Согрей меня

Тик-так. Тик-так. Тик-так. Юноша с черными, как смоль, волосами и темно-серыми глазами смотрит-смотрит-смотрит и усмехается. Он — тот, кто должен был быть на месте рыжеволосого парня. Он тот, кто заслуживает этого больше. Он более умен, более жесток и более… На этом все его аргументы могли бы закончиться, если бы он после не добавлял-добавлял-добавлял фактов. Конечно, говорят, это не главное. Но что тогда самое основное в их работе? Кто-то скажет, что трезвый ум, кто-то предположит, что многие просто имеют красивую мордашку и хорошо стонут под боссом, но для каждого, кто стоит на этой работе этот термин «основное» — совершенно разный и никто не хочет ручаться за то, чтобы судить другие основы других людей. Их отношения были запретны. И дело не в том, что они вдвоем на одно имя, дело не в том, что визуальное их различие — цвет волос и глаз, дело в том, какие отношения у них были. Нездоровые. Убивающие. С кровью и слезами. — Попробуем что-то новое? — черноволосый не ждет ответа, ведь от связанных людей глупо что-то спрашивать. Он осматривает брата еще раз. Тот сидит на стуле, темнота помещения давит на восприятие и галлюцинации мозг может придумывать даже без наркотика, руки не хитрым способом легли словно в нахлест друг другу. Одна рука с одной стороны спинки, другая с другой, а веревка соединяла на каждой запястье с локтем. Ноги, ведь рыжик любит пинаться, к ножкам этого же стула. Садясь на чужие колени, юноша касается иголкой шприца чужой шеи, — м, не помню, можно ли вам это. Но за двое суток пройдет точно. Не беспокойся из-за этого, братец, — он наклоняется к уху, чуть прикусив верх, — я даже не убью тебя. Рука заходит на шею, держа, а вторая давит, вводя иголку и вкалывая наркотик под тихий шик парня, вскоре отбрасывается, а после копна рыжих волос сжимается, пропускается через пальцы и попросту заставляет запрокинуть голову вслед движениям, чтобы волосы не вырвали. — Н-не смей пятнать. — А сможешь что-то сделать против? Шею кусают, лижут, оставляют бордово-фиолетовые синяки и спускаются все ниже, кусая все более остервенело и казалось, что вот-вот и кусок мяса оторвут с тела, выплевывая с мерзостью на лице, давя-давя-давя на психику и ломая его. В начале это было для того, чтобы устранить и занять его место, не убивая физически, но после… После это вошло во вкус и каждый день Чую накачивают наркотой и с каждым днем раны становятся все более и более огромные. Раны в душе. В попытке понять, что было реальностью, а что нет. Правда ли то, что каждый вечер его изрезают скальпелем, а потом вдалбливаются-вдалбливаются-вдалбливаются в податливое тело против воли? Правда ли то, что перед глазами его друзья? Правда ли то, что это все делают близкие ему люди? Правда ли то, что у него есть брат? Правда ли то, что с каждым днем он становится холоднее? С каждым днем, меряя температуру, тут видит неизменные тридцать семь градусов, ведь состоит в той небольшой группе людей, у которых она всегда повышена, но ему так холодно. Холодно-холодно-холодно. Он вечно в свитерах и теплых вещах, вечно пьет горячее и при возможности — батарея его лучший друг с которой он неразлучен. Даже в кабинет притащил обогреватель, который почти всегда, когда тот находится рядом, работает. Но это не спасает от обжигающего холода, исходящего от души. Тик-так. Тик-так. Тик-так. У Чуи перед глазами галлюцинации без наркотика. У него теряется грань реальности и искажений. Он видит-видит-видит черноволосого близнеца и его кидает в жар рядом с ним. Обжигающий, заставляющий кричать от боли, почти вырывая себе волосы и хватаясь за голову, чтобы ужасное чувство понизить, но все также продолжает кричать, вырывая когда-то такие прекрасные рыжие волосы. — Хватит… Уйди… Уйди… — И как же мне уйти? — Уйди… Любым способом, но уйди! — Как, если я — лишь плод твоего сознания? — Ты… Не можешь быть им… Не можешь… — Могу, я же здесь. Ты хоть раз приглядывался к стенам? — К… Стенам?.. Обычные стены домов… Жарко. Ужасно жарко от чужих прикосновений и дышать тяжело-тяжело-тяжело, ведь черноволосый душит. — В рубашку его. Быстро. И более не отпускать. Накахара Чуя — психически больной человек, содержащийся в клинике, в специальной комнате, обшитой мягкой набивкой и лишь на несколько часов его руки отпускают, чтобы они не атрофировались. Кто же знал, что душить самого себя, вместо обычного бубнежа и крика, вызовет такие эмоции. — Жарко… Душно. Мне душно! Накахара Чуя никогда не узнает, что болен, ведь мир перед его глазами — сплошная иллюзия. И ему как-то нормально. Если он не умрет от внутреннего холода и резкого жара.