Аушвайфенд

Меланхолия затягивает в водоворот серой сопливой каши, в которой ты задыхаешься и жрёшь. Эту самую кашу. У тебя от неё гланды болят и во рту привкус говна вперемешку с атараксом. Ты жрёшь. Сначала послушно глотаешь. Потом начинаешь брыкаться, как недовольный мерин. Тебя затягивает всё глубже, и каша всё серее, всё безжизненнее. Ты видишь её. Где ты её видишь? Правильно. В своих глазах в отражении зеркала. Ты жрёшь и давишься, а потом тебя хватает анафилактический шок. Меланхолия... Такое слово не было знакомо Джеймсу Барнсу. Такое состояние не было ему знакомо. То ли дело давящая боль под височной костью, как будто вену сейчас разорвёт изнутри. То ли дело неконтролируемая ярость в моменты, когда приходится хватать винтовку, лучшую в своём роде, модель Баррет 50, известную так же как М82. Армейская снайперская детка крупного калибра. Десять патронов, способных с расстояния двух с половиной тысяч метров пробить каменную стену нахрен. Почти тринадцать килограммов чистой власти. На своей земле, а это на минуточку вся Америка и вообще любая страна, куда его пошлют, Джеймс Барнс был царём, помазанником божьим и богом в одном обличии. Он вертел всем, как хотел. Баблом, людьми, хуем. На своей земле он мог анестезировать дёсна коксом и всё остальное мирамистином по желанию. Он не знал, что такое меланхолия. Он знал, что такое злость. И это преследовало его по пятам. Бежало от горла к нервным окончаниям на губах так сильно, что их подёргивало. Так сильно, что приходилось шипеть сквозь зубы. Так сильно, что палец нажимал на курок десять раз без перерыва, а потом по инерции нажимал ещё пару раз перед тем как сигнал дойдёт до центральной нервной системы – ты жмёшь без толку, меняй магазин. Джеймсу Барнсу не было знакомо чувство грусти. Он прошёл вторую мировую войну, он отслужил в спецназе, он, к чертям собачьим, работает на Гидру долбанных семьдесят шесть лет. Он думал, что сыворотка суперсолдата автоматически удаляет из мозга файл под названием "возможная бессмысленная грусть". Джеймс лежит на диване, пьёт пиво. По телевизору крутят что-то вроде SNL. Лица сменяют друг друга. Кадр: ведущий с мешками под глазами и парой залысин по краям желтоватого комка тонких волос, в сером пиджаке. Кадр: приглашённая гостья с красной помадой. Кадр: реклама чудесных стиральных порошков, в три раза меньше пятен. В три раза выше цена. Он убирает волосы назад. Они отросли до самого подбородка и иногда мешают, цепляются за ресницы, елозят по щекам, щекочут нижнюю губу. От того, что Джеймс постоянно убирает их рукой, они быстрее кажутся грязными, нужно бы приучиться убирать их левой, железной, но пока что не получается. Джеймс снова цыкает сквозь зубы. Опять правой. Он отставляет коричневую бутылку тёмного нефильтрованного на низкий столик, заваленный газетами за прошлые две недели, заставленный кружками с коричневыми ободами и картонными коробками из-под китайской еды с острой курицей, из ложбинки дивана начинает гудеть телефон. Джеймс изворачивается, чтобы просунуть пальцы и достать тонкий аппарат, на гладком экране высвечивается имя: Старк. - Да, - он потенциально не хочет слышать, что ему сейчас скажут, потому что звонок в десять вечера в субботу не сулит ничего хорошего, ничего приятного, не будет никакого «хей, Барнс, может пропустим по стаканчику в баре у Майами Бич», не будет «я отправил к тебе рыжую красотку, хватит держать в нагрудном кармане фото Романофф, дружище». Старк напряжён, об этом говорит его голос, немного севший, и стук кубиков льда о низкий тумблер. У Джеймса слух ёбаной летучей мыши. Нюх — гончей. - У нас проблемы, Солдат, - без приветствия начинает он, Джеймс слышит звук глотка и крепкий выдох. - Какого рода? - мысленно он подсчитывает, сколько у него на данный момент оружия находится дома в собранном виде. Когда-то он услышал фразу «разделяй и властвуй», но привычка чистить пистолеты дома на диване всё ещё осталась. Так спокойнее. Надёжнее. Должен же у него быть свой островок с зоной комфорта или нет? Ведь должен? - Твои бывшие хотят взять меня за горло, - он выходит из себя. Бывшие. Сколько можно, Старк, - хотят взять нас за горло. - И чт... - Я отправлю с тобой пару ребят, ты с ними ещё не работал, узнаешь их по красным трико, своеобразная команда, - он снова отпивает, Джеймс думает, что это что-то очень холодное, Старк клацает зубами, - сегодня, в три часа ночи, тебя заберут. Будь готов. - Ага, - просто отвечает Джеймс. Кладёт трубку. Что он имеет? Похеренный выходной, недопитое пиво. Нужно принять душ. Твои бывшие. - Стив не мой бывший, - зачем-то говорит он в сто первый раз, хотя сто раз уже сказал это Старку, на что тот лишь пожимал плечами и закатывал глаза в потолок со словами: - Я не осуждаю, - этот наглый тон у него от Говарда, Джеймс был с ним знаком. Кстати, как и должность в Гидре. Получил по наследству так сказать. Гений, плейбой, филантроп и не последнее лицо в многоголовой. Единственное, что врезается в память о Тони Старке помимо его бородки — его сын. Приёмный сын. В голове Джеймса у Питера Паркера щёки как персик. Джеймс трогает их рукой. Она подрагивает. Так бывает, когда происходят непроизвольные мышечные сокращения, связанные с временно́й задержкой корректирующих афферентных сигналов. Обычно у него не дрожат руки, у него, блядь, стальные нервы, ему, нахер, сто лет, он снайпер, он солдат. Он одним ударом может пробить крышу бронированной тачки. Но чёртовы сигналы. Он хочет дёрнуть рукой, схватить Паркера за его мягкое розовое лицо, сжать большим и указательными пальцами острый гладкий подбородок, но только чувствует, будто крючок подцепляет локоть. Дрожь отходит к кисти. Сохранение позы происходит за счёт постоянной подстройки положения тела к какому-то среднему значению. Он вдыхает куда-то в середину груди. Напрягается. В его голове Паркер сидит на полу. Его мягкое розовое на уровне коленей Джеймса, и ещё сантиметр — он бы прикоснулся к ним губами, но он просто смотрит. Он не стоит на коленях. Он сидит на своих голенях, подъём его ноги впивается в пол твёрдыми костяшками на щиколотках. Он подаётся к сильной ладони, не отводя тёмных глаз. Они утягивают Джеймса. Он моргает и окунается в них, как в талую чёрную воду, по самое горло. Грудную клетку сковывает поперёк и вокруг, будто по рёбрам протянули жгут. Мышцы живота напрягаются. Джеймс смотрит на него в ответ. Эта игра в гляделки — всего лишь прелюдия. У Джеймса не взгляд — нож. Вспарывает глотку до самого подбородка. Наслаждайся или умри, сука. У Джеймса шея покрывается испариной. Он глотает вязкую слюну, сжимая зубы до скрипа глубоко в ушах. Питер всегда был сладким мальчиком. Мальчиком-жвачкой. Со вкусом бабл гам. Когда ему было шестнадцать, Тони закатил вечеринку не хуже, чем в шоу «Уже можно» с ЭмТиВи, Джеймс сам не знает, зачем смотрел его в нулевых, но такой культурный пласт он не мог потерять. У Питера был розовый Cadillac Sixteen. У Питера было всё, чего бы он ни пожелал, потому что Питер папина детка, старковская детка со старковскими замашками. С волками жить — по-волчьи выть? И Джеймсу странно — и даже немного стыдно — признаться, что у него от него сводит пищевод. Страшно. Намертво. Скручивает желудок, и он сглатывает сухое, потому что во рту пересыхает, и он выдыхает, думая, под какое порно будет сегодня дрочить, потому что, ну, знаете, включать закреплённые инстаграм-истории из официального аккаунта Питера Паркера, где он несёт полную чушь на фоне дискотечных стробоскопов... это немного слишком. Немного слишком вообще думать об угловатом сынишке своего практически босса после грудастой рыжей бывшей. Немного слишком — понимать, что ты увяз по уши. Джеймсу Барнсу нужны большие деньги и сучка, которая по первому его зову будет раздвигать ноги и тапки приносить. Которая будет открывать свой обязательно красивый рот только для того, чтобы взять его член. Пачкать его красной помадой. И только от этого течь так, чтобы ему оставалось только усадить её на себя. Ему не нужен Питер Паркер. Ему не нужен старковский выблядок, ёб вашу мать. Он проводит крепкой ладонью по уставшему лицу от лба до подбородка и обратно. В три часа ночи его отвозят на базу. Двое в красных трико и правда уже сидят там. Тот, что покрупнее, с длинными чёрными катанами, сидит на подставке для баллистической ракеты. Тот, что поменьше, его Джеймс знает, по нему тащится, как шланг по огороду, Питер, Человек-Паук, сидит на самой ракете, свесив тонкие ноги, скрещенные в щиколотках. Жрёт что-то из цветного пластикового пакета. - ...а потом приходят сумасшедшие либертарианцы, и всё – каждый третий супергерой, никакого личного пространства, - выкрикивает первый. У него голос взрослого мужика и обида трёхлетней девочки. Паук жуёт скиттлз. Одну розовую в рот, одну – в уже пустую пачку. Конфеты, видимо, липнут к зубам, и он пальцем пытается отковырнуть сладкий кусок из-за щеки. Джеймс щурится. Он видит, как блестит на открытой коже руки прозрачная слюна. - А на четырнадцатое февраля ты всё равно получаешь только премиум аккаунт от порнхаба. Джеймс хмыкает про себя. Палец Паука всё ещё весь мокрый, как и угол рта. Джеймсу он кого-то напоминает. Как будто это один из подростков с ЭмТиВи, в рот оно ебись, как будто это какой-то сладкоголосый мальчик из голубого бойзбенда, и он делает вид, что не слушает первого, даже не смотрит в его сторону. - А вообще, шашлык напоминает мне о тебе. - Чем? – «ч» у Паука мягкая, даже шипящая, разноцветные куски застревают в горле. Джеймс представляет это. Джеймс не сводит с него глаз. - Он тоже из мяса. Молчание в ответ. - И его тоже можно жарить. Паук поворачивается. Первый тянется за его конфетами, но Паук переводит взгляд в сторону Джеймса и замирает с недонесённой до рта розовой конфетой. Наклоняет голову. Белые линзы на его красной маске сужаются. Он в последний раз облизывает свой тонкий длинный палец и стягивает маску до горла. Она цепляется за полные губы, розовые. Персиковые. Джеймс бы не удивился, если бы первый действительно его жарил. Когда приходит время драки этот гимнаст вытворяет такое, что Джеймс один раз промахивается мимо цели. Попадает в каменную стену. Ошмётки разлетаются во все стороны. - Эй, - кричит Паук, - всё в порядке? - он показывает большой палец, мол, правда ведь, всё окей? Всё не окей, дружище. Впервые в жизни Джеймс Барнс чувствует себя конченым сексоголиком, потому что он слушает этот голос, приглушенный маской, и думает, как было бы приятно трахать его, этого чёртова Паука, слушая этот голос. Он вспоминает Питера. Так вот в чём всё дело. Вот почему у него есть отдельная фан-страничка, посвященная Человеку-Пауку. Всё просто. Человек-Паук — горяч, как ёбаный ад. И будь у Джеймса возможность, он бы спустился в него. Не раз. И не два. - Солдат! - выкрик в самое ухо. Джеймс переводит взгляд, чтобы увидеть, как за долю секунды Паук оказывается рядом с его лицом. И вытянутой куда-то назад рукой. Даже не оборачиваясь. Ловит пулю. Джеймс рассчитывает траекторию. За десятую доли. Она бы попала ему в правое плечо. В лучшем случае задела бы. В худшем пробила бы суставной хрящ и раздробила бы акромион. - Спасибо, - коротко говорит он прямо в красную маску. Сними её для меня, хочет сказать он. Оближи свои пальцы ещё раз, малыш, хочет сказать он. Давай же. К чёрту стеснение, ты ведь уже делал это, правда? Паук ничего не отвечает. У них ещё куча врагов. Через два часа Джеймс уже складывает всё оружие к себе на диван. С металлическим лязгом оно падает друг на друга. Хочется смыть с себя всё. Запах пота, крови и пуль. Вымыть голову, чтобы её не разрывало на части, чтобы горло не драло, а дрожь от кадыка не передавалась в колени, а от них по латеральной широкой и по прямой мышце бедра к длинной приводящей и гребенчатой. Чтобы всё это не закручивалось в пупке и не сковывало половину тела. Джеймс ступает на дно душевой. Холодная керамика приятно касается ступней. Воду он тоже собирается включить похолодней. Нужно отойти. Нужно, чтобы лицо перестало гореть, как у конченого прыщавого подростка, который наяривает на самую красивую девчонку школы, ещё не зная, что её уже ебёт учитель физики. Нужно быть этим самым учителем физики. В метафоре жизни Джеймс Барнс и так всегда был этим самым учителем. Он ебал всех, как хотел, за это жизнь его и любила. Он смотрел в бездну, и когда она смотрела на него в ответ, он смеялся и сжирал её, как лев сжирает убитого буйвола. Он сам был бездной. Он берёт зажигалку с верхней душевой полки, оттуда же сигареты. Поджигает, пока не включил воду. Вытяжка гудит где-то над макушкой. Локтем правой руки Джеймс упирается в железное предплечье другой. Сигарета тлеет красивой медью. Он закрывает глаза, чтобы почувствовать дым. Прочувствовать полностью, каждым вкусовым рецептором на языке, каждым сантиметром лёгких, ему не страшно курить, он суперсолдат, его не могут убить вшивые сигареты. Что вообще может его убить? Лопатки касаются стекла душевой. Если вдыхать достаточно глубоко, можно почувствовать, как его касается и позвоночник: центральный грудной позвонок, остистый отросток. И поперечный. Дым обволакивает рот. Он выдыхает, сквозь неплотно прикрытые губы, остатки через нос. Тушит бычок о стекло и включает воду. Когда Джеймс падает в кровать, за окном уже орут дети, поэтому он закрывает уши подушкой и проваливается в нервный сон. Ему снится что-то, от чего во сне трепещут ресницы и зрачки под веками бегают туда-сюда. Снится что-то, от чего ладонь сжимает подушку, непроизвольно, короткими сокращениями. Пальцы сжимаются. Секунда. Подрагивают. И разжимаются, снова спокойно лежат на белой наволочке. Иногда ему снится, как он проходит в ворота Аушвиц I, за железобетонный забор. У него в руке пулемёт МР 38. Его встречают большелобый Артур Либехеншель, с впалыми тёмными глазами под тяжелыми веками, широкими плечами, у него почти не видно верхней губы, посередине, прямо над той едва заметной трещинкой, которая делит нижнюю губу пополам, поэтому Джеймс сильнее сжимает пулемёт, он не доверяет людям, чьи лица похожи на крысиные морды, и Йозеф Менгеле. Щекастый, усатый. Он смотрит на Джеймса, как святые жёны-мироносицы смотрели на Христа по воскресении, с широкой улыбкой, Джеймс видит его диастему. Джеймс стискивает челюсти. В этом сне, как и когда-то в начале сорок четвёртого, в воздухе витает запах скотобойни. Запах грязи. Запах мокрой земли с рук заключенных, нестираной формы эсесовцев и химикатов. В этом сне он всегда идёт к чёрной стене. Он всегда перехватывает пулемёт. И всегда стреляет. А потом просыпается и идёт пить кофе. Без молока и сахара. Долго сидит в кухне, смотря в стол. Тёмное дерево, не покрытое лаком. Вычищенное и отшлифованное собственноручно, без единой зацепки, без единой неровности. То же самое Джеймс пытается сделать со своей жизнью, но всегда найдётся что-то, готовое лететь в тартарары. Например, гетеросексуальность. Иногда ему снится, как он душит Наташу Романофф: перехватывает её горло сгибом локтя и смотрит сверху, как её переносица морщится. Как её ступни проезжают по полу. Она уверена, что он её забыл. Что он уже не её Джеймс. Что он не тот Зимний Солдат, которого Советский союз прикарманил после второй мировой, думая, что сможет вскипятить ему мозги. Не смог. Джеймс всегда знал, на чьей он стороне. Все сорок лет. И ни один его мускул не дрогнул, когда он расстрелял каждого в той русской лаборатории, он попал каждому в горло, в горло, в горло. А потом добил каждого в голову. И вернулся в Штаты. Он помнил её. Он помнил, как учил её тому, что знал сам. Он помнит, что у неё был грустный голос, что её воспитал чужой человек, он помнит, что её губы слишком мягкие, чтобы можно было ими наслаждаться, и поэтому он без сомнений душит её, когда она снова мешает Старку, а значит, мешает ему самому. Никакой любви. Всего лишь фото, оставшееся на память. Иногда ему снится, как Стив хмурит свои густые пшеничные брови, раз за разом повторяя: - Баки? И он направляет на него пистолет со словами: - Какой, к чёрту, Баки? - и нажимает на курок, но со звоном попадает в щит. Иногда ему не снится ничего. В конце концов, ничто человеческое Джеймсу не чуждо. Но сегодня сон выматывает его, и он просыпается за полночь, ещё более уставший, с ещё более тяжелой головой. И кофе не помогает ему, и от сигарет становится только хуже. Он бездумно смотрит в экран включенного телевизора. Кто-то опять отвечает на тупые вопросы и выигрывает бабло. Опять приглашённая звезда, которую никто, блядь, не знает, рассказывает о своей личной жизни в перерывах. Телефон опять звонит, и от этого надоевшего звука Джеймсу хочется выбросить его в окно. За которым опять кто-то орёт. Он надеется, что не дети. Просто алкаши. Незнакомый номер. - Да, - без лишних слов. Слова — время. Джеймс не готов тратить своё время на незнакомые номера. Или он просто интроверсивный молчаливый ублюдок, каким был последние лет семьдесят пять. - У меня десятки возможностей быть сейчас в другом месте и делать другие дела, - взрывается звонкий голос на том конце, - но я решил говорить с тобой, ржавая ты сука, а ты отвечаешь просто «да»?! Питер, мать его, Паркер. - Питер, - что-то застревает в груди. Как будто какая-то кость надламывается. Слегка. Небольшая трещина. Ничего серьёзного. Но не можешь отвлечься, когда уже заметил это. - Как ты узнал? Блядь. Так по-глупому сдать себя с потрохами малолетке. Привет, Питер, да, я тебя узнал, потому что специально завёл анонимную страничку в инстаграме, чтобы следить за твоей жизнью, смотреть на твоё юное хорошенькое личико и слушать твой охуеть какой голос. Такие дела. Ну что, как ебать тебя будем? - Ладно, неважно, - спохватывается Питер, - Тони уезжает на пару дней, - продолжай говорить, Питер, продолжай. Джеймс из положения полулёжа выпрямляется, садится, расставляя ноги и запрокидывая голову на спинку, чужой голос вибрирует прямо у ушной раковины, нежно облизывает его сквозь телефонную линию, - он хочет, чтобы ты присмотрел за мной. Джеймс дёргает бровью. - А сам он мне мог сказать? - его тон — камень. Его слова — отрывистые, как удары по роже наотмашь. Питер молчит пару мгновений. - Позвони ему да спроси, раз не веришь, бука, - на последнем слове делает губы трубочкой, Джеймс знает, потому что видел, как он делает это, и слышал, как в это время звучит то, что он говорит. Капризно, растянуто. Так, что хочется схватить его за шею и поднять над полом. Посмотреть ему в расширившиеся зрачки, бегающие волчком. Чтобы он до боли закатил глаза так, что под каштановой завитой чёлкой стало бы не видно радужки, одно матово белое полотно с кольями нижних ресниц на нижнем розоватом, как устрица, веке. - Нет? - продолжает Питер, - тогда приезжай. Он кладёт трубку. Зараза. Это Джеймс всегда скидывает. Это он решает, когда закончится разговор. Он пишет Старку смс: какого хрена? Старк отвечает ему всего одним словом: Фьюри. Это значит, что он поехал разбираться лично с чем-то опасным, но не смог оставить пасынка одного, потому что Фьюри, как гадюка, тут же будет тут как тут, захочет прибрать к рукам венценосного Тони-младшего. Такого же наглого, такого же хамоватого, такого же голубокровного Питера Паркера. Джеймс хочет сплюнуть, но сдерживается ровно до того момента, как выходит на улицу и достаёт пачку сигарет. Чтобы попасть в башню ему приходится пройти два поста с охраной. Несмотря на то, что каждая псина Старка знает его в лицо, они не имеют права его пропустить, иначе параноидально помешанный на безопасности Питера босс сдерёт с них шкуру. И хорошо, если только на словах. Старк не привык церемониться. Все они в Гидре такие. Время, время, время. Питер встречает его в большом зале. Джеймс видит только его ноги: острые голые колени, торчащие из-за дивана, стоящего спинкой ко входу, белые голени, чёрные тракторные подошвы кожаных мартенсов. Но как только он переступает порог, Питер вскидывается, как неваляшка: растрёпанные кудри торчат в разные стороны, огромные глаза распахнуты так, что выглядят почти круглыми. На Питере розовая шуба. Джеймс не находит, что сказать. Они никогда не находились так близко. Никогда не говорили в живую. Джеймс видел его издалека или на экране телефона. У Питера красные щёки. Джеймс даже от входа видит россыпь веснушек на узком лице. От переносицы к гладким сияющим скулам. Ни одного изъяна. У Питера Паркера нет ни одного изъяна, он выглядит, как скульптура Джованни Лоренцо Бернини. Ангел с чудесной золотой стрелой. Его кожа — белый мрамор. Его глаза — та самая стрела. Он вонзает её наконечник Джеймсу в живот. Не в сердце. В яремную впадину. Сквозь челюстно-подъязычную мышцу в подъязычную кость. Не в сердце. - Привет, - просто говорит он, скидывая ноги со спинки и с глухим стуком скатываясь на пол. Джеймс видит только, как он встаёт и поправляет плечи с розовым мехом. Вскидывает подбородок. Точь-в-точь как Тони Старк. Только заторможено повторяет: - Привет. - Чувствуй себя как дома, Джим, - он размахивает тонкими руками в широких рукавах, но вдруг ловит пристальный взгляд Джеймса, - нет? Джеймс? - Джеймс кивает, - Джеймс. Джеймс оглядывается. Зал слишком светлый. Слишком много белого цвета, кремового, цвета слоновой кости, сливочного. Джеймс Барнс не привык долго находиться в таких цветах, у него начинали болеть глаза и портиться настроение. А если настроение портилось у Джеймса Барнса — настроение портилось у всех. Ноги Питера слишком открытые. Где кончаются его шорты? Где-то под шубой. Он предлагает ему выпить. Предлагает ему посмотреть фильмы. Карты, деньги, два ствола? Нет? Ладно. Пока Джеймс отворачивается, чтобы полностью оценить обстановку на всякий случай, Питер стучит стеклом графина о стекло стакана. На месте Старка он не разрешал бы ему пить. Он чувствует запах виски. Ну, конечно. Чего ещё ждать от... - Ты знал, что глубокая тоска, бродящая в безднах нашего бытия, словно глухой туман, смещает все вещи, людей и тебя самого вместе с ними в одну массу какого-то странного безразличия и этой тоской приоткрывается сущее в целом? Тоска? Такое слово не должно быть знакомо Питеру Паркеру. Такое состояние не должно быть ему знакомо. - Это Хайдеггер, - добавляет он, смотря в мыски ботинок. Как будто оправдывается. Ох, малыш. Изначальный ужас может проснуться в нашем бытии в любой момент. Питер знает об этом не по наслышке. Он смотрит на свою руку и морщится: она влажная и неприятная. У него постоянно потеют ладони, а сделать с этим он ничего не может, только закусывает губу изнутри, чтобы не так явно цокать зубами. Рука почти мокрая, будто по ней ползали улитки. Слизкие улитки без раковин. Хруст раковин стоит в ушах, а в горле начинает медленно пересыхать. Морщины на лбу сбегаются и резко выделяются тенью. - Я думаю, что он прав. - Слишком много думаешь, - зачем-то отвечает Джеймс. Этого Питера Паркера он не знает. Этого Питера Паркера он не видел ни разу. Этот Питер Паркер не похож на звёздного мальчика, на мальчика-жвачку. Не похож на сладкий персик. Похож на сумасшедшего. На вид его губы горькие, как прометазин. - Бездумность — зловещий гость, - Питер достаёт тонкие сигареты из розового кармана, и липкие мурашки пробегают от лопаток до внутренней стороны колен, - которого встретишь повсюду в сегодняшнем мире, потому что сегодня познание всего доступно так быстро и дёшево, что в следующее мгновение полученное так же поспешно и забывается. Шорты шуршат по ногам. Питер вдыхает как можно глубже. Противные мурашки, всё ещё гуляющие по телу, ползут к вискам и внутрь, к мозгу, расчёсывают его. Чуть подрагивающие пальцы сминают картонную пачку нетронутых сигарет. Питеру кажется, что он слышит с каким хрустом она мнётся. В носу тяжело и сухо. Во рту жжёт. Без Тони башня резко пустела. Становилась необжитой и тихой. По углам появлялись тени, живущие своей жизнью, Питер не мог на них смотреть. Начинали ныть виски, а стены плавиться. И он пил фенитоин, а потом фенобарбитал, а потом тиагабин. Потом он надевал свою лучшую одежду, включал музыку и лежал, закинув ноги на спинку дивана, смотрел на свои худые ляжки. Бездумно. Противореча своим убеждениям и убеждениям Хайдеггера, но это лучше, чем сойти с ума от колотящегося в горле сердца. Он пил таблетку вигабатрина, а за ней габапентина, следом ещё одну карбамазепина. Хотелось надеть паучий костюм и, цепляясь пальцами за отвесные стены небоскрёбов, карабкаться вверх, вверх, вверх. До самой крыши, взбираться на неё и падать вниз. Но в последний момент цепляться за одинокий горящий фонарь. Будто случайно, и он совсем этого не планировал. Но нельзя. Паук драгоценен. Паук не может просто так появляться на улицах города. Паук — это подарок Гидре от Оскорпа. Подарок Тони Старку власть имущему. Паучий ген, который хранился пять лет в закрытой лаборатории. С того самого момента, как Старк усыновил Питера, когда тому было десять. Перед глазами Питера снова ночь. Ему снова пятнадцать. Он снова знает, на кого можно наткнуться в глухой Нью-Йорской подворотне, если ты парень, и твои ноги голые. Эти ребята называют себя оппозицией власти, будущими революционерами. На деле же это кучка ультралевых, ненавидящих его приёмного отца. Он снова там. Как правило, левые это арабы, мешаные азиаты и немцы, чьи предки воевали за свержение фашизма. Если они узнают Питера в лицо, а они узнают Питера в лицо... Их главарь знает Питера в лицо лично. Гарри Озборн. В семье не без урода. Тихий треск пачки. Питеру кажется, что он слышит шуршание ссыпающегося из сигарет табака. Шу-шу-шу. Шуршание рвущейся бумаги. Ш-ш-ш. Запястья сводит. Ботинок ступает в сырую выбоину в асфальте. На улице темно. Темнота давит на глаза. На веки. Сверху. Будто бы наваливается на ресницы и тянет их к земле. - Усиливающаяся бездумность проистекает из болезни, подтачивающей самую сердцевину современного человека, - это всегда успокаивает. Город чёрный. Нависает над головой, клонится к макушке. Ночной Нью-Йорк — страшный. Питер не боится. Но его сердце — тихо опасается в груди. Знает, что тонкие кости его не защитят. Прозрачно-влажная кожа не остановит летящий в неё железный носок ботинка. Растечётся изнутри фиолетово-бурым пятном. - Зачем ты говоришь сам с собой, - шепчет Питер, перекладывая пачку сигарет из одной ладони в другую, менее вспотевшую. По освободившейся проходится недобрый прохладный ветерок. Питер оглядывается по сторонам, - сегодняшний человек спасается бегством от мышления... Собственный шёпот успокаивает. Но сердце всё равно колотится, как бешеное. Чувствует что-то. - Тише, - шипит Питер, - тш-ш-ш-ш... Хмурит брови и опускает взгляд на привычную розовую ткань на груди. Ему кажется. Точно розовую? - Тебе кажется, ясно? Всё будет хорошо. Почему кофта розовая? Питер не помнит, как надевал её. В висках начинает зудеть, это всё неправильно. Это не сегодняшний день, это просто слишком яркие призраки памяти. Не по-настоящему. Прикладывает трясущуюся руку к выемке на груди. Розовая ткань, зрение не обманывает. Обманывает мозг. Питер пытается вспомнить, какой сегодня день. - ...спешное устранение всех расстояний не приносит с собой никакой близости... Губы не слушаются. Грудную клетку потрясывает. Всё будет хорошо. Какая-то мысль бьётся в голове уже около часа, но какая? Ветерок лезет в волосы, разбрасывая по лбу неопрятную челку. Питер снова торопливо оглядывается на ближайшее здание. Торговый центр. Сзади к нему примыкает тропинка из ближайшего населенного пункта. Это уже не считается городом. Туда ходит электричка. Ехать всего минут семь, но это уже не Нью-Йорк. Там разноцветные домики, цветы в горшках и велосипеды у домов. А ещё огромная ферма, занятая не полностью. Питер знает это место и эту тропинку, и эту ферму, потому что вшивые оппозиционеры однажды уже тащили его за шиворот прямиком туда, часа в три ночи. Питер плохо помнит ту ночь. Помнит грязные руки на своей одежде, выбитый зуб. Цепной звон. И не лень же с собой таскать килограммы металла. Помнит этого главаря, высоченного, жилистого, с разбитым лицом. И белыми патлами. Питер любит розовый цвет. На нём розовая худи, красная лаковая куртка, розовые носки. Кажется, розовые. Питер не уверен. Если с утра надел розовые, значит, розовые. Лоб сжимает так, словно черепные кости сдвигаются одна на другую. Он помнит, как вынырнул из клубковой черноты в одном из пустых заброшенных цехов. Уши были набиты ватой. Или ему так казалось оттого, что он ничего толком не слышал. Все звуки едва пробивались сквозь плотные барабанные перепонки. Его голову подняли за дурацкую чёлку. - Что есть свобода, а, Паркер? - знакомый басовитый голос тонул в гуле тяжелых шагов, отражающихся эхом от каменных стен. Питер не мог даже разлепить глаза. Ресницы почему-то склеились. Чужая рука его прихвостня чавкающе скользила по прядям волос. Он чует надсадное дыхание возле себя. Питер видит через щелочку, через нечеловеческие усилия. Этот тип с белыми патлами размывается так, будто они в любом из фильмов Гая Ричи. С характерным уханьем внутри башки. - А? - он резко разворачивается на сто восемьдесят градусов, и похожий на солдатский ботинок с хрустом прилетает Питеру в подвздошье, - свобода это неотъемлемое право человека реализовать свою человеческую волю, - чеканит каждое слово, выделяя «неотъемлемое» как главное. В голове трещит. Питеру пятнадцать. Ему непонятно и тошно. В глазах снова начинает темнеть. Он думает, что у него пробита голова, может, не насквозь, но его тянет рыгать. В цеху душно, холодно и воняет. Питер почти не видит, но даже того, что остаётся, хватает, чтобы разглядеть массивные плечи, чуть опущенную вниз голову, нервно сжимающиеся крупные кулаки. Навязчивый лязг цепей режет уши на живую. Питер шмыгает вроде как разбитым носом и проглатывает горькую вонючую кровь. - Это величайшая ценность культуры! - продолжает главарь, Гарри Озборн, словно и не замечая сипов с пола. Его голос низкий и громкий. Питеру хочется хрипло засмеяться. Но он не может. Кровь течёт из носа в горло. Кости внутри скрипят от каждого движения так, что лучше не двигаться вообще. Питер может произнести — его хватит, чтобы произнести всего — всего два слова: - Ты — падаль. Озборн поворачивается. Опускается на корточки: - Свобода порождает страдание... - шепчет прямо в окровавленный рот. Как будто ни черта не услышал. Урод. Смотрит. Господи, как он смотрит, - так считает твой долбаный папаша? Плевок в лицо, и оно будто идёт трещинами. Услышал. Ха. Питер хочет поморщиться. Но тоже не может. - Само состояние выбора может давать человеку чувство угнетённости, но, - Озборну поебать, что Питер еле смотрит на него из-под ссохшихся багровых ресниц, - ...но это есть моя независимость и определяемость моей личности изнутри. Не выбор между поставленным передо мной добром и злом, а моё созидание добра и зла. Замолкает. Его люди пялятся, как голодные псы. Добавляет: - Понимаешь? К концу предложения он буквально орёт Питеру в лицо. Но «понимаешь?» шепчет, почти не шевеля губами. Почти касаясь скулы Питера подбородком. А потом с размаху сбивает костяшки правой руки о хрупкую челюсть. Глубокий вдох. Главарь моргает. Питер беззвучно скулит, вяло сплёвывая задний зуб и кровь из десны, которую не успел проглотить. Силится опереться на содранную ладонь, перенести вес, чтобы снять нагрузку на позвоночник. Чтобы не болело хоть что-то из всего, что болит. Случайно наваливается на того, что держит его волосы. Тот нечленораздельно рычит. Как пёс. - Так почему, - едва слышно продолжает Озборн, - кто-то думает, что вправе её отбирать? Небо в маленькой дыре в стене подёргивается дымкой, когда кто-то со скрежетом камней и пыли вбегает в цех: - Гарри! - дыхание сбито, голос совсем юношеский, - легавые! Питер насколько может поднимает голову. Видит только огромные водянисто-голубые глаза и прыгающий мальчишеский ещё кадык, и только потом слышит отдалённый вой сирены. Он чувствует облегчение. И то, как тянет от пола. Как околело всё тело. Питер знает, что не сдохнет в одном из миллионов гадюжников. Знает, что его найдут. С собаками, спецназом и армией. Если нужно пришлют Зимнего, перебьют тут всех, но найдут. Он устало скалит саднящие зубы. Ничего не болит. Или Питер просто не осознаёт, что болит. Хочется спать. Последнее, что он видит, перед тем, как окончательно закрыть глаза, это широкая спина главаря этой шайки. Чёртова Гарри Озборна, с которым они ещё пару месяцев назад вместе учились в школе. Через неделю Тони Старк вводит ему паучий ген. Слабости больше нет. Через две Питер получает свой первый паучий костюм. Ему отрубили голову, но на месте неё выросли две. И так будет всегда. Теперь так будет всегда. Это не сегодняшний день, это просто слишком яркие призраки памяти. Не по-настоящему. Изначальный ужас может проснуться в нашем бытии в любой момент. В любой момент. Например, когда проснёшься и пойдёшь умываться, а в зеркале увидишь совершенно незнакомого тебе человека. Когда сядешь за обеденный стол и внезапно осознаешь, что понятия не имеешь, какую еду любишь. Когда немая ночь сомкнётся над твоей головой. - Джеймс? Когда пот поползёт по позвоночнику и плечи передёрнет. Когда залязгают знакомые цепи. Когда поймёшь — они снова здесь. Когда язык и горло онемеют. Когда услышишь, как за спиной раздаются чужие шаги. Питер вспоминает белобрысую голову в своих руках, они красные то ли от того, что красный костюм, то ли от крови. И он смеётся. Он держит в руках голову Гарри Озборна и смеётся, смеётся, смеётся. - Джеймс! - Питер вздрагивает, мгновенно переводя взгляд на едва коснувшегося его плеча Джеймса. - Питер. Джеймс не двигается, пока не двигается Питер. Пока он замерев стоит у стола со стаканом в руке. Пока махом не выпивает его после испуганного: Джеймс, на выдохе, так, что внутри всё зашлось. Медленно. Приятно. Джеймс хочет, чтобы он произносил его имя так. Хочет сказать: повтори. Хочет протянуть руку — вот же он на расстоянии десяти сантиметров — и коснуться. Но нельзя. Питер Паркер — чужая территория, наследник Старка, наследник вечной многоголовой империи, построенной на крови. Джеймс Барнс — тот, кто строит. Тот, кто закрывает грудью таких, как Питер, чтобы эта кровь не попала на них. На Питере розовый топ. Если опустить взгляд, можно провести глазами по прямой ложбинке между сводом рёбер, ниже к пупку, аккуратно подрагивающий живот на выдохе. Если провести глазами вниз, можно ощутить, как что-то внутри напрягается. Где-то в районе паха. И веки ведёт, мажет, как от пачки феназепама. - Тони обещал, что ты развлечёшь меня, - говорит Питер, - он всегда сдерживает обещания. - Пусть не даёт таких, которые сдержать не сможет. Грубо, Джеймс. Это было грубо. Но Питер смотрит с поволокой, словно вообще не заметил его слов. Словно он вообще ничего не замечает, а его реакции случайны. - Мой папочка уехал, - жеманно тянет Питер, и этого Питера Джеймс уже где-то видел, этот Питер ему знаком. Этот Питер его раздражает, но этого Питера хочется трахать до потери пульса. До того самого момента, как дёргается его кадык. Ты нервничаешь, Питер, это не ты говоришь, это говорит в тебе твоя сучья маска, но кто ты без неё? - ты должен заменить мне его. Господи Иисусе, голову кидает в жар. Как и грудную клетку. Горло горит адским пламенем, и где-то в ушах Джеймс точно слышит хрип адских гончих. - Я тебе нихрена не должен, ясно? - Я-ясно, - Питер улыбается. Этот взгляд из-под полуопущенных век. Эти растянутые гласные. Он молчит, поджимая полные губы цвета дымчатой розы, с неровным краем, как будто сначала он накрасил их помадой, а потом стёр, или долго кусал и облизывал их. От любой из мыслей Джеймсу плохело. Питер смотрит на него во все глазищи и не моргает. А потом его слегка ведёт в сторону, но узкая ладонь точно цепляется за край стола и он удерживается на месте. - Стесняешься меня? - спрашивает он, ещё не выпрямившись, ещё слегка ссутулившись, с согнутыми в коленях ногами. Джеймс приподнимает бровь. - Хайдеггер случайно не говорил ничего о том, что делать толстые намёки взрослым мужикам — плохо? - это кончается плохо, Питер. Особенно с таким красивым лицом, как у тебя. - Не-а, ничего, - паучьи пальцы мнутся друг о друга, зажимая и так помятую пачку Райсон Ред Кэт, приковывают взгляд, - но Шиллер сказал, что, что не запрещено, то разрешено. - И ты решил, что это даёт тебе карт-бланш? Питер хихикает, как школьница, прикрывая рот рукой. Нет, не закрывай его. Джеймс хочет видеть его. Он хочет знать, что его сила воли и мозг сильнее, чем притяжение этого рта. - И я решил, что хочу, чтобы мы развлекались, - пальцы достают тонкую сигарету. Такой привычный жест, он сам делает это каждый день. Фильтр. Губы. Щёлк зажигалки. И вот Питер втягивает щёки, а край сигареты подтлевает, сразу же осыпается серым, и клубки синеватого дыма комом растекаются по лицу Джеймса. Пахнет сладким, - м? - два пальца с зажатой сигаретой. Раскрытой ладонью к Джеймсу. Предлагают. Язык чешется. Джеймс вдыхает и наклоняет голову вперёд. Наблюдает, как Питер касается мягкой, будто детской, частью ладони его колючего подбородка, как смотрит на то, как фильтр исчезает между его тонких губ, совсем не таких, как у самого Питера. Крылья его носа трепещут и на нижней челюсти ходят желваки. Джеймс вдыхает сладковатый дым, по привычке опуская веки. Представить вкус чужого рта так просто. Так просто, что он не сразу реагирует на то, как Питер мастерски, за сотую, чёрт, долю секунды вытаскивает тонкую сигарету и, отводя руку, проводит тёплым языком по его нижней губе. Джеймс распахивает глаза. Питер улыбается. Бешено. Дико. Так мог бы улыбаться чокнутый Йозеф Менгеле, если бы узнал, что с Джеймсом делали русские. Если бы был ещё более безумным. Джеймс слышит, как стучит чужое сердце. Неровно. Гулко. Слышит, как стучит своё. Так же. - Понравилось? - он усаживается задницей на стол и раздвигает ноги. Поперёк горла встаёт кол. Он снова затягивается и тут же выдыхает клубки дыма. Серый пепел на розовой шубе. Контраст белых ног с чёрной столешницей. Теперь Джеймс знает, о чём будет вспоминать, когда рука будет обхватывать собственный член ближе к утру. Эти растрёпанные кудри, слегка рыжеватые в желтом свете. Эта длинная шея. Эти смеющиеся карие радужки, немного мутные. В них — полстакана разных колёс и стакан виски. В них такая бездна, смотреть в которую Джеймсу страшно, потому что когда она найдёт отражение в нём самом, он превратится в зверя. Потеряет контроль. Когда эта бездна — без дна — отразится в нём, он схватит Питера за его голые ноги, сожмёт его лицо, его мягкие гладкие щёки, за линию челюсти, одной ладонью, так сильно, что останутся синяки, фиолетовые, неровные. Другой расстегнёт его блядские шорты. И будет трахать его так долго, сколько сможет. Будет слушать, как он кричит, своим звонким и охуеть каким. Весь Питер — охуеть какой. Выносите святых. - Знаю, что понравилось, - лицо Питера на мгновение становится серьёзным. Он тушит сигарету о стол. Щурится, - я много чего о тебе знаю, Джеймс Барнс Зимний Солдат. Мышцы груди напрягаются. Но в голове перестаёт мутить. - Я знаю, что у тебя были всего одни отношения, с русской шпионкой, - он елозит по столу, Джеймс не знает, в попытках сесть удобнее или просто позлить его, - я знаю, что ты не водишь никого домой, - ладонь легко пробегает по молнии косухи, которую Джеймс надел наспех, уже выходя из дома, - я знаю, Джеймс, - он улыбается, - знаю твой ник в инсте, Джеймс, детка, я знаю всё. Я всё знаю. Из груди что-то падает вниз. В желудок. А потом проваливается с ним ещё ниже. - Я не Тони, который не заметит такое, даже если ему скажут прямо в лоб. Чёрт возьми. - Думаешь, ты здесь, чтобы защитить меня? Джеймс, - его голос меняется. Он слышал его, он слышал его, он, блядь, слы... - мне не грозит опасность, сука, ёбаный в рот. Паук. Твою мать. - Я сам опасность, Джеймс. Не Джим. Джеймс. Во рту сводит. Вот Джеймс слышит тиканье часов на какой-то из стен, а вот он уже не слышит ничего. - Тогда зачем я здесь? - лучшее, что он придумывает, это буднично спросить. Как будто его не задело. Как будто это всё, что его интересует. Питер хмурит брови. Жалостливо. Домиком. Его взгляд такой кристально прозрачный, что даже не скажешь, что он пил. До того, как Джеймс пришёл, и после. - Тот, кто находит удовольствие в уединении, либо дикий зверь, либо Бог. Питер Паркер. Кто ты. Глупая стервозная сучка? Паук, который ловит пули на лету голыми руками? Подросток, впадающий в отчаяние от одиночества? Или всё вместе? Или ничто из этого? Хотел бы Джеймс знать. - Ты мне нравишься, Зимний Солдат, - нервная рука снова пробегает по мятой пачке сигарет. Не глядя нашаривает стеклянный графин, - знаешь, в чём мерзость всех этих суперсывороток? - наливает виски, снова, - я не могу напиться, нажраться, отъехать, понимаешь. Всегда нужно, - он морщится и выпивает стакан залпом, - добавлять и добавлять, - чётко очерченные тёмно-русые брови сбегаются к переносице, - добавлять, - он вытаскивает из кармана горсть белых и желтоватых капсул, глотает. Наливает. Запивает, - и добавлять, - Джеймс кивает. Кивает, - хочешь, отсосу тебе? - Что, прости? За широким окном позади питеровой спины вспыхивает молния. Отдалённо слышен гром, раскатистый, долгий. Питер будто не замечает. - Или хочешь, будешь драть меня, как сучку, всю-ю ночь, - он закидывает ногу на ногу. Покачивает носком. Какой же ты нервный, - или хочешь, - он поднимает глаза, - я скажу тебе что-то нежное, и мы будем до утра целоваться, я буду, - он снова проводит пальцем по косухе, цепляет металлическую собачку, вертит её, туда-сюда, - чувствовать твой стояк, облизывать твою шею... Сердце стучит. - Есть варианты, где мы не прикасаемся друг к другу? Как тебя понять, сука? Как тебя понять? Когда Джеймс знал — думал, что знал — Питера, он знал, чего он хотел. Он хотел сладкую девочку с персиковым личиком, он хотел старковскую принцессу, он хотел развратную розовую мечту. Теперь он не знает, чего хочет. Он не знает Питера. Он в смятении где-то глубоко внутри себя, где-то очень глубоко, потому что по большому счёту, Джеймс знает, он придёт домой, и через пару дней это перестанет быть важным. Выдержать Питера до утра — это всё, что от него требуется. - Не прикаса-аемся? - Питер делает вид, что думает, - нет. Я хочу коснуться тебя. Ты вкусно пахнешь. Звучит, как глупая детская обида, мол, вы мне родители подарили два подарка вместо трёх. - Если ты сейчас же не скажешь мне, Питер, нормально, - ещё секунда, и Джеймс бы схватил Питера за плечи и потряс, но он сдержался, у него всё ещё стальные нервы, он это всё ещё он, - нормально не скажешь мне, не назовёшь хоть одну причину, по которой я должен остаться... - Но ты обещал. - Я нихера тебе не обещал, - Питер трёт внешний угол глаза костяшкой руки, и Джеймс всё ещё сдерживается, чтобы не встрясти его, не наорать на него, вообще впервые за семьдесят лет наорать на кого-то. Его и так всегда слушали. Его всегда слушались. - Это грубо. - Я грубый, мать твою. Ты знал, на что идёшь. Ещё одна белая вспышка. Меж наэлектризованных кудрей Питера особенно красивая. - Ну что? - его терпение подходит к концу. Каким бы охуеть-не-выхуеть ни был Питер, он мелкий засранец, и Джеймс таких раскалывает, как орехи, на раз-два, - ничего? Ни одной причины? Ну, я пошёл. Он разворачивается и делает пару шагов по направлению к двери, уже собираясь сунуть руки в карманы косухи, но: - Это невыносимо, Джеймс. Раскат грома. Его шёпот. Такой тихий. Сводит зубы. Он слышит, как Питер спрыгивает со стола, стук обоих подошв, несколько шагов. В его спину, прямо между лопаток, упирается что-то, наверное, его лоб. Питер ниже почти на голову. Боже. - Каждую ночь мне снится, как я кого-то убиваю, - всё так же шепчет Питер, - или убивают меня, - тишина, - потом я просыпаюсь. И иду убивать. И меня пытаются убить. Эти стены, - он выдыхает в плотную чёрную кожу, - ты не видишь, но они идут буграми и рябью. Я закрываю глаза, чтобы не видеть их, но как только я это делаю, я вспоминаю, как убиваю кого-то. Снова убиваю кого-то. Джеймс делает шаг вперёд и слышит, как Питер судорожно вдыхает. Но только разворачивается назад. Чтобы стоять к нему лицом. - Если ты уйдёшь, я сильно напьюсь. Никакой любви. Только страх и манипуляции. Раскаты грома. Питер передёргивает плечами. Они уже, чем у Джеймса. Питер весь уже, чем Джеймс. Кажется, если подойти к нему ещё на сантиметр, то в косуху могут влезть они оба. Питер поднимает голову. Кудряшки с макушки падают назад. Джеймс поднимает руку. Она подрагивает. Так бывает. Когда происходят непроизвольные мышечные сокращения, связанные с временно́й задержкой корректирующих афферентных сигналов. Обычно у него не дрожат руки, но чёртовы сигналы. Он хочет провести подушечками пальцев по щеке к виску, зарыться ладонью в его волосы, потрогать их, ощутить, какие они? Мягкие? Как атлас? Или как шёлк. Он хочет аккуратно провести большим пальцем по сухим собранным в бант губам, но только чувствует, будто крючок подцепляет локоть. Дрожь отходит к кисти. Сохранение позы происходит за счёт постоянной подстройки положения тела к какому-то среднему значению. Питер сам подаётся. Своей щекой. Она, правда, как персик. На секунду кружится голова, и всё проваливается в чёрное, бездонное, беспощадное, а потом Джеймс чувствует, как на его шею ложатся холодные влажные ладони, касаются шейного позвонка. И Питер встаёт на носочки в своих ёбаных мартенсах, чтобы прикоснуться своими сомкнутыми сухими к тонким Джеймса. Раскат грома. Раскат грома. Его язык у Джеймса во рту. Он сам не замечает, как руки оказываются на голой талии, там, под розовой шубой, которая пахнет, как сладкая вата и резина одновременно. И они целуются, господи блядь, они в самом деле целуются, мокро, с пошлыми выдохами друг другу в рот, они целуются, как в сраной романтической комедии, где все на одно лицо и в конце счастливы, и Джеймс чувствует пальцы в своём загривке, и то, как Питер невесомо гладит его, и он старается не зарычать, не завыть, потому что выдержать это тяжело. Он думал, что сдержаться и не вытрахать Питера Паркера до последней капли — сложно, но сложнее удержать в груди это давящее и необъятное, то самое, что хочется выорать, выбить железной рукой о стену, о стену, о стену. - Останься здесь, - шепчет Питер со всё ещё закрытыми в поцелуе глазами, всё ещё трётся скулой о щёку Джеймса, - со мной, я буду всем, чем захочешь, я... Дальше Джеймс не слышит, он шумно выдыхает в чужую шею. Ты всё, что я хочу сейчас, ты и так — всё, что я хочу. - Заткнись, - говорит он вместо этого. Питер цепляет его кофту, целует, целует, ведёт за собой, передвигаясь спиной вперёд. Питер стаскивает с него косуху, снова целует. Усаживает на диван. И снова целует. И в эти губы хочется впиться навечно. Джеймс что-то говорил о самоконтроле? О силе воли? Забудьте. Он уже не он, и Питер перекидывает одну ногу через его бёдра. И садится сверху, и как же сладко ноет от этого в брюшине, и расходится до ступней. Через минуту Джеймс остаётся без кофты. Питер кладёт руки ему на плечи. Ведёт вниз. До локтей. Смотрит на линии вен. Опускает голову на обнажённую грудь: - У тебя три варианта, - почти не слышно, - всё ещё, - усмехается, - что ты хочешь? Свет мигает. Все приглушенные желтые лампы разом. - Тебя. Джеймс видит, как его чернющие зрачки расплываются. - Повтори. - Я хочу тебя. Руки лежат на питеровых ногах, неподвижно обхватив бёдра. - Ещё. - Я, - дыхание сбивается, чернющая бездна вжирается в его лицо, дайте сил, - хочу тебя. Питер. От своего имени у него начинают слезиться глаза. Так бывает от усталости, от недосыпа. Белок будто режут изнутри, там, под верхним веком, и ты щуришься недоверчиво, и он щурится недоверчиво, и его глаза розовые, розовые, розовые. Его ноги горячие. Его шорты лишние. Питер расстёгивает его ремень с лязгом. Джеймс откидывает затылок назад. Холодная рука касается его напряжённого члена, слишком непривычно, чтобы не распахнуть глаза и уставиться в потолок. - Она такая прозрачная, - восторженно говорит Питер в его шею, - твоя радужка. Как у волка, - запоздало Джеймса осеняет: Питер несовершеннолетний, но Питер перебивает его мысль: - скажи, что я твоя сладкая девочка, Джеймс. Да что ты, блядь, творишь. Джеймс зажмуривается. Холодные пальцы, как будто у него в кишках роются, лезут в брюхо, копошатся там, но нет, Питер просто легко обхватывает горячую плоть, просто, просто, просто. Вверх-вниз. Голос садится. - Ты — моя сладкая девочка, - Джеймс трогает его чёлку, - самая красивая, самая лучшая. О боже, да. Вверх-вниз. Только не останавливайся. Джеймс не уверен, что после этих ладоней вообще когда-либо сможет к себе прикоснуться. Питер снимает шорты. Под ними ничего. Джеймс смотрит на него сквозь полуопущенные ресницы. На тонкие ноги, на то, как он садится обратно молча, сверху, как Джеймс всегда хотел, так, как ему было нужно, спасибо, Питер. Самая лучшая девочка. Самая охуенная. - Посмотри на меня, - он упирается раскрытыми ладошками Джеймсу в грудь, и Джеймс промаргиваясь смотрит: на прямой нос, брови вразлёт, розовые щёки, - скажи, что любишь меня. Его голос — натянутая струна. Его тело пружина. Джеймс хочет положить руки на его задницу, но вместо этого просто говорит: - Но это не будет правдой. Что-то внутри треснуло. Откололось. Можно было не заметить, но когда заметил, чувствуешь в разы сильнее. - Мне всё равно, - ладошки давят. Сильно. Ещё сильнее. В Питере нечеловеческая сила, но он глупый ребёнок. Ребёнок. Кто такой Питер Паркер? Ребёнок, - не хочу трахаться без любви, Джеймс, это грустно. Изначальный ужас просыпается в нём, когда он думает: эти руки касаются твоего тела, но не затрагивают душу. Потому что ты тело. Совершенное тело с безграничными возможностями. Бездушное. Твоя экзистенция — фикция. Твоя эссенция — ложь. - Скажи, что сегодня ты любишь меня. - Сегодня я люблю тебя. Потому что сегодня ты моя девочка, моя горячая, узкая, мокрая девочка, которую не любить невозможно, это дерёт глотку. Сдирает до мяса. Лёгкие каменеют, когда Питер опускается на его, Джеймса, член. С первого раза. Как в ёбаном порно. Бетонными кусками они ворочаются в груди, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Распирают. На сетчатке печёт. Когда Джеймс оказывается внутри Питера, раздаётся гром. Или это у него в ушах грохочет, он не знает, он не знает, он знает, что Питер в этот момент стонет, на выдохе, коротко, и выдох его оседает горячим воздухом в ухе и в яремной впадине. И он впивается ногтями в его тазовые кости, грубо, наконец-то можно, наконец-то он выдыхает надсадно и хрипло, и хватается за них, хватается, будто тонет. Питер на самом деле узкий, мокрый, как девчонка, он двигается рвано, сразу быстро, как будто не может насытиться, как будто ему сразу мало, всегда мало, всегда будет мало, потому что он красивая нимфоманка, потому что он сходит с ума от взрыва окситоцина в башке, вседозволенности и чувства собственного превосходства. Он смотрит сквозь ресницы и улыбается едва заметно, будто нюхнул чего-то запрещённого и сильного. У Джеймса всё в солнечном сплетении скручивается и распространяется под свод рёбер. Скребёт. Натягивает. И в горле пересыхает через каждые две секунды. Сидя на этом блядском диване он чувствует, что нихера не чувствует пол под ступнями. На лоб будто давит что-то, какая-то металлическая пластина. У этой пластины запах Питера Паркера, размер его ноги и жемчужные ногти. У этой пластины взгляд, как у наркомана или сексоголика. У этой пластины над ним, над Джеймсом, сегодня абсолютная и несвержимая власть, потому что сегодня он любит его, что бы это ни значило. Толчок, толчок, толчок, сильнее, быстрее, жарче, глубже, боже. Джеймс смотрит на него, зло. Он совсем скончался как человек нормальный и адекватный. Скончался от Питера Паркера, блядь. Его губы, вздёрнутый нос, маленький острый подбородок, ничем особенно не примечательные по отдельности, так удивительно гармонично складывались на узком лице, что хотелось хрипло выть. Его худые бёдра и тонкие щиколотки. Розовые пятки и зеленоватые вены от миниатюрных пальцев вверх до твёрдой круглой косточки. Когда он разулся? Когда он, чёрт его дери, разулся и зачем Джеймс трогал подъём его ноги, как умалишённый, и слушал, как он стонет. Теперь Питер уже не стонет — он кричит. Так восхитительно и прекрасно кричит, что Джеймс готов разломать себе рёбра. Одно за одним, но он только выдыхает вслед за каждым криком Питера, потому что молчать невозможно, это слишком хорошо, это запредельно хорошо, это должно быть запрещено на законодательном уровне: нельзя трахать Питера Паркера, если не хочешь поехать крышей, потому что Джеймс едет конкретно, вспоминает все те разы, когда, смотря порнуху, он представлял на месте милого мальчика Питера, и вот он, Питер, на нём, мечта сбылась, твоя розовая мечта стонет на тебе, как блядина, во весь голос, воет так, что становится стыдно и кровь приливает к щекам. Вот она. Бери её. Питер закидывает голову назад. Открывает рот, Джеймс уверен, что у него там так же сухо, как во рту самого Джеймса. Грёбаная пустыня Гоби или какая там пустыня самая ебаная и страшная, Джеймс всё забывает. Он готов имя своё забыть, лишь бы это не кончалось. Джеймс смотрит на его тонкие ключицы в вырезе топа. На движения костей. Вжимает пальцы в на вид беззащитную кожу ещё сильнее. Он знает, что можно, сегодня ему можно всё. - Ск-ка-жи м-не, - по слогам вырывается из Питера, без голоса, хрипло, - ч-то лю-бишь м-еня, - что-то сводит в пупке, расходится по гребенчатой мышце, по длинной приводящей к латеральной широкой — в колени. В икры. Джеймс неосознанно поджимает пальцы ног и видит, что Питер делает то же самое. - Я люблю тебя, - смотрит вверх. Гортань. Зубы. Он снова стонет, - люблю тебя больше всех в этом ёбаном мире, - ладони перемещаются на бока, на талию, опять, так просто, как будто были заточены под это, - потому что ты моя девочка, - всё тело сжимает так, что кажется, ещё немного, и их обоих просто разорвёт на куски, разметает по всей комнате кровавыми ошмётками, - слышишь, - Питер приоткрывает мутные стеклянные глаза, видимо, все его колёса разом начали его подмазывать, качает головой по кругу и только потом более менее сосредотачивается на Джеймсе, - только моя. Он кивает. Несколько раз, и клацает зубами, потому что двигается вверх-вниз. - Т-только т-воя, - он сжимает руки в кулаки и сильно морщит лицо, но Джеймс не может остановиться, Джеймс может только двигаться внутри него так, что это мокрое растирается по внутренней стороне бёдер Питера, - Джеймс, я... Он на секунду замирает, и Джеймс натурально пугается, ему хорошо до тошноты, до спазмов в горле, он при всём желании не сможет... Но Питер резко хватает воздух, распахивая рот и часто моргая. И всё меркнет. Тухнет. Остаётся только гром в ушах. Потому что Питер сжимает его член так, что он кончает, но это больше похоже на смерть, и хочется вдохнуть, но не получается, хочется пошевелить хотя бы кончиком пальца, но всё тело свело мёртвой судорогой и не отпускает, не отпускает, отпускает только тогда, когда Питер падает лбом в его лоб. Ударяет со всей силы. Молча. И лежит, не двигаясь, и если бы Джеймс не слышал сипы откуда-то из его груди, он бы подумал, что Питер тоже умер, ведь это нормально. После такого не живут. После такого незачем жить. Но спустя несколько долгих минут, а может несколько коротких часов, Питер поднимается на локтях. Он улыбается. Улыбается. Джеймс не может поверить. - Аристотель бы нас осудил, - глупо хихикает он, на лице всё ещё испарина, волосы у лба намокли и мелко свились, - он говорил, что излишество в удовольствиях это распущенность. Джеймс приподнимает угол рта. Всё тело ноет. Приятно. Истома разносится по телу от мозга к нервным окончаниям. - Ты распущенный. - Ты тоже. - Мне можно. Питер улыбается ещё шире: - Мне тоже. Тебе тоже, Питер. Тебе тоже. Тебе можно всё. Джеймс не представляет, как он будет говорить на следующий день со Старком, зная, что его сын говорил все эти вещи, делал все эти вещи, зная, что он, он сам, на это согласился, он, столетний солдат, тот, без кого Гидру представить сложно. Зная, что он на этом диване называл его Питера сладкой красивой девочкой. Тот, кто, кажется, раньше научился держать в руках автомат, чем ложку. Тот, кого Питер не должен был узнать лично ещё долгие годы. - Тони вернётся послезавтра, - говорит Питер, смотря искоса. Он полулежит на груди Джеймса, он ровно настолько тяжёлый, чтобы вес был ощутимым, но не доставлял дискомфорта. У Питера Паркера ни одного изъяна. - Что мы ему скажем? Джеймс потирает веки. Хочется спать, и чтобы это ровно настолько, сколько нужно тяжёлое тело лежало на нём. Может, тогда ему будет сниться он. Сердце в груди пропускает удар. Он представляет, как они просыпаются вместе. - Что уединение для зверей и Бога? За окном тёмное подёргивается розоватым маревом. Вот и рассвет. Перед ним сонное веснушчатое лицо. Лисье. Хитрое. Растрёпанные волосы. Лёгкая полуулыбка, и весь Питер такой домашний, даже в своих розовых шмотках, что хочется смеяться, громко, до икоты, до боли. - Или, что я был тайно влюблён в тебя с четырнадцати лет и поэтому попросил Тони, чтобы ты пришёл. - Можно и так, но ведь это неправда? По щекам Питера скачут первые рассветные отблески. Он опускает ресницы, зевает и говорит: - Правда в том, что сегодня я люблю тебя, Джеймс, - прикладывает подушечку указательного пальца к солнечному сплетению Джеймса, - а ты любишь меня. Так что это правда, - где-то слышится первый звук проснувшихся птиц, - это правда. Хорошо, Питер. Джеймс закрывает глаза, глубоко вдыхает прохладный воздух. Он надеется, что сегодня не увидит во сне ничего. Просто провалится в темноту, а когда вынырнет, Питер всё ещё будет рядом. Он скажет ему что-то вроде обычного: - Доброе утро, - и почувствует, что выспался, наконец-то выспался. И готов идти дальше.