liquor wit no juice.

То, что делает Феликс — просто ни в какие рамки. Никакой формат рамок не сможет уместить в себе те растления в своих мыслях, о которых думает Ликс. Ни одно полотно не отразит его мысли, что в народе зовутся просто — извращения. Ни одна краска не передаст весь спектр его эмоций, и не заметить это невозможно. Об этом ему сказали все: Чан, Сынмин, Уджин — каждый из них звал его по имени, шипящим шепотом говоря, что так нельзя. Просто нет — он балластом стремится на дно, и все, чего хотели парни вокруг, так это то, чтоб он остановился, и ради редкого остатка святого в его голове, не забрал с собой никого больше. Но кто виноват, что все невинное так притягательно? Особенно для тех, кто любит растаптывать все очаровательное, ровняя с землей. Чонин просто сидит напротив, и по-детски заинтересованным взглядом смотрит в экран собственного телефона, съедая всю клубнику из миски подле себя. Не отрывается, явно увлеченный, и не замечая происходящее прямо у него под носом. И на тот момент, он, определенно, был бы шокирован, знай, что происходит в голове у его хена. А там целый парад похоти. Красный бархат, шероховатые поверхности, матовые столешницы черного цвета с мутным стеклом, Чонин, и… Так нельзя. Даже вечно безучастная совесть кошкой скребет ему шею, грозясь в один момент перерезать острыми коготками неодобрения его сонную артерию. В конце концов, он даже не любит Яна. Ни капли любви, и никакого желания всего наилучшего. Он не заботится, не желает им долгой жизни и счастливого конца, как в наигранных французских фильмах. Из французского ему интересны разве что поцелуи. Он хочет всего брюнета, провести языком по его небу и ряду ровных зубов, чувствуя вкус клубничного сока. Прокусить губу насквозь. Хочет так, чтобы у него на подбородке остались фиолетовые следы, которые не перекроет ни один консилер, ему хотелось... Хан, сидящий слева, пихает парня, на сей раз особо сильно, чтоб тот наконец-таки вынырнул из розового тумана беспроглядного вожделения, что напрочь засел в его голове и, в конце концов, перестал так кусать нижнюю губу. Кивает в сторону двери, и блондин шумно выдыхает — нотаций ему еще не хватало, конечно.       — Какого черта? Джисон явно возмущен. По правде говоря, у него все причины, но тем не менее ситуацию это менее безумной не делает. А так же не делает его чтение моралей хотя бы на грамм полезнее.       — Что? Улыбается так, будто ничего не происходило. Будто он мать Тереза при храме, воплощение невинности. Ведь у Феликса лучше всего получается притворяться. Притворяться, что любит, что не бросит, что все хорошо, и что ему вовсе не мешают куски осколков самообладания, сквозным отверстием пронзившие его горло, оставив его истекать кровью, что полностью состоит из яда. И которым сам парень не убился лишь потому, что яд ядом не вытравить.       — Ты не можешь этого сделать. Хан смотрит исподлобья. Злой до тряски — дай тому нож, и он натурально устроит геноцид.       — Тебе пора остановиться. Это не может повториться. Его слова — как вода сквозь дуршлаг. Как предложение летящему вниз с высоты многоэтажки самоубийце не убивать себя. Шум, который не находит свое отражение ни в едином осколки души парня. Соответствующе, проходящий насквозь, исчезая бесследно в пустоте комнаты. Он будто смотрит сквозь лицо Хана. Не ставит того ни во что — словно скучное, старое кино, с такими же скучными, старыми моралями. Вроде бы верными, но такими чуждыми, что следовать им не хочется из принципа. Поэтому Ликс их не слушает. Он вообще никогда и никого не слушает. Не слушает, ни когда все говорят ему остановиться, ни когда его умоляют посмотреть на происходящее со стороны и осознать весь градус безумия, ни когда Чонин просит быть нежнее. Их разница в возрасте — вшивый год, и их поведение, в теории, отличаться не должно, по крайней мере, не столь сильно, но при этом Чон тает воздушными сливками на языке блондина, а Енбок острым лезвием режет собственную жертву на десятки кусков, не понимая, стонет ли парень под ним, или вскрикивает. Кусает кожу на шее, чтобы сразу после зализать красные пятна, и делает все с таким изяществом, будто Ли последний день на это чертовой земле. Словно Чон — предмет искусства, достояние, как позолоченная скульптура. А Феликс — вандал, отчего-то решивший, что его пародия на эстетику лучше того, что было. Тело Яна, ставшее настоящим полем боя, отдается фейерверками боли в каждой клеточке, а на ключицах не остается ни единого живого места. Пятна красного и фиолетового переливаются градиентом — будто вечерний закат, только этот в разы лучше. Ведь он может дотронуться до неприкасаемого. Далекому и недостижимому. Брюнет лежит на столешнице, дрожащими руками цепляясь за плечи своего партнера. Хнычет, но ни разу не просит остановиться. Столько раз ударившись копчиком, бьется вновь. Держит рот открытым и дышит тяжело — так, что Ликсу иногда кажется, что младший задыхается. Он вкусный, непорочный, сладкий, чистый. На вкус как клубника, которую тот съедает регулярно. Разве что с металлическим послевкусием, с кровью на губах. Ликс сглатывает собственную слюну. Воспоминания о произошедшем должны были все расставить по полочкам в его голове, но все запуталось еще больше, теперь не представляя из себя ничего, кроме кучи одноцветных ниток, которые невозможно разглядеть по отдельности, не разрезав на кучу кусков. А Чонин будто и не видит. Не видит безумства подле себя — кристальное сумасшествие, что пятнами света заполняет все в округе. Не видит, как все вокруг замечают эти фиолетовые пятна на его шее, переводя злобный взгляд на Ли. И как Енбок... Улыбается. Ян живет в своем выдуманном мире. Мягком, как сладкая вата, но настолько наивном, что может разрушиться от крохотной лжи. А ложь, она везде. Чон об этом даже не догадывается, на самом то деле, веря, что любовь — это вино, которым прочувствуются оба, испив до дна. Феликс же уверен: если их любовь — это вино, то поганое и дешевое. Вяжущее во рту, и пьянящее от одного глотка. То, которым хочется то ли плеваться, то ли насмерть удавиться. Вино, что покупают исключительно безнадежные алкоголики, цель которых — напиться так, чтоб на завтра не проснуться. Феликс с гордостью смотрит на то, что он сделал с Чонином. Тот будто стал живой картиной, от которой невозможно оторвать восторженного взгляда. Теперь его по-настоящему хотелось. Но только для Ли.       — Ты его испортил. Слышится где-то справа голос Бан Чана. Такой отчаянный, что парень даже на секунду чувствует укол совести. Но только на секунду, уже спустя которую укор не вызывает ничего, кроме ехидной усмешки.       — Неужели? Блондин поворачивает голову в сторону друга. По крайней мере, ему кажется, что их отношения с Крисом именно такие — в ином случае он, наверное, оторвал бы Ену голову.       — Как сильно?       — Полностью. И это определенно повод для гордости. Губы Енбока по-блядски посасывают чужую мочку уха. Язык проходит от основания сережки до кончика ее цепочки, немного оттягивая тонкую кожу, ощущая привкус металла, который остается от материала, из которого сделан аксессуар. Ну или от крови, которая стала настолько привычным блюдом в его рационе, что уже не вызывает первоначальной неприязни. Это так приятно ласкает самолюбие. Как и хриплые стоны под ним. Каждый в этом общежитии знает, что Ликс имеет Чона. Даже, наверное, предполагают, в каких позах, и неизвестно, что именно стало причиной их догадок: возможно, красные пятна на всем теле младшего, а возможно картонные стены, проку от которых было бы в несколько раз больше, отсутствуй те совсем. Брюнет каждый раз выгибается всем телом, закатывая глаза. И Ликс, на самом деле, осознает, что младший — полное соответствие его фетишам. Его хочется, абсолютно всего, так, чтоб тело поменяло свой первоначальный вид, изменилось до неузнаваемости настолько, чтоб никто даже не смог его опознать. Ни в какие рамки. Потому блондин их и не ставит — плевать на них от начала и до конца, он не сдерживается, и это пугает. Всех, кроме Чонина, конечно же. Парень либо действительно по ребячески глупый, либо такой же сумасшедший. Сумасшедший, потому что позволяет связать свои руки веревкой из пеньки, что стирает нежную кожу в кровь. И готов позволять связывать их так же, если в свободное время Енбок будет так же нежно целовать красные линии, даря нескончаемые пустые обещания, что вскоре все будет лучше, и он будет мягче. Готов терпеть то, как немеют и синеют пальцы, как он перестает их чувствовать. Готов ампутировать кисти, в конце концов — все ради мурчащего около него Феликса. Любовь Чона так сильна, что способна создать новую идеологию, или даже религию. Любовь Чона настолько сильна, что в один момент стала одержимостью. Красивой, как сиреневый закат или стиль неоготики. Настолько осязаемой, что отражается в хрусталях люстры.       — Как только вы его разбили? Крис скептично смотрит вначале на запятнанное зеркало, точнее на то, что от него осталось, а потом на двух парней. И красная линия вокруг шеи младшего — красноречивее любого ответа. Кристофер не должен реагировать так спокойно. Не должен игнорировать то, что тут происходит, потому что это, черт возьми, не нормально. Но он это уже говорил. И не только он. Фел нашел себе развлечение. Живой холст, в лице Яна. И решил покрыть его всеми оттенками красного. Глубоко внутри понимает, что брюнету это все не нужно. Ему бы клубничный леденец и теплые объятия в колющем свитере крупной вязки. Но язык Яна из раза в раз прокалывается невидимым лезвием, на которое тот сам, с огромным желанием, напарывается. И он готов это терпеть, если их поцелуи будут такими — каждый, как последний. Готов терпеть движения, что приносят боль, и даже то, что каждое признание в любви закапывает его еще глубже. Каждый взгляд на Феликса мутнит рассудок. Ему настолько плохо, что он не может сдержать слез. Горячих, соленых, что стекают по шее, скапливаясь в небольшие лужицы на впадинах ключиц. Енбок их слизывает, только заботы в этих действиях нет. Лишь жажда. Ликс... Красивый. Особенно под лунным светом из окна, и еще больше — когда не улыбается.       — Ты сводишь меня с ума. Не романтичное признание. Горькая правда, которая ранит, стоит ее осознать. Хотя бы немного.       — Насколько сильно? Улыбается, приближаясь к чужим губам, пахнущим фруктами от какого-то тинта. Он некрасиво лежит на покусанных губах, но никого это не волнует — похоже на кровь , а она, судя по всему, успела стать необходимостью для обоих.       — Полностью. А у Ли — ноль тормозов. Веди он транспорт, что зовется их отношениями, тот бы взорвался после часа пути. Но, если смотреть прям критично, транспорт «Их отношений» даже бы не завелся. У них тут жертвенная, односторонняя любовь, а так же ненормальный концентрат животной жестокости и похоти с другой стороны. Их отношения зовутся просто «Я его ебу, а он думает, что это любовь». Печальное зрелище — Ликс понимает это, даже не глядя на себя со стороны. Он только дает ему надежду на несуществующее «Завтра», а вопрос, «Как скоро она разобьется вдребезги?» — просто дело времени. Слушать чужие наставления просто сил не осталось.       — Ты же знаешь, что он тебя любит? Чанбин вращает ликер и кубики льда у себя в стакане. Янтарного цвета, смешанный с каким-то кислым соком. Феликс такого не понимает — он предпочитает не изменять своим принципам, пить чистый ликер, какой бы градус алкоголя там не был. На вопрос не отвечает.       — Тебе это не нужно. Не нужно? Да кто так сказал? Феликсу не нужно ни обдалбываться до полусмерти, ни кровь, ни жалкое подобие русской рулетки, где заряжены все шесть серебряных пуль в барабан. Ему это не нужно, но у него это есть, и черта с два он откажется. Потому что неинтересно играть в русскую рулетку без револьвера. Скучно жить, когда перед глазами ничего не плывет. Не хочется тепла, если он получен не путем теплопередачи бьющей фонтаном из открытой раны, крови. Ликс совершает акт вандализма, прикасаясь к телу Чонина. На нем нет живого места, и это, на самом деле, прекрасно. Его хотелось так сильно, что Ен не может объяснить это словами. И даже осознавая, что парень и так принадлежит ему полностью, его хотелось все больше. Он слишком неутолим. Ни своими идеями, не чужим телом, ни кровью. Беспощадный. Сжимает руки на чужой шее, и не может сдержать улыбку, когда чужие пальцы лишь с нажимом держатся за его в ответ. Младший прекрасно понимает, что делает Ли. Не нужно быть гением, чтоб догадаться, по каким причинам ему так бесконечно больно, стоны становятся хрипами, а шею сжимают, словно в тиски. Но он готов сделать нечто подобное, если это порадует блондина. Он абсолютно точно зависим. С ног и до головы, и Ен это понимает каждый раз, когда видит эту щенячью любовь в чужих глазах. Глазах, что мутнеют с каждой секундой. Чон хотел немногого — лишь проснуться, сжимая чужую руку, но не просыпается. Хотел найти любовь всей своей жизни, но единственного, кого находят — это его безжизненное тело в сточной канаве, окрашивающее воду в бардовый, с отвисшей челюстью, синяками на шее и кроваво-красными, безжизненными глазами. Феликс же будет в них смотреть, зная, что когда то они светились от бесконечной любви. И когда-то были настоящим искусством. Пока не встретили Ли. Ведь ему лишь хотелось своего, живого "себя". И ликера. Без сока.