a culmination of miracles

it took a culmination of miracles, miracles just for me to be here i say. it took a culmination of miracles just to be — Destiny Hemphill, “snapshot: lucinda braiding blue violets into nellie’s hair (c. 1915)”, Oracle: A Cosmology Первое, что он делает в этом теле – оступается. Ну, не совсем так: первое, что он делает в этом теле – говорит с ангелом, небрежно и грубо, пытаясь прикрыть это самоуверенностью и плавным потоком не очень-то богоугодной светской беседы. Но вот стонет гром, и животное его разума прячется – а животное его тела пытается отправить его лицом в грязь, напомнить ему, что он никогда не сможет ускользнуть, если будет стоять прямо. Он спохватывается: делает ещё один шаг ближе к ангелу – частично для поддержания равновесия, частично потому, что животное его тела внезапно, отчаянно напугано. Разумеется, всё должно быть наоборот: ангел должен вызывать больший ужас, чем какие бы то ни были раскаты грома. Он уверен, что другие демоны любят бури. Но он уверен – уверен – что тела других демонов не чувствуют себя такими хрупкими, такими близкими к тому, чтобы расколоться просто от силы бытия. Ангел поднимает крыло – его тело даже не вздрагивает, даже не рассматривает шанс быть пораженным. Мир изменился; его тело изменилось, и теперь он чувствует, как нечто окончательное и бесповоротное вопит вдоль изгиба его позвоночника. Но сейчас на нём нет ни капли.

***

– Мы не пойдём особо далеко, солнце, – говорит Азирафель, и, несмотря на ласковое обращение, он звучит несколько удручённо: как будто он думает, что Кроули смешон, как будто он невыносимо близок к тому, чтобы выйти за дверь – но уже без него. – А до чудес ещё ближе, – отрезает Кроули, уткнувшись половиной лица в подушку и растянувшись на диване. – На улице прекрасный день, – произносит Азирафель, и, не останавливаясь, будто знает, что это всё равно ничего не изменит, продолжает: – Кроме того, если мы там сотворим чудо, кто-нибудь может нас заметить. – Можно просто заставить их забыть об этом, – говорит Кроули, всё ещё не открывая глаз. – Это неправильно. – О, как будто ты так не делал, – язвительно отвечает Кроули, машинально закатывая глаза, но не поворачивая голову к Азирафелю – чтобы тот этого не видел. – В… в крайних случаях, – возражает Азирафель, – не только потому, что мне было лень… – Я не могу, ангел, хорошо? – говорит Кроули. Он напряжённо смыкает зубы, тяжело дышит в течение нескольких секунд – и выдыхает. – Я не могу. Азирафель моргает, резкость как рукой снимает, поза меняется от снисходительной к взволнованной: – Что ты не можешь, солнце? – мягко спрашивает он, нахмурив брови. Кроули ещё крепче зажмуривается, и, предвидя, что разговор будет долгим, садится прямо, закусив губу. Он проводит рукой по лицу, пытаясь мысленно собрать по кусочкам груз шеститысячелетней исповеди – одной из нескольких, и он не уверен в том, какое место из них она занимает по сложности изъяснения в словах. – Я не могу сейчас идти так далеко, – говорит он, глядя чуть левее лица Азирафеля. – Слишком больно. Беспокойство Азирафеля усиливается, локти его сгибаются так, будто он хочет протянуть руку и проверить, цела ли кожа Кроули. – Больно? Ты поранился? Кроули сглатывает и вздыхает: – Нет, это... это всегда так, Азирафель. Просто сейчас немного хуже, чем обычно. – Всегда… Кроули, о чём ты говоришь? Что такое? Кроули опускает взгляд на свои руки, пытаясь подобрать слова. Что ж. Может, в этот раз лучше использовать Чьи-нибудь: – Ты помнишь, хм, часть о змее, после божьего суда с яблоком и подобным? Проклят пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми, будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей, и так далее? Азирафель кивает. – И вот он я, разумеется, как видишь, не ползающий на животе, но обязанный нести наказание за этот затянувшийся инцидент непослушания, – Кроули пожимает плечами, после чего скрывает сопутствующую гримасу. Азирафель морщит лоб: – Боюсь, я не понимаю… – Мне больно, ангел. Всё время. Это просто часть… – он взмахивает рукой, – обыденности. Побочный эффект формы, – он указывает на себя, замечая, как Азирафель бросает взгляд на его бедра, пусть и мимолетный. – Но… я… – Азирафель делает паузу, явно отвергая несколько первоначально пришедших на ум ответов. Он на мгновение закрывает глаза и делает вдох, прежде чем снова посмотреть на Кроули. – Как давно это было «частью обыденности», мой дорогой? – спрашивает он до боли нежно, словно только что аккуратно провёл большим пальцем по каждому позвонку Кроули. – …Всегда? – устало произносит Кроули, практически снова пожимая плечами, но передумав в последний момент. – Ну, не всегда всегда, а… с начала Сада, вернее, с его конца. Азирафель присаживается: – Я не… Тебе было больно… как бы… постоянно? В течение шести тысяч лет? И ты ничего мне не сказал? – Конечно, я думал об этом, – чуть слышно говорит Кроули, и Азирафель пристально глядит на него постепенно омрачающимся взглядом. – Вот оно, – внезапно и резко произносит Кроули, – Именно поэтому я никогда не говорил об этом. Мне не нужна твоя жалость, ангел. Не надо. – Я никогда не жалел тебя, – начинает Азирафель, и Кроули усмехается. – Нет, жалел, – говорит он. – В ту секунду, когда ты перестал быть вне себя от ужаса нахождения рядом со мной, ты был а-ля «о бедный, заблудший демон, всё впало в немилость, не может делать ничего, кроме зла, это в его природе, так грустно». Сейчас уже чуть лучше, – ворчливо замечает он, не желая добавлять ещё одну дискуссию к существующей. – Но я просто… не хотел снова с этим связываться. Снова с этим связываться с тех пор, как есть ты – на вершине остального мира. – А остальной мир знает об этом, значит? – тихо спрашивает Азирафель, поджав губы. – Чт… нет, Азирафель, конечно нет. Ты думаешь, я просто пойду к Сатане и такой: «Доброго дня, ваше Величество, просто хотел, чтобы вы знали, что у меня особый уровень вечных страданий поверх тех, о которых вы уже знали, думал, что это может сделать ваш день, сэр»? – Азирафель выглядит явно смущённым при упоминании Принца Ада, хотя, ну, он сам начал. По большей части. Типа того. – Я имел в виду в более широком смысле, – продолжает Кроули. – Знаешь, общество, неизбежный эйблизм и всё такое. – Я думал, ты не любишь читать, – говорит Азирафель, и уголки его губ невольно приподнимаются. – Я не читаю книг, – поправляет Кроули. – Случайная статья – ну, может быть, – он чувствует, что, несмотря ни на что, должен протянуть мизинец перемирия, так что добавляет: – Некоторые помогают – и порой, вообще-то, довольно неплохо. – Ты можешь… Не мог бы ты напечатать мне парочку? – спрашивает Азирафель. – Я хотел бы получше понять. – Да-а, – произносит Кроули, глядя на него так долго, как только может. – Без проблем. – Хорошо, – Азирафель выражает ту натянутую улыбку, как бы говорящую: «Что ж, это было некомфортно, но в конечном счёте того стоило, слава Богу, всё закончилось», – и кладёт руки на колени. – Нужно… И это правда не покровительство, милый… – Вот и началось, – говорит Кроули, но Азирафель лишь закатывает глаза и продолжает: – Хочешь, принесу тебе ланч? Кроули осторожно ложится обратно на диван и некоторое время задумчиво изучает потолок. – Я не особо голодный в таком состоянии, – тихо признаётся он. – Но если ты не прочь поесть здесь, я… Было бы неплохо. – Хорошо, – произносит Азирафель, встаёт и некоторое время суетится на кухне, затем возвращается и садится на стул возле головы Кроули. Он ставит поднос на антикварный кофейный столик, и Кроули видит краем глаза, что на нём только один сэндвич, но две кружки чая. – Тебе не обязательно пить его прямо сейчас, милый, – говорит Азирафель. – Он прекрасно прогреется.