Птица Сирин

«ЗеКа Бобриков Алексей Петрович». Напои меня водой твоей любви… Воды здесь, конечно, нет. Через узкое окно-прорезь под самым потолком карцера пробивается скудный свет. Если эту вечную североуральскую хмарь вообще можно назвать светом. Наверное, окно сделано, чтобы считать часы. Или отчетливее видеть крыс, жаждущих впиться зубами в отмирающую плоть. Кровь запеклась на левом глазу, слепив нижнее веко с верхним, а правый все еще плохо видит с прошлого раза. Бобриков дрожит, прислонившись к ледяной каменной стене, и самыми кончиками пальцев касается плотной бумаги в кармане штанов. Сделать глубокий вдох почти невозможно, но грудь так и распирает чем-то большим и сильным, что поднимается изнутри как Ленькина «Манана», ломая и без того поломанные ребра. Прилети ко мне стрелой, восхитительной стрелой в сердце, в сердце… «Захочешь на парашу — вот ведро». «Суток через пять подохнешь». «Не захочешь на парашу — вот ведро». «…а тут братья и сестры «Вставай, страна огромная» — война. Я ведь себе тоже фронт устроил: то грузовик с консервами для партизан стырим, то какого Иуду под трамвай. И вот пока я воевал, эта мразь все мое хозяйство тихой так сапой под себя-то и подмял. И как ладно все устроил! Смостырил так, будто я сам ему власть-то отдал, закон нарушил — жену завел. Не, ну была у меня одна. Ну так не жена, а так, по любви же. Короче, братву он всю под себя подмял, а те, кто на моей стороне стоял — того уж нет, а те далече. Пушкин сказал? В городе беспредел пошел, честному фраеру по улице пройти нельзя. И когда он понял, что я власть-то могу назад забрать, у меня пацанов-то своих много в городе осталось, так он меня через подставу сдал красноперым! Тварь. И думает, что я с зоны век не соскочу. И оказывается, пока я партизанил, эта мразь с фрицами шуры-муры водил, падаль всякую в их агентуру поставлял, ссучился на новую власть, падла фашистская». Кажется, село солнце, или это зрение отказывает? По лицу катятся слезы от почти детской обиды за то, что сразу не прочел то «сокровище», что заныкано в кармане, вдруг и не сможет больше читать. Все осквернять не хотел этим трупным гнилым карцером. «Задание у нас с тобой может быть только одно, Лёнечка, бить фашиста, где бы он не притаился!» Да что там фрашисты, им такие карцеры и в концлагерях не снились. Там, он слышал, хотя бы лежать давали. А потом сжигали в печи, предварительно потравив. Почти гуманно. Лешка сидит на проклятом ведре, уложив голову на скрещенные руки. Минуты три на легкую дрему, и вся «конструкция» из собственных костей развалится. Без воды, пищи, сна. Лежать нельзя — уснешь и сразу помрешь на ледяном полу. Сидеть и стоять подолгу не получается. Как глубоко фашизм забрался, в самое сердце родины, прогрыз весь мир, что теперь похож на одну большую червоточину. Или человек — сам по себе, по природе своей фашист и есть? А там уж как повезет с моралью да этикой. Или еще с чем… Ему вот с Лёнечкой повезло. Филатов. Пальчики его музыкальные летают по клавишам аккордеона, ямочки на щеках от скромной улыбки. Лешка воет, скатываясь на пол с покосившегося ведра. Болью выкручивает все кости и жилы, непрекращающаяся дрожь уже скрошила все зубы, а вместо сердца сплошная беспросветная чернь. И все равно бьется, пускает по венам кровь, заставляет жить, дышать, наполняется силами от смутной надежды. Бобриков встает с пола, трет шрам свой на животе — от холода ноет похлеще всех свежих ран. Промаргивается, слизывает со стены пару капель конденсата и достает из кармана заветные сложенные вчетверо, или вдвое листы. Я читаю твой шифр, скрытый в словах, на бледном бумажном листе… " — Как Вы только вернетесь с такими сроками? — Да и не с таких сроков-то люди соскакивали. — Чё, побег? — Ты чё, бежать предлагаешь? Не, ну ты сам сказал. — Каким образом? — Да есть наметки. Зовут меня Олег Станиславович. — Алексей. — Только ты меня на людях так не клич. — А как? — Да никак. В побег идем, так нас вообще вместе видеть не должны. — Мне надо подумать. — Думай. Так я ведь отказ-то не приму. Ты, капитан, майором не станешь. А кто много знает, мало живет. Ты что, Бобриков, волю сам увидеть не хочешь? Ленку свою, а? — Какую? — Какую-какую — такую. Ты ж у нас тут без права переписки, а краля твоя письма написывает. Майор их в столе своем хранит, все думает, в них данные шпионские, коли ты разведчик. Второй ящичек сверху. Ну, что, Алеша, умею я быть щедрым, а? И делиться готов не только информацией… " Я закрываю глаза и чувствую ветер забытый тобой на песке… Лешка разворачивает первое письмо. Глаза застилает пелена слез, а свет почти не проникает в его бетонную клетку, и он вжимается лицом в бумагу и жадно нюхает. Кажется, что пахнет Филатовым. Ему хочется, чтобы это было так, и сознание щедро подбрасывает ему крупицы ассоциаций, за которые он цепляется, будто утопающий. Гладит ровные строчки, исписанные аккуратным Лёнькиным почерком. Узнаваемым. Пишет Леночка Цветкова скудно и немного, оставляя для него — Бобрикова — след из хлебных крошек, по которому он безошибочно доберется к «ней». На свободу. Пишет, что любит. И рассвет поцелует зарю, а заря разбудит свирель и позовет меня… Алексей отпихивает ногой подкравшуюся крысу, делает глубокий вдох, и боль на пару мгновений отступает. «Суток через пять подохнешь». — Не подохну, — человек без воды может прожить три дня. Однажды они с Лёнечкой продержались четыре. Бобриков прижимает к себе письма, перечитывает еще и еще, просто трогает бумагу, которой касались его руки. Добыть дорогого стоило, но он ни о чем не жалеет. Дурак-майор с легкостью повелся на историю с делом государственной важности, авось повезет, и реально Чех сыщется. Отделали его люто, но ведь на то и был расчет. В прошлый раз было пятеро, в этот — трое, и майору пришлось еще поуговаривать своих «бойцов», чем Лешка и воспользовался. Ему хватило нескольких секунд, чтобы письма найти и спрятать. «Дядя Гриша сошел с ума, но без тебя я боюсь его навещать. Возвращайся ко мне скорее, и поедем». Я слышу твой звук, чувствую запах твой… Алексея выпускают на третьи сутки. У майора такое зеленое лицо, что Бобриков бы рассмеялся, если бы мог. Но он может только ползти. Ему с барского плеча поставили ведро с ледяной водой, из которого он жадно пьет, раздевается, помня о том, что нужно беречь сокровище в кармане, и обливается. Воскресает к жизни, щурится подбитым глазом на непривычно яркий закат. Взгляд Чеха из окна чувствует затылком. А еще ему кажется, что в воздухе разливается сладкий запах сирени, как в мае сорок пятого в Берлине. Трое суток без сна, еще и не такое померещится. Я сплетаю сеть из пугливых нот, чтоб ловить твой смех…