***
Элли совсем немного пьяна, и ей правда весело, а ещё — тепло (оно сворачивается у неё где-то в животе, совершенно незаметно расцветает за рёбрами). Это глупо, и утром она сама же будет смеяться над этим до слез, но. Элли кажется, что он в и д и т.***
Гарри становится её первой необдуманной глупостью (не взвешенным тщательно вместе с Кассандрой решением, а очевидной ошибкой), первой и, возможно, последней, перед тем, как мир окончательно вдребезги разобьется, а все последующие действия приобретут металлическо-ржавый привкус. Ей должно быть стыдно — там, в её голове, подобные сцены проигрывались с Уиллом в главной роли лет с тринадцати, а реальность не имела ничего общего с многочисленными ромкомами про настоящую любовь, и она не знает, на самом деле не знает, что её толкает пойти до конца, но. Элли совсем не жаль.***
В ночь выпускного Элли вновь выбирает не себя — правильность, одобрение в глазах Кассандры, друзей, все, что угодно, но не себя. Она не сразу понимает, но в мире — этом, все ещё с трудом кажущемся реальном, — без ни к чему не обязывающего флирта и мягких улыбок становится чуть темнее. А потом наступает ночь. Холодная и ослепляющая своей темнотой. Элли гаснет, рассыпается пеплом, пачкая все вокруг. (Ведь в мире без Кассандры огонь не горит).***
У Гарри остаётся лишь гордость, замутнённая таблетками, смазанная от количества выпитого алкоголя, и именно поэтому он цепляется за неё изо всех сил (дальше лишь пропасть, и Гарри впервые страшно). — Мне так жаль. Но Элли не улыбается. Элли даже не смотрит — сжимает и разжимает кулаки, закусывая губу, и старательно избегает его взгляд, уставившись в пустоту. И у него внутри что-то сжимается. Так, что хочется орать. Встряхнуть её, вытрясти эту апатичную сломленность, заставить её посмотреть. Лишь бы не чувствовать эту вину. Лишь бы не знать, что действительно виноват.***
Позже окажется, что вина — его последняя человеческая эмоция (Гарри трясёт, кости ломаются, трещат и дробятся, погребая его живьём, пока реальность вспыхивает в голове вспышками, всплывающими моментами осознанности, иногда дымка в голове рассеивается на пару мгновений, и он успевает задаться вопросом, что же все-таки происходит, пока следующая горячая волна не смывает все без оглядки). И когда дни сливаются в бесконечно-серое нечто, Гарри даже не пытается бороться. А потом она протягивает руку, и Гарри не находит в себе ни одной причины, чтобы отстраниться (их сотни, тысячи, на самом деле, но воздух вокруг отдаёт сжатым отчаянием, и это слишком, слишком, чтобы устоять). Элли говорит что-то правдивое и жесткое, выплевывает почти, а пульс у неё на запястье бьется в бешеном ритме (почти как его собственный). (Гарри видит вокруг серый-серый-серый и раскинувшуюся синеву ее глаз). И Гарри крышу срывает — он тянет ее на себя, игнорируя удивление в расширившихся от неожиданности глазах, игнорируя недовольное шипение и почти болезненный удар локтем в рёбра. — так нормально? — он опускает голову ближе к её волосам. Если закрыть глаза, то кажется, словно они вновь вернулись к началу (и Гарри бы отдал почти все оставшееся за это, а остальное — лишь бы выбраться из этого проклятого места). Элли смеётся глухо, надрывно, пока очередной смешок не превращается в сдавленный всхлип. А потом ещё в один. Пока грудь не сжимает от недостатка кислорода, пока она не портит размазавшейся тушью его дорогой свитер. В этом не было ничего нормального (хотя она правда старалась хоть что-то найти).***
Он сразу нажимает «отправить». До того, как успеет передумать. До того, как полностью осознаёт, что же он творит. — Это было неожиданно, — Элли пожимает плечами, усаживаясь на скамью рядом. — Но я рада, что ты нашёл в себе силы выйти из дома, — она находит его ладонь и ободряюще сжимает. И это заставляет его посмотреть. Она выглядит хуже. Не так, как он, потому что таблетки почти полностью вывелись из его организма и у него остались считанные часы, но заметно хуже. Постоянный стресс и заканчивающиеся ресурсы оставили свой отпечаток и на ней — он скорее чувствует, чем видит, ее дрожащие пальцы поверх своей руки, а от былого блеска волос и аккуратных кудрей не осталось и следа. Синяки под глазами с их последний встречи стали только заметнее, и она выглядит такой маленькой и беззащитной, в своей обычной мешковатой одежде, что Гарри не может разглядеть в ней лидера, как бы не пытался (он не может разглядеть в ней прежнюю Элли, и это пугает его гораздо сильнее). — Ты сбежала от своей охраны? — он вновь переводит взгляд в сторону, запрокидывая голову назад и рассматривая звездное небо. Пар вырывается изо рта. Зима совсем близко. Элли хмыкает что-то неопределенное и чуть ёжится от особо сильного порыва ветра. — Не могу спать, — она замолкает, и, следуя его примеру, задирает голову вверх, пытаясь отыскать знакомые с детства созвездия, — стоит мне закрыть глаза… — Я тоже, — он говорит тихо, но Гарри ловит её слабую улыбку краем глаза, прежде чем сжать её руку в ответ.***
У неё в голове — список, совсем крохотный, перечёркнутый несколько раз и едва различимый, но постоянно растущий — «родители чуть не развелись, когда мне было семь, но ты же знаешь, что в таких крохотных городках подобное с трудом прощается общественностью», а у Элли колени подкашиваются, для неё это слишком (слишком личное/искреннее/обязывающее (страх обжигает глотку, мешая вдохнуть, Элли задыхается на мгновение) Ей бы найти другое средство борьбы с бессонницей, но они все ещё слишком хороши в построении различных границ (а кошмары отступают лишь вместе с тайными возвращениями домой в предрассветных часах).***
Иногда оно скребется, рвётся из неё наружу (задушить это в себе окончательно у неё так и не получается), и она позволяет себе это проклятое «возможно» снова и снова. Они ходят по кругу. По чертовому кругу. — Пожалуйста, — она шепчет, — мне это нужно. И тебе тоже. Совсем как тогда. Забыться. У Гарри горячие руки и холодное сердце, но всего на пару мгновений — Элли достаточно. (он целует ее, и это все ещё не совпадает ни с одной из воображаемых ей картинок, но темнота на пару мгновений перестаёт быть такой удушающей, и у неё получается сделать вдох).***
Гарри учится ценить редкие моменты прояснения почти также сильно, как и позволяющее убежать от реальности (от жизни) забытье. — Ты знаешь, — фильм будет идти ещё сорок минут, у Гарри есть ещё пара часов, — они когда-нибудь заметят твои исчезновения. Она заглядывает все чаще. Ночью, когда все спят. Границы впервые размываются до неузнаваемости (у Элли каким-то неведомым ему образом получается собирать себя по кускам снова и снова — воскресать из пепла, словно феникс, и Гарри позволяет ей эту иллюзию силы раз за разом, не напоминая о редких минутах слабости). Элли бежит — от ответственности, своим грузом придавливающей к земле, от кошмаров, заставляющих её кричать по ночам, от ядовитыми змеями сворачивающейся под кожей беспомощности и поднимающейся в ней ревности (Уилл-Келли-Уилл-Келли, и ей все ещё больно). Но Элли только смеётся, не отрываясь от экрана: — Боишься, что меня запрут под замок и больше не выпустят? Он боится, что она увидит его настоящего — то, что от него осталось. Стоит ему заснуть, потерять счёт времени — и это будет неизбежно. — Просто не представляю, кто ещё будет смотреть со мной фильмы про апокалипсис, когда один из них у нас за окном, Прессман. На мгновение ему кажется, что она покраснеет. Ослепит одной из своих улыбок — дерзкой, яркой, живой. На мгновение ему кажется, что он сам все ещё жив.***
Иногда ему хочется слезть с этой дряни. Если не для себя, то для неё — Элли бежит от проблем, ещё одна ей явно не нужна. (ему нравится, что ей становится спокойнее в его доме, с ним, что она может сбежать сюда от всего остального мира). Гарри жаль, что этого все равно недостаточно.***
Он протягивает всего пару дней, пока очередная волна не накрывает его с головой. До его затуманенного мозга слишком поздно доходит: Не волна. Цунами. Гарри тонет-тонет-тонет все глубже, захлебывается, не пытаясь всплыть. (он почти рад обрушившейся на него темноте).***
— Гарри! Ее колотит так сильно, что едва не стучат зубы. Элли закусывает губу и крепко-крепко зажмуривается, пока перед глазами не начинают расцветать неназванные созвездия, пока воздух в комнате не становится удушающе тяжелым. Ей страшно. Чертовски страшно. Страх холодным потом ползёт по её позвоночнику, липкими пальцами пробирается за рёбра, оставляя неприятное тянущее чувство в груди с того самого момента, как она находит его на полу в ванной комнате. — Гарри, Гарри, Гарри, — повторяет, как заведённая, пытаясь включить в душевой холодную воду и затащить в неё едва находящегося в сознании парня одновременно, — Гарри, не смей так со мной поступать! Она залезает под поток воды прямо в одежде, вытирая капли воды, попадающие на лицо, вперемешку со слезами. (Элли не может потерять ещё и его).***
Когда Гарри приходит в себя достаточно для того, чтобы понимать происходящее вокруг — он снова один. Элли остаётся мелькнувшей и также быстро исчезнувшей вспышкой.***
Они не успевают нормально поговорить до. Кэмпбелл совершает переворот. А Гарри все рушит (или это с самого начала делает она, теперь это не имеет никакого значения). Сидя в абсолютной темноте в винном погребе, куда её помещает Кэмпбелл до того, как решит, нужен ли суд (будет ли вообще устраиваться для неё суд), Элли думает-думает-думает. Она не знает, сколько проходит времени (минут-часов-дней), прежде чем он появляется. — Мне жаль, — шепчет едва слышно, но Элли все равно дергается, словно от удара. В этом «мне жаль» столько всего, оно электричеством гудит в воздухе, током бежит по венам, неозвученный чудовищем проникает под кожу, чтобы остаться там навсегда (вырвать из неё все живое). Элли сильнее закусывает губу — — Скажи Кэмпбеллу, что Уилл невиновен. В чем бы он нас не обвинял, это моя вина. Его глаза потухают. Резко. Почти мгновенно. (И она почти ненавидит себя за это) В этой реальности они всегда были несбыточным, невозможным. Пусть так и остаётся.