с огнём ебёшься, шастун.

ветер пробирает до дрожи, заставляя их прижаться сильнее друг к другу, и чуть ускорить шаг, чтобы не замёрзнуть окончательно. осень уже давно не радует хорошей погодой, но никто особо не против почувствовать, как холодные тяжёлые капли впитываются в одежду и как раскаты грома бьют по ушам, заставляя содрогнуться. дверь подъезда противно скрипит, заедая на середине, но арсений толкает её сильнее и вваливается внутрь, утягивая антона за собой. в глазах у обоих плывёт, а голова раскалывается на миллионы частей, но сейчас их волнует совершенно другое — более важное, разрывающее и и н т и м н о е. шастун зажимает его в лифте, роняя на пол пакет с бутылкой вина, которая лишь с божьей помощью не разбивается. арсений хватает его за талию, грубо стискивая её пальцами, и пытается отстраниться, но худые пальцы держат его по обе стороны лица, прижимая сильнее, а язык вылизывает его рот изнутри, проходясь по нёбу и внутренним сторонам щёк, сплетаясь с чужим языком, что лениво двигается, даже не пытаясь как-либо взаимодействовать. антона это вообще не ебёт. его вообще не ебут. его это ебёт. он проходится кончиком языка по губам арсения и отстраняется, ударяется спиной о двери лифта и гулко стонет, хватаясь за гладкие стены. он вываливается на лестничный пролёт, чудом не разбиваясь о пыльные лестницы. его мутит: то ли от алкоголя, то ли от эмоций, то ли от арсения попова, сжимающего его запястье и толкающего в квартиру, тут же уводя в спальню. шастун не сопротивляется, плетётся на ватных ногах следом, иногда путается в них и упирается в косяки дверей, что так неудачно встали на его пути. — может, сначала выпьем? арсений открывает бутылку, проливая немного вина на белоснежные простыни, но сейчас это волнует так же сильно, как и курс рубля, как глобальное потепление и как тот парень, что лежит на его кровати. он старается не замечать его, пытается делать вид, что он в этой комнате один, либо, как минимум, со своим каким-нибудь «другом», но в его случае это настолько за уши притянуто, что аж противно от самого себя становится. — а знаешь, — голос чуть дрожит, а язык заплетается, превращая слова в один единый невнятный звук, но шастун продолжает — вот в других старых квартирах все задвижки скрипели, представляешь? все до одной. арсений слушает в пол уха, пропуская через себя столь захватывающую информацию о других домах, других людях, о других, блять, скрипучих задвижках, потому что хозяева даже не удосужились смазать её, либо заменить на новую, чтобы не резать слух очередному встречному, но их волнует далеко не это, а, скорее, как этот очередной встречный будет резать ему слух своими стонами и прогибаться в спине, задыхаясь от каждого смазанного толчка. но никто, видимо, не против, кроме антона, который подходит к книжной полке, задевая на своём пути каждый предмет, и проходится пальцами по пыльным корешкам. веки тяжёлые, они так и норовят закрыться, погрузив его в царство морфея, но шастун держится изо всех сил, крутит в руках какую-то дешёвую сигарету, так и не решаясь закурить. ему кажется, что на этом весь его мир и зациклен — сижки, которые он покупает в каких-то прилавках, и пошлые книжки. больше ничего. в комнате слишком жарко, слишком душно и стены давят как-то слишком. дышать становится сложно, а ворот майки превращается в петлю, медленно затягивающуюся у него на шее, перекрывая доступ к кислороду. взгляд фокусируется на горлышке бутылки и кажется, будто вся комната — узкое горло, а весь мир — игристое вино, разлитое на кровать. жизнь утекает в бутылку и крепко закупоривается, заставляя их сердца тонуть, захлёбываться, всплывать на поверхность, а затем опять утопать. но антон не видит этого. ему так хочется раздеться, бросить на пол эти ненужные куски ткани и ощутить весь спектр эмоций, чтобы забыть это уже на завтрашнее утро, но то, чего он точно не забудет, так это то, что его любят. так глупо и слепо, что ему смешно становится от абсурдности этой ситуации, потому что его любить нельзя. ему любить можно. его — нет. пальцами проводит по шее и край майки оттягивает в сторону, оголяя выпирающие ключицы, а арсений всё нос воротит — не хочет же этого, да и антона он не хочет так, как хочет антон, но последнему, кажется, плевать на чьи-либо желания, поэтому он руками под футболку лезет, обводит круговыми движениями соски и торс, заставляя его напрячься, а арсений весь дрожит под такими горячими и пьяными прикосновениями, буквально плавится, как свеча, но он п р о т и в. шастун опаляет дыханием ушную раковину, проводит по ней языком, присасывается к мочке и немного покусывает её, а арсений весь трясётся и скулит, пытается перехватить худое запястье, старается оттолкнуть его от себя всеми способами, лишь бы прекратить это издевательство над его бренной душой, но антон даже не замечает этого, скользит рукой дальше и сжимает область паха, немного поглаживая. внизу живота завязывается тугой узел и так т я н е т, но арсений до сих пор не х о ч е т. — залезь мне лучше в сердце. а он лезет в ширинку джинс, расстёгивает такую противную мешающую пуговицу и тянет ползунок вниз. на этом моменте, кажется, мир замер, а время остановилось, и остались только они вдвоём в этой комнате — горячие, пьяные и желанные. но оба хотят друг от друга совершенно разных вещей. — может, сначала выпьем? попов достаёт какой-то спирт из шкафчика и присасывается к бутылке, а горло душит эта противная склянка. он томно вздыхает, закатывает глаза, трёт пальцами переносицу и просто устаёт. не в этом его отдушина, не в этом его жизнь — не в этих однодневках, не в этом алкоголе, не в этом блядском антоне шастуне, который приходит к нему, а тот принимает с распростёртыми объятиями, потому что без него не может. с ним тоже никак. а антон будто не слышит, продолжает водить ладонью по члену сквозь ткань трусов, чувствует, как напрягается орган, и гаденько улыбается, потому что знает, что получит сегодня то, что хочет. шастун наклоняется к шее и часто-часто дышит, проводит языком по ямочке возле кадыка, кусает молочную кожу до багровых пятен, немного оттягивает её, присасывается своими влажными губами и просто в ы л и з ы в а е т. — может, вылижешь мне душу? но шастун нимфоман. он не умеет. поэтому антон толкает его к столу, грубо прижимает, потому что больше не может тянуть, не может терпеть и просто н е м о ж е т. на пол летит книжка мандельштама, и арсений уже было хотел потянуться за ней и поставить обратно на одну из косых полок в его шкафу, но его руку вновь перехватывают и прижимают к паху. пальцы нежно поглаживают полу вставший член сквозь толстую ткань джинс, расстёгивают ширинку с пуговицей и отодвигают резинку боксёров, касаясь самыми кончиками лобка. он понимает, что выбора у него нет. антон шумно выдыхает, когда рука арсения касается его члена — так мягко и нежно, будто боясь сделать что-то не так, будто боясь спугнуть, но шастуна это не ебёт. а скоро будет. но не это. попов кусает нижнюю губу и морщится, когда его шеи касаются влажные губы, а после впиваются зубы — белые-белые, словно кафель. в голову лезут мысли, которые, по сути, не должны селиться в его разуме на данный момент, но он с горечью вспоминает, как сжигал свои стихи, как бросал в печь все свои тетради, и теперь этот пепел остался противным осадком на его душе. ему просто больно, просто внутри сломалось что-то поважнее рёбер и теперь там всё горит ярким-ярким пламенем, который уже не затушить никак. буквы становятся в стройный беспорядок и от этого не легче. антон майку повыше задирает, оголяя не только тело, но и самого арсения изнутри, на изнанку выворачивая его, давая его страхам наполнить маленькую комнату. шастуну голову сносит от такой близости, но хочется ближе, хочется крепче, хочется прямо с е й ч а с. антон чувствует, как арсений напрягается от каждого касания, чувствует, как их обоих трясёт будто в приступах лихорадки, а, самое главное, он чувствует, как арсений под ним п л а в и т с я. попов вновь к стене отворачивается и делает глоток из, уже, полупустой бутылки, морщится от такого противного и обжигающего пойла, растекающегося по его организму, словно лава. в голову алкоголь бьёт сильнее, поэтому он плюёт на моральные ценности, плюёт на самоненависть, которая сожрёт его на завтрашний день, плюёт на ладонь и пихает её в трусы антону, начинает медленно водить ею по члену, размазывая вытекающую смазку. он прикрывает глаза и кривит губы, молясь всем известным ему богам, чтобы завтра об этом все забыли, будто о страшном сне, а напоминанием об этом вечере будут служить только вещи, разбросанные по всей комнате, и бутылки из-под алкоголя. антон ему в ухо рвано стонет и царапает ногтями плечи, желая большего, желая войти, желая получить, желая этого блядского арсения попова везде и всяко, как только это возможно. ноги предательски подкашиваются, поэтому он тянет арсения за шею и валит на кровать, оказываясь сверху. он чувствует себя так грязно, так пошло, но так счастливо и свободно, потому что знает, что с этим человеком м о ж н о. с этим человеком н у ж н о. а арсению всё не то, да всё не так, да всё не здорово. никак расслабиться не может, никак не может привыкнуть к тому, что повторяется на протяжении нескольких месяцев, потому что он ведь для любви был создан, для того, чтобы писать сонаты своим возлюбленным, для того, чтобы жить в красивой и уютной квартире в центре санкт-петербурга, но, кажется, всё по пизде пошло, начиная с самого первого пункта и заканчивая последним, потому что его не любят, сонаты он писать не умеет, а живёт он в засратой хрущёвке где-то на окраине. не для этой он жизни. антон смотрит в голубые глаза напротив и рвано выдыхает, потому что понимает. н е е г о. антон не может понять, почему всегда возвращается к нему, ведь он пытается сбежать, пытается скрыться от него, от его чувств, а потому и трахается с кем попало в грязных туалетах либо в разъёбаных однушках, но в итоге каждый раз оказывается с ним в одной постели. утром он всегда уходит, даже не оставляет прощальных записок, потому что оба знают — вернётся. побесится, повыёбывается, но вернётся. антон, правда, не может понять, почему арсений впускает его, почему его к нему так тянет, ведь антон из кожи вон лезет, растаптывает своё самолюбие, ведёт себя, как последняя шлюха, чтобы арсений наконец послал его нахуй и велел бы никогда не возвращаться, потому что антон по-хорошему не понимает. антон любит, когда грубо. но попов терпит, из раза в раз впускает к себе и смотрит на него, как ебучая влюблённая нищенка. по-че-му в памяти всплывают смазанные воспоминания о том, как всё было совсем по-другому, как всё было совсем в другой квартире и на другой кровати, а, самое главное, это всё было с другим человеком. и не один раз это повторялось, потому что это — его. ебаться — его. спать с кем попало — его. а арсений — не его. он смотрит на него, как завороженный, и ему кажется, что он так пялится уже много часов, хотя на деле не прошло и секунды, а он всё оторваться не может — вглядывается и пытается найти там то, что искал и потерял ещё очень давно, но вместо ответа его по лицу бьёт тяжёлая рука прошлого, потому что вместо тех тёмно-синих омутов он видит горящие желанием глаза, противно поблёскивающие в свете софитов. они слишком для него светлые, слишком чужие — в них не хочется тонуть, не хочется каждый раз в них смотреть, да и просто они не те. горло противно обжигает, по телу растекается такое колющее и противное тепло, от которого внутри всё сжимается до судорог, но антон только ведёт линией плеч, будто бы стряхивая с себя остатки мыслей, а потом натянуто улыбается, напирая всем корпусом на барную стойку. он устало прикрывает глаза, понимая, что очередную ночь без сна просто не вывезет, поэтому решает уехать домой, ведь ловить тут, судя по всему, нечего. на последок он выпивает ещё один стакан «чего-то там вкусного, но чтобы прям унесло» и томно вздыхает, медленно закрывая глаза. спустя буквально мгновение его уже зажимают в кабинке туалета, грубо впечатывая в стенку. — я ведь... — он сглатывает вязкую слюну и подавляет стон, чувствуя, как возбуждение накрывает его с головой, словно волна, и он чувствует себя утопающим. — я ведь даже не знаю твоего имени. — зови меня скруджи, сладкий. дайте спасательный круг. он чувствует, как его грубо хватают за плечи, и резко ставят на колени, совершенно не заботясь об их сохранности. антон морщится, понимая, что это сплошная антисанитария, но не ему об этом говорить, когда перед его лицом маячит член, а парень уже весь трясётся, желая получить желаемую разрядку и, желательно, при помощи этих блядских губ. кто знает, сколько хуёв они сосчитали? одному лишь шастуну известно. он прикрывает глаза буквально на миг, но когда он их распахивает, то в его глотку уже беспощадно долбятся, выбивая из его лёгких последний воздух. в волосы грубо зарываются и больно оттягивают пряди, задавая ритм, поэтому антон полностью расслабляет горло. его работа тут уже сделана. он чуть приподнимает голову и смотрит на парня снизу вверх, и в него упирается взгляд, полный отвращения, но, в то же время, и животного желания. в этот момент антон понимает, что выбрал не того. он жмурится, стараясь не думать об этом, но когда открывает глаза, то не видит перед собой ни скруджи, ни грязного туалета, ни того прожигающего взгляда. перед ним всё так же лежит арсений и антон облегчённо выдыхает, проводя ладонью по гладкой щеке, но вместо этого чувствует жёсткую щетину, а пальцы касаются его талии совершенно не нежно, а грубо, оставляя отметины и синяки, и антону в такие моменты действительно становится страшно, потому что такие, как сергей, могут его запросто порвать и забить на это огромный хуй. к таким, как сергей, не хочется тянуться, не хочется отдавать себя всего и сразу, не хочется н и ч е г о. потрахались и разбежались. он грубо хватает шастуна за зад и сильно шлёпает, оставляя на ягодицах яркие следы от своих ладоней, и даже не задумывается о том, что это, блять, чертовски больно, что они полыхают, а сидеть он пока что точно не сможет. но это не забота матвиенко, ведь антон знал на что идёт с самого начала, а потому он и жмурится до белых точек перед глазами и губу кусает, выгибаясь в спине, и скулит так позорно, аж зубы сводит. он чувствует, как в его кожу впиваются зубы, буквально присасываются к ней. он чувствует, как на нём оставляют яркие багровые отметины, и от этого он ощущает себя настолько паршиво и грязно, что выть хочется, но антон лишь дышит глубоко, подавляя в себе отвращение к сложившейся ситуации. сам виноват. матвиенко входит в него по самые яйца, наполняя пустую квартиру сухими и рваными шлепками, а антон безразлично пялит в стену, рассматривая проступившие на ней от старости трещины, да стонет изредка и царапает плечи, чувствуя себя каким-то ебаным клоуном из цирка шапито, но устраивает он это представление ради того, чтобы потом не получить последствия в качестве избиения. сергей кончает спустя несколько минут, с протяжным стоном изливаясь в презерватив, двигается ещё пару раз, а потом выходит, заваливаясь рядом и самодовольно улыбаясь. — ну как тебе, детка? тошнит. — прекрасно. он даже не кончил. антон проводит рукой по его щеке, но вместо щетины вновь ощущает мягкую кожу. арсений всё ластится к его ладони, желая получить ласку и нежность, но антон хмыкает и больно кусает того за ключицу, спускаясь всё ниже и ниже, покрывая поцелуями всё тело. он понимает, что с огнём не просто играет, а жёстко с ним ебётся до потери пульса, потому что по-другому он не может объяснить той задницы, в которую он себя завёл. или в его задницу завели. он ходит по краю, скользит по тонкому льду, что того гляди и сломается, но антон с этого животный кайф ловит, потому что ему всё мало и мало, но сейчас, сидя на бёдрах арсения, он понимает, что проиграл в игре, правила к которой сам же и придумал. а у антона всё в голове крутится та самая его фраза, которую арсений небрежно бросил ему в след, когда шастун в очередной раз ушёл от него, когда в очередной раз пошёл по рукам, вместо того, чтобы остаться там, где его любят и ждут, где его всегда простят, где ему всегда будут рады, потому что антону не это совершенно надо. не всралась ему эта забота, а любовь его доводит, хоть и признаётся — красиво. «ты мой.» и да, он действительно его, но вместе с поповым есть куча других, что свято верят, что это и х мальчик. да хуй там. чей? арсения. антон тянется к тумбочке, выгибаясь в спине до хруста позвонков, и достаёт из шкафчика смазку с презервативом. сам раскатывает резинку по члену попова, сам капает себе на руку противной холодной жидкостью с приторным запахом вишни, сам растягивает себя, проникает сначала одним пальцем, стараясь протолкнуть его всё глубже, стараясь задеть ту самую точку, но ему всё мало, ему не этого хочется. ему его хочется. он упирается одной рукой в кровать, а второй проталкивает член в себя, насаживаясь медленно, постепенно вбирая в себя всю длину. в уголках глаз слёзы скапливаются, но антон лишь задирает голову повыше и томно стонет, начиная медленно двигаться, не давая привыкнуть ни себе, ни арсению. да и похуй. арсений рассматривает его лицо и понимает, что что-то не так. он замечает появившуюся боль в таких красивых глазах, видит бесконечную грусть, но не понимает из-за чего. попов обхватывает его лицо и мягко целует, еле касаясь его губ своими, старается поделиться своей любовью, пытается заполнить из ниоткуда взявшуюся печаль, повисшую в комнате. из-за неё холодно, из-за неё всё совершенно не так, из-за неё больно. антон светить должен и никогда не прекращать, должен освещать путь во тьме, а не превращаться в неё, должен быть ярче солнца. — ярче, солнце. молодец, попов. ты проебался, понимаешь? — что? да, попов, объясни антону, что за хуйню ты сейчас сказал, потому что по его глазам видно, что не этого он ждал. антон не привык к такому обращению, не привык к нежным прикосновениям, от которых кожа горит, а кончики пальцев покалывают, не привык к любви, не привык к тебе в целом, арсений, а сейчас ты его изнутри рушишь, проникая слишком глубоко в сердце — туда, куда не надо, и у антона галактики взрываются, и горит его собственный нотр дам, полыхают леса его собственной сибири, а тушить их экономически невыгодно. и он горит. а арсений тонет. заставляет себя захлёбываться, чтобы в лёгкие попало, потому что все устали видеть то, как он мучается. спасение утопающих — дело рук самих утопающих, верно? арсений в тебе тонет, антон. поздравляю, блять, финита ля комедия, нахуй, концерт окончен. ебитесь, предохраняйтесь, детей не заводите. — ничего. ага, конечно, блять, арсений, ничего. ты просто ляпнул, не подумав, а теперь что-то идёт не по плану. он льнёт к антону ближе и жадно целует в губы, пытается замять этот неловкий диалог — второй за этот вечер, но ни один из них не увенчался особым успехом. а шастун сам себе противен, к горлу ком подступает от нахлынувших воспоминаний, потому что он та ещё шлюха — таких поискать надо, ведь он за простое «спасибо» отдаёт себя, и сейчас даже не преувеличение, а суровая реалити его гадкой и грязной жизни. в нос ударяет запах дешёвого алкоголя и каких-то сигарет, кровать громко скрипит от каждого движения и поворота, но шастун лишь губы кривит в натянутой улыбке и делает вид, что ему очень хочется, что ему приятно и что он, блять, просто без ума от этого куска мяса, который разложился на кровати, широко раздвинув ноги. это не то, чего он сам от себя ожидал, и чего от него ожидали другие, но он доказывает, что может опуститься ещё ниже, он дно пробивает, когда касается языком головки и оттягивает пальцами крайнюю плоть. парень кряхтит и сгибает ноги в коленях, двигает задом всё интенсивней, но антон хватает его за бёдра и впечатывает в матрац. надолго его не хватит — алкоголики жалкие люди, испортившие себе всю надежду на нормальную половую жизнь, а потому шастун в глубине души надеется, что уйдёт отсюда в ближайшие минут десять. и пока он медленно заглатывает очередной член по самые гланды, а в его волосах цвета пшеницы путаются чужие руки, заставляя взять ещё глубже, хотя глубже уже некуда, он понимает, что родного у него нихуя нет. антон это прекрасно понимает и осознаёт, но старательно делает видимость самодостаточности и независимости, медленно сгнивая изнутри. он даже имя вспомнить не может того, кому сейчас так старательно отсасывает, и от этого становится просто тошнотворно, омерзительно и хуёво. до чего же ты докатился. шастун сплёвывает прямо на простынь, особо не церемонясь, потому что эту халупу уже ничем не испортить. глаза жмурит сильно, не решаясь пошевелиться, и для него сейчас время тянется, словно патока, но на деле и секунды не проходит, как он поднимается с кровати. — спасибо. шастун останавливается в дверном проёме, явно своим ушам не веря. до такого он не опускался. — что ты сказал? — я сказал спасибо. вот его цена. одно слово. семь букв. «спасибо» и ничего больше. — как тебя зовут? смешок. — паша. а что, сладкий, хочешь повторить? у с м е ш к а. — паш, отсоси. дверь захлопывается и за ней разбивается бутылка на миллионы мелких осколков, которые потом с острой болью будут вонзаться в пятки каждого, кто туда зайдёт. антон себя тоже разбитым ощущает, но никак не может себя склеить или починить. сам он не вывозит этого дерьма, а обратиться не к кому. по щекам текут слёзы, скапливаясь на подбородке. до чего ты себя довёл, шастун? антону опять в голову хуячит озарение, тяжёлым молотком разбивая хрупкую черепушку, и он понимает, что это не так, как с другими. не так, как с димой, с русланом, скруджи, серёжей, тем самым пашей или ильёй. тут всё и н а ч е. и в этом вся суть, вся соль и весь прикол. арсений совершенно другой — у него в голове одна лишь поэзия. а у остальных что? шлюхи, лавэ и ни грамма чего-то приближающего их в искусству. в голове одни опилки. он чувствует, как его любят, он чувствует, как в нём нуждаются, он чувствует, как он п р о ё б ы в а е т с я. внутри него нет ничего особенного, внутри него нет ничего прекрасного или красивого. максимум, что в нём есть, это очередной член, но это явно не то, во что можно влюбиться, а в попове особенное всё — начиная от светлых его глаз, заканчивая тембром его голоса, который дурманит и сводит с ума. и антон понимает, что арсений выбрал не того совершенно. шастун потерялся. между крыш и домов, меж многочисленных дверей — все ведут не в его дом. — ты простой, как рай. ему надо забыть его. — я... я должен идти. испугался правды? — навсегда. надолго не хватит. он сползает с кровати и нацепляет вещи, как можно быстрее, потому что стены давят, воздуха нет, а на себе он ощущает тот самый взгляд, от которого он бежать пытается. — а может… может ко мне поедем? арсению дурно. — пошёл вон. они не прощаются. дверь захлопывается в последний раз за сегодняшний день. они оба знают, что он вернётся. осталось лишь дойти до ручки. осталось лишь открыть//ся.