть какая-то доселе неведомая ему сторона отношений, где Попова ебёт тот факт, что у них не клеится. — Ну, ты не оскорбляешь, — Шаст пожимает плечами, отпивая из чашки, — обидного-то ничего нет. Ты скорее… Бля, огрызаешься что ли. — Огрызаются собаки. — Вот, видишь. Арс вскидывает взгляд. Растерянный. Как будто и правда не специально у него вот это всё. Как будто ему не сдержаться. Шаст в это почти не верит, Шаст считает это отговорками — нет в человеческом поведении черт, которые нельзя было бы контролировать. Но приятно, что Арс хотя бы идёт к мысли о том, что он что-то делает не так. Попов грустный, Попов потерялся, Попов блуждает глубоко в себе и интуитивно начинает осознавать, что где-то лажает. Только вот у него, дурака, это провоцирует не ясность мысли, а погружение ещё глубже в недра своей дурной головы. Арсений опускает взгляд, зачёсывает волосы назад, ёрзает. Прикусывает губу. Красивый. Всегда красивый. Даже когда сил уже нет с ним — всё равно красивый. Сердце дёргается, напарываясь на мысль: хочется, чтобы ещё и любимый был. Чтобы родной, чтобы близкий. А от этих мыслей, если в себе покопошиться, всё меньше чего-то остаётся, всё больше отголоски одни. От этого осознания хочется выть. Антон почти силой воли заставляет себя разжать пальцы, с силой уцепившиеся за чайную ложку, выкидывает её в раковину. Меняет положение, опирается на столешницу, пытаясь искусственно придать позе меньше нервозности. Пытаясь расслабиться. — Мне тебя не хватает, — очень тихо и очень прямо вдруг выдаёт Арс. Он замер на диване, уперевшись необъяснимо тоскливым взглядом в стол, у него масляный взгляд и неровное дыхание. Это честно, Шаст чувствует, это сейчас от души. Как поразительно Арс попал в поток его собственных мыслей, даже удивительно. — Мне тебя тоже, — простота на простоту, это тоже сущая правда. Такого, каким Антон его помнит — не хватает до трясучки. Попов молчит и рассматривает стол. — У тебя бывает такое, что сны снятся, а там — ну детали какие-то бытовые, — начинает он, выдержав паузу. Антон внимательно слушает, — мелочи в основном. Передача, технички, туры, ну, кусочками такими. И там — мы, — Арс так выделяет это «мы», что дыхание перехватывает и не остаётся сомнений, что же там ему снится, — а потом просыпаешься, в голове туман такой с кусками сна, а тоскливо, пиздец, и плакать хочется? В ответ хочется закричать: вот как ты почувствовал, как ты попал в самую десятку? Только это вопрос, на который Антону не требуется озвученный ответ, потому что тот сам приходит в голову, отдаваясь эхом в мыслях: да потому что у Арса так же. Он тоже что-то там себе переживает, обрабатывает, анализирует, и получилось так, что вы в своих переживаниях практически зеркальны. Перед тем, как ответить, приходится сделать глубокий, почти судорожный вдох. — Ты охуеешь, но да. Арс смотрит каким-то вселенски понимающим, открытым наконец-то взглядом. Он весь — открытый, распахнутый, чёткий и ясный, впервые за такое долгое время, что хочется, как при первом знакомстве, подойти и пожать руку, представившись, мол, я Антон, давай дружить? Как же я скучал, осознаёт Шастун, как же давно он не был — таким. — Ты из-за этого не спишь? — тихо уточняет Попов. — Сны снятся? — Да в целом как-то всё, — поморщившись и потерев лоб, признаётся Антон, — я один херово сплю в принципе, ты ж знаешь. Арсений знает, это по глазам читается. Как взгляд отводит, как кивает легко, мол, помню, было такое. — Знаю, — смотрит как-то даже виновато, теребит рукой край растянутой футболки. И без паузы почти, — приходи сегодня? Это вопрос, и от этой вопросительной формы тянет материться. Потому что хуй знает, как в таких ситуациях отвечать. Да, приду, просто лягу рядом, обниму и засну с тобой, как будто ничего не происходит, как будто мы тут не плаваем в невнятном болоте из взаимных недопониманий? Нет, не приду, давай угробим самый отчаянный вариант по налаживанию отношений и не оставим себе вообще никаких шансов на исправление? Антон не хочет ничего решать. Не хочет брать на себя ответственность хотя бы за это. Он выбирает нейтралитет — он пожимает плечами. Перехватывает взгляд Арса, тот легко кивает сам себе, мол, понял. Так легко перебросить решение проблемы на кого-то другого, оказывается. Решай, мол, сам, а я приму любой из вариантов. Мелькает мысль, мол, а если делать так почаще, Арс будет хоть что-то брать на себя? Хоть так, ебливо-вынужденно? Антон потирает бровь и одним глотком приканчивает чай. Хуйня это всё же. Всё хуйня, переделывай. Он медленно выходит из кухни, прикрывая за собой дверь. Хочется отвлечься, хочется унять неровно стучащее сердце. Хочется себя остановить, предостеречь. Не дать себе поверить в то, что это шаг к избавлению. В то, что это просвет. Не дать себе ненужных надежд. Уберечься от неизбежно следующего за этими мыслями разочарования. А потом догоняет мысль: дурак, ты Антон. Тебе Арсений за прошедшие неполные сутки несколько раз выдал карт-бланш, решившись на неведомую для него откровенность, решившись на какую-то до мурашек пробирающую, отчаянную правду, которую выдал порциями, но выдал же! Для него, вечно скрытного, таинственного и неприязненно реагирующего на посигновения на его внутренний мир, это прорыв. А ты прямо сейчас обесцениваешь это, потому что забыл, каково для Арса открываться. Почему-то ты резко начал считать, что он должен теперь всегда — так, только из-за того, что у вас отношения. А люди, Антоша, не меняются. Как было ему сложно, так и остаётся. Так что не проеби. Шаст оставляет открытой дверь в комнату. Шаст не разбирает диван. Шаст смотрит в окно на набегающий рассвет и не хочет, блядски не хочет ничего решать. Ноющее сердце требует — Арса оно требует, ничего не менялось — но оно хочет сразу и всего, хочет перепрыгивать через барьеры и лезть вплотную к чужому сердцу, сливаться и сокращать дистанцию. Накрывает волной фатализма — а будь как будет. Само решится — как-нибудь, а все же решится. Антон подхватывает с настульной сушилки жестковатое вафельное полотенце, подхватывает с пола бутылку из-под колы, чтобы выкинуть по дороге, и, проходя через кухню, идёт в душ. Арс провожает его взглядом. Горячая вода расслабляет, согревая, проливаясь иногда особо горячим потоком, ошпаривая, сосредотачивая на коже ощущение не то жжения, не то покалывания. По такой распаренной обожжённой коже приятнее проводить руками — они ощущаются чужеродным каким-то объектом, но ощущаются сильно и мягко. В душевой у Арса нагромождение баночек, кто бы сомневался, и, к его чести, ничего шаблонного из рядов дешёвых магазинных мужских вариантов — тех, которые у самого Антона стояли ещё в Воронеже. Всяких «ледяных свежестей», «грубых сил» и запахов таёжного кедра. Тут сплошняком стильные объёмные флаконы из плотного однотонного пластика, подписанные тонкой фигурной линией иностранного названия, в каждом из которых разного цвета и назначения субстанция, пахнущая, как хорошая парфюмерия. Антон выбирает самый терпкий по запаху из шампуней и льёт его на волосы. Всё же Арсений — бог ненавязчивых решений, думает про себя Шаст, вырулив из душа и попросту обнаружив дверь в свой излюбленный приют плотно прикрытой. Это вызывает усмешку и посылает разряд нервной дрожи куда-то в ладони. Он бесшумно выдыхает, прежде чем аккуратно подтолкнуть от себя дверь второй, непривычной комнаты. Арс не в постели, в этом они уже не пошли по известному порнографическому сценарию. Он стоит ближе к окну, отвернувшись лицом к нему, и вертит в руках футболку. На него красиво падает свет лампы, ласкает кожу, прочерчивает тени, гладит плечи. Антон тоже хочет. Он прикрывает за собой дверь и осторожно, стараясь не наделать лишнего шума своим масштабным организмом, пробирается к окну. Арс то ли и правда не слышит, то ли упрямо не поворачивается, складывает вещи в шкаф. Протянуть руку и коснуться изгиба плеча оказывается секундным делом. В момент когда пальцы пробегаются по горячей гладкой коже, в голове взрываются какие-то победоносные петарды, там разворачивает шествие отряд нейронов с праздничными флагами, там ебашит салют. Когда Попов заканчивает складывать последнюю футболку, убирает её в шкаф, захлопывает дверцу и разворачивается к Антону лицом, весь мир исчезает. Они стоят так близко, что тепло чужого тела становится физически ощутимым, притягивает к себе, будит желание закутаться в него, устранить одним махом эту тонкую полоску холодного кислорода между их лицами. Упасть с размаху в другого человека, утонуть в нём, занырнуть с головой. Арс смотрит открыто, стоит прямо и почти не касается, а собственная рука так и прижилась намертво на плече, где какой-то своей жизнью живёт, поглаживая, сжимая, легко пробегаясь кончиками пальцев. Глаза напротив темнее обычного, задёрнутые какой-то странной пеленой, но не потерявшие дурманящей проницательности. Дыхания привычно синхронизируются, сравниваясь по темпу и ритму. — Шаст, — тихо, щекочуще, едва уловимо роняет Арс, не отводя прямого взгляда. Собственное сердце разгоняется с места в карьер просто от того, как это было сказано, как привычное кратенькое прозвище соскользнуло с чужих губ. — Мм? Арсений лукаво выдерживает паузу. Его рука легким теплом ложится на щеку, почти возле уха, на стыке с челюстью, гладит, несильно сжимает. Об неё хочется потереться. В неё хочется спрятаться — всему. — Скучал, — отвечает Арс на давно поставленный вопрос, и тормоза в голове срывает. Антон честно, при всём желании никогда не вспомнит, как так вышло, что они оказались уже без одежды, уже в постели, уже друг на друге. По ощущениям он обрёл способность мыслить только в тот момент, когда собственная кожа соприкоснулась с чужой разгорячённой, чувствительной, мягкой. Когда они вплавились, вдавились, втёрлись друг в друга, совместились, как детальки. Когда Арс первый раз шумно и медленно выдохнул, запрокинув голову, и этот звук разрядом прошёлся где-то по солнечному сплетению. Их несёт, сталкивает друг с другом, с головой окунает в какие-то сумасшедшие, странные эмоции — что-то между священным благоговением и плотским примитивным кайфом от того, что наконец-то — так; наконец-то чужое тело, которое было уже авансом занесено в далёкие, недоступные, не свои, плавится прямо под руками, каждого прикосновения ждёт, отзывается, тащится, волну ловит. Он сам как на автопилоте: ведут рефлексы, инстинкты, память физического действия, словно управляет какой-то прописанный алгоритм. Трогать Арсения — привычно, естественно, руки знают всю последовательность: погладить, сжать, надавить, осторожно и медленно преодолеть мышечное сопротивление, проталкиваясь в тесную глубину. Арса выгибает волной, он разгорячённый, жаркий, льнущий и требующий, он перехватывает управление и целует — медленно, тягуче, задавая какой-то сумасшедший чувственный настрой, когда ты весь, полностью, перетекаешь в эфемерную чувственность, сдаёшься чужому напору, следуешь за заданным ритмом, всем телом перенастраиваешься. И, честно, это секс-автомат, он даже не помнит, как надевал презик, потому что в голове сквозящий вакуум, абсолютно дырявое поле, где бьётся, об стенки колотится мысль — наконец-то, блин. Наконец-то. Арсений скучал. А он сам ещё больше. Когда знакомая тёплая теснота принимает его в себя, хочется закричать. Когда темп, спустя пару минут оттягивания, стремительно срывается в бешеный, когда Арс перестаёт сдерживаться, когда они оба окончательно сбиваются с дыхания, когда ко лбу прилипают мокрые пряди волос, Антон просто ложится сверху, меняя точку опоры на локти, прижимаясь полностью, интуитивно находя то самое место где шея Арса переходит в плечо, где ощущается пульс, где самый концентрированный запах, а чужое дыхание ощущается щекой, утыкается туда носом. Им хватает нескольких активных толчков — в максимальном темпе, в максимальной амплитуде — чтобы кончить, обоим, разойдясь буквально на несколько секунд. — Ты чё творишь… — хрипло выдыхает Арс. Они так и лежат недоделанным бутербродом, друг на друге. Арсений растрёпанный, расслабленный, мокрый и распахнутый. Антон не видит, но всем телом, всей своей обострившейся чувствительностью ощущает, как поплавилась его непробиваемая толща льда, как оттуда показывается, осторожно выглядывая, его нежная, открытая, уязвимая сущность, как она, едва касаясь, целует Антона прямо в душу, словно говоря, мол, ну ты чего, дурачина, я здесь, всегда здесь, просто немного заблудилась по дороге. Дыхание постепенно восстанавливается. Голова всё ещё упоительно пустая, просветлённая, ясная, в ней — ничего. Он осторожно приподнимается, перекатывается на спину. По коже сразу же волной бежит свежий воздух в комнате из открытого — оказывается — окна. Хватает сил даже окинуть взглядом комнату, наспех брошенную на пол скомканную одежду, сбитое и отправленное в процессе туда же одеяло. Антон смотрит на свой живот, на блестящие разводы на нём. Смотрит на Арса — чистенький, разве что мокрый. — Вот как тебе удаётся всегда меньше всех пострадать? Арс мягко улыбается. Он так и не открыл глаза, просто лежит, распластавшись какой-то звёздочкой по постели. — Выхожу сухим из воды, — отвечает и сам же хихикает. Вот же дурацкое слово — хихикает — а прилепилось. А всё благодаря кому? Кожу начинает неприятно стягивать в том месте, где на ней подсыхает чужая сперма. Сходить бы сполоснуться. Мышцы забились намертво, что косые, что бёдер, что ягодичные. Отличный, кстати, тест на изменщика: попробуй не трахаться со своим партнёром месяцок, а потом дай ему и после осторожненько поинтересуйся, типа, мышцы как? Не болят? Антон нехотя садится, секунду раздумывает, забить и идти голым или всё же замотаться в брошенное одеяло. Побеждает естественно вариант забить. Он аккуратно, насколько может, переступает через всё, что валяется на полу, прихватывает мусор и выходит из комнаты. Зажигает свет на кухне, морщится от непривычной яркости, практически наощупь доходит до шкафчика под раковиной, где стоит ведро. Мозг лукаво подсказывает: в жопу, Шаст, эту ванную, сполоснись тут быстренько и сразу же пойдём покурим. Мысли о никотине отзываются резко всколыхнувшимся желанием, всегда особенно ярко накатывающим после секса, так что Антон особо не мудрствует, падая на подоконник прямо голой задницей и открывая окно. Сигареты тут всегда наготове. Когда он докуривает до середины, отступает и острое удовольствие от сигареты, и блаженство оргазма. И вот на этом месте Антон бы с удовольствием проклял способность мыслить, потому что он в очередной раз затягивается и открывает глаза — опустошённым. Напрочь. Как после поцелуя дементора, как будто внутри всё вымерло. Он панически, суетливо пытается нащупать в себе эмоции, перебирает их одну за другой, но не отзывается абсолютно ничего. Зато в приоткрывшуюся брешь услужливо лезут абсолютно, блять, лишние сейчас, никому не нужные мысли. Ничего не стало лучше. Это был секс не как следствие того, что они всё утрясли и проговорили, а как метод забыться. Как обоюдная слабость. Как то, что они оба не выдержали и поддались этой волне. Как будто не затащили какую-то из игр в «Импровизации» — ну плохо пошла, хуёво, без коннекта, без задора, а потом вбросили хорошую шутку, на зал зашли, добили. Только вот она ничего не меняет. Нельзя так просто взять и перешагнуть все заёбы и разлады последнего месяца, если не больше, один раз со вкусом потрахавшись. Для Арса это вообще спокойно может быть просто рабочий метод решения проблем — отвлечь внимание, переключить, перенастроить и себя, и Антона, перешагнуть и пересидеть, пока в следующий раз не рванёт. Хуйня это, нельзя так. Антон морщится, когда дым попадает в глаза. Сердце тоскливо и жалобно сжимается в абсолютно пустой грудной клетке. Тянет же, осоловело тянет сейчас просто выкинуть сигарету в окно, вернуться в спальню, упасть рядом с Арсом, прижаться, приластиться. Закрыть глаза, забить хуй. Лежать рядом, дышать в такт, обниматься и о чём-то болтать. Только вот, блять… Именно. Нельзя просто двинуться дальше, если ты думаешь «болтать с Арсением», и становится страшно. Ровно как и нельзя, не получится просто, каждый раз, натыкаясь на проблемную точку, на подводный камень их странных, надуманных, не проговорённых загонов, затыкать эту дырку сексом. Этот кораблик на одном двигателе никуда не поплывёт. Больно, сука. Он всё же выкидывает сигарету и опирается о стену, закрывая руками лицо.

***

128 часов

Всё хуйня, давай по новой. Это Арс понимает ещё когда наконец приходит в себя в собственной постели, пока Шаст подозрительно надолго залипает на кухне и громко щёлкает там зажигалкой. Но внутри упрямо зудит какая-то издыхающая, блин, надежда, что он вернётся и всё будет нормально. Что они просто будут долго и умиротворённо целоваться, может сообразят на ещё пару заходов, помоются по очереди, уснут в обнимку и с утра вместе позавтракают, сделав всё-таки этот сраный недостающий шаг для того, чтобы всё вернулось на прежние рельсы и начало наконец работать. Так сильно, почти мучительно хочется уже причалить к какому-то берегу, завершить эту подвисшую неизвестность, и, блять, ещё полчаса назад он с истошной радостью думал о том, что всё решилось и обязательно теперь будет хорошо. Но Антон возвращается в комнату каким-то серым, отстранённым и намертво пропахшим табаком. Он не падает рядом, он садится на край кровати, отвернувшись спиной, и остаточки надежды разбиваются розовыми осколками со всей высоты арсовой наивности. Свежий воздух из открытого окна, который несколько минут назад приятно успокаивал разгорячённое тело, резко становится неуютно холодным. Арсений тянет на себя предусмотрительно поднятое с пола одеяло. — Тебе не дует? — осторожно, наугад спрашивает он упрямо сидящего на краю абсолютно голого Антона. И опять внутри колышется: ну вдруг, чем чёрт не шутит, он просто задумался, и сейчас спадёт это наваждение, рассеется, как пелена, открывая родного, привычного, светлого и тёплого Шаста. — Вообще, да, холодно, — Антон ведёт плечами и отвечает чёрт знает на какой именно вопрос. Хватает свою одежду. Заход не сработал, растворился в этом плавающем напряжении, никуда не привёл. Пара минут проходит в этом неуютном молчании. — Арс, скажи мне, — наконец собирается с какими-то своими мыслями Антон. Он всё же поворачивается корпусом на Арса, по-турецки складывает ноги на кровати. Лицо — пустое, брови болезненно нахмурены, — мы с тобой зачем всё вот это начинали? Вопрос бьёт с размаху прямо в чувствительное солнечное сплетение. В воздухе виснет какая-то тупая духота, мешающая дышать, не дающая. Арс тяжело сглатывает. Потому что вот, они в той самой точке, где Антон расписывается в бесполезности всего мероприятия, где прямым текстом говорит: да не знаю я, Арсен, чё мы тут с тобой фигнёй занимаемся, смысла я в этом не вижу. Мозг на общую панику организма реагирует моментально — не даром столько лет качали жанр, импровизация полезный навык, в голове стройным рядом выстраивается красивая, обстоятельная аргументация. Типа: чтобы мы с тобой, два дурачка, заново научились друг друга понимать и общий язык искать, говорить чтобы друг с другом научились. Чтобы помогли друг другу отремонтировать поломки и двинулись дальше, вместе, без дерьма. Это всё можно озвучить, презентовать Антону как большую новость прямо в его ищущее, ждущее лицо, разложить по полочкам, объяснить — но какой в этом смысл, если Шаст, кажется, всё для себя решил? Если он ничего не видел все эти дни, не почувствовал ни одной клеточкой их прогресс? Если для него ничего и не сдвигалось с места? Арсений пожимает плечами. — Ты правда хочешь поговорить об этом? — этот всратый шаблон психолога сейчас выглядит самой искренностью, сформированной в текст. И больше всего хочется, видит Бог, чтобы Антона сейчас перемкнуло, отвлекло, чтобы у него зазвонил телефон, чтобы запиликала стиральная машина в ванной, чтобы приехала доставка еды. Чтобы этого разговора не было. Арс на секунду, стараясь быть незаметным, болезненно морщится и трёт переносицу. Он так долго перекладывал на Шаста ответственность инициировать разговор, начинать его первым, что по-тупому забыл подумать, а ему есть вообще, что отвечать? Будут ли у него, Арса, силы поддерживать диалог, взвешивать, обсуждать, принимать какие-то решения? Антон поднимает на него глаза, смотрит в упор — прямо, уверенно, жёстко даже, и собственное тело парализует. — Хочу, — Шаст собранный, тоже напряжённый, язык тела его выдаёт: пытается теребить кольца, забыв, что не надел их, горбится, щёки изнутри прикусывает, но его эта энергетика пресловутая забрала всё помещение, придавила собой, к стене прижала, давит. Собственное сердце исступлённо херачит в грудной клетке. — Вот именно сейчас, да? — ещё раз с вялой надеждой пытается Арс. Это дохлый номер, ясное дело, эту решимость, которая тлеет в зелёных глазах, не перешибить даже стихийным бедствием. Он малодушно тянет время, пытается выиграть ещё хоть немного времени, прежде чем всё. Почему-то интуиция с холодной уверенностью подсказывает: это будет всё. Антон ведётся на провокацию и предсказуемо не выдерживает. И только сейчас Арсений расписывается в собственном проёбе — эта злость не переводит его с темы, а ускоряет разговор, несёт их с Шастом обоих прямиком в бездну. — Блять, Арс, вот именно сейчас! — эта злая взлетающая интонация знакома до деталей. Как и взгляд исподлобья. Как и широкая жестикуляция. — Я приехал за тобой в ебучий Питер, я почистил график, подвёл, блять, Оксану под переносы записей, из жизни нахуй выключился, чтобы что получить? Чтобы ничего не получить? Арсений прикусывает губу и смотрит вниз на свои руки. Суть доходит, смысл ясен. Соглашаться больно. — Я предполагал, что ты за мной сюда приехал, потому что не хотел там оставаться без меня, — цепляться к словам проще, за каждым указанием на формулировку обязательно будет идти как минимум одна фраза с разоблачением этой грязной манипуляции. Значит, он оттянет слова «давай расстанемся» хотя бы на одну фразу. Он чувствует себя балластом, гирей на верёвке, которая осела в песок и тянет, тормозит, останавливает огромный тяжёлый корабль. А Шаст, кажется, чувствует, что Арсений идиот. Пусть лучше так. — Арс, ты серьёзно говоришь сейчас? — он даже чуть нагибается из своего положения, пытается перехватить взгляд. — Вот правда, скажи мне: ты рофлишь? — Я в ваших словах молодёжных не… — Сука, причём тут слова? — он всё же переходит на повышенный тон, но тормозит себя, выдыхает, продолжает спокойнее. — Арсен, давай поговорим, нормально, через рот оба поговорим, позиции выскажем, блять, я не понимаю уже нахуй ничего. Собственная постель разрастается по ощущениям почти во всю комнату. Вот сидит Антон — всё же одевшийся, в худи своей вечной, согнувшийся, сжавшийся, зарывшийся пальцами одной руки себе в волосы, потерянный какой-то. Вот сидит сам Арс — всё ещё опираясь на пахнущие Антоном подушки, натянув одеяло себе почти под подбородок. А расстояние между ними абсолютно не меняется, хотя чувствуется, как будто они сейчас дальше друг от друга, чем были в начале недели, находясь в разных комнатах. — А что ты хочешь от меня услышать, Тох? — выходит как-то даже жалобно, слишком, опасно искренне. Суматошный поиск в своей голове тех самых слов, которые могли бы сейчас успокоить Антона, развеять его сомнения и выправить ситуацию, он не нашёл. А говорить бесцельно нет никакого смысла. Опять же — только ускорять неизбежное. — Ты хочешь, чтобы я сказал, что всё в порядке? Что всё наладится и будет хорошо? Антон продолжает смотреть, а глаза у него болезненные. Воспалённые какие-то, странные. — Хочу услышать, почему ты ведёшь себя так, как будто я тебя когда-то очень сильно обидел, — на порядок тише, чем раньше, говорит он, — как будто ты меня боишься, или, блять, подвоха какого-то ожидаешь, я не пойму. Арс, ты зачем защищаешься? Ты от чего защищаешься? — Да где я защищаюсь? — ему нужна пауза в этом разговоре. Вот прямо сейчас нужна. Пока Антон не доковырялся до болезненного, не нажал на гнойник и не получил сверху ещё кучу арсеньевских комплексов, неудовлетворённостей, боли и прошлых обид. — Я с тобой не живу? Не разговариваю? Не сплю? Вот десять минут назад — защищался, по-твоему? Чей-то телефон всё же звонит на кухне, врезаясь в слух стандартным айфоновским рингтоном, разрезая странную, нервную повисшую тишину. Но уже поздно спасать положение, раньше надо было. Шаст отводит глаза. — Арс… — Давай может… Они начинают одновременно, потому что тишина жутко давит, впивается колючим страхом куда-то в органы. Это как забыть текст на сцене, Арсений из театралки ещё помнит, когда ты стоишь перед людьми, под светом рампы, на авансцене, всем телом чувствуешь, как от тебя ждут слов — любых, на самом деле, которые впишутся тут в действие — а ты не помнишь текст, но и не говоришь ничего. Вообще. Потому что этот страх подвести, облажаться, сказать не то, парализует всё тело. И эта минута, пока партнёр не сориентировался, или суфлёр не подсказал, растягивается в вечность. Антон жестом уступает право договорить. — Давай может покурим? — с дурацкой облегчённой радостью спрашивает Арс. Эта мысль пришла как спасительная соломинка, как повод перевести тему, выплыть в штиль в самый удачный момент, когда оставалось полшага до финала разговора, но все уже подустали и загрузились и используют любой шанс отойти на передышку. Антон освежится, получит свой заряд никотина, проветрит голову и может быть придёт к тому, чтобы отмотать ситуацию на двадцать минут назад, сделать вид, что они не начинали сегодня это странное, острое выяснение. Надо просто пойти покурить, осторожно проскочить мимо и забыть. И проснуться утром вместе с чувством, что пик миновал. Шаст на секунду кидает взгляд в сторону дверного проёма, вздыхает, поправляет капюшон худи. Осторожно приподнимается с кровати. Арс вслед за ним стягивает одеяло с себя, быстро осматривает комнату в попытке увидеть собственные вещи, тянется за недалеко лежащей футболкой и пытается вспомнить, осталась ли у него ещё сныканная где-то здесь пачка неплохих сигарет. Антон тормозит у двери и оборачивается. — А давай может расстанемся? У него всё ещё больные глаза, но эта фраза выходит практически безэмоциональной, лёгкой, как будто бы естественно соскакивающей с чужих губ. Напряжение всасывается как в пространственную воронку, одной секундой исчезает, стоит прозвучать последней букве, а свободное место тут же заполняет вакуум. Шаст неестественно напряжён, его пальцы намертво вцепились в дверную ручку, его прямой воспалённый взгляд прожигает дыры. А Арс, наверное, просто стоит, он потерялся, потерял положение тела в пространстве. Ему как будто со всей дури въебали прямо в переносицу: сначала ты не чувствуешь ничего, только вокруг медленно плавает мир. А потом реальность ускоряется, возвращается в привычное течение, и тут ты узнаёшь, что такое боль. Она приходит сразу же, сваливается сверху всем своим весом, забирает в свои объятия и впивается так, что ты снова можешь только стоять парализованный да пытаться не потерять сознание. Нет сил посмотреть в ответ. Нет сил ответить. Нет сил сделать то, чего сейчас требует одуревшее от внезапной боли сердце — догнать, остановить в проёме, прижать к себе, удержать его, переубедить. Объяснить, что поспешил и что не так понял. Нет сил кричать, просить. Плакать даже сил нет. Но последнее точно временно. — Уедешь? — единственное, что получается выдавить из себя, пропустить через моментально пересохшее горло. Единственное, что важно знать, потому что приходит осознание — после этих слов как только Антон сделает шаг за порог, это будет финалом. Абсолютным окончательным концом. А в этих стенках Арсений останется абсолютно окончательно один. Арс стоит далеко, но видит, как во взгляде Антона что-то трескается, разлетается на части, распадается по маленьким кусочкам. Как странно дёргается его лицо, как он сжимает зубы. И ничего не отвечает. Просто в один широкий шаг выходит из комнаты, осторожно и плотно прикрывает за собой дверь. И вторую, от соседней комнаты - тоже. Той ночью находится та самая пачка сигарет, предусмотрительно спрятанная когда-то для достаточно весомого повода. И бутылка, живущая в квартире по такому же принципу, тоже. А ещё он первый, наверное, раз в жизни курит в собственной спальне, отвернувшись от кровати и не находя в себе сил прислушаться к окружающим звукам. Потому что так есть шансы услышать хлопок входной двери, а этого он боится не выдержать.