art of silence

Свет соскальзывал по бархатной коже, прячась в изгибах тела, переходя в полутона и тени. Кисть нежно ведёт линию жирной краски вниз по холсту, накладывая на уже имеющийся слой новый оттенок, делясь с недвижимой картиной эмоциями художника. Плавный переход от торса к загорелым бёдрам, мышцы перекатываются тугими веревками под шелковой тканью, что едва прикрывает собой паховую зону натурщика, служа больше драпировкой, нежели одеянием. Юноша выгибается на деревянном столе, разминая затёкшее тело, сминая шёлк под собой ещё больше, вытягивая левую руку чуть дальше, в сторону открытого балкона и приподнятых ветром занавесок. В отличие от драпировки, цветом в самый спелый и сочный гранат, шторы талые, полупрозрачные, с неуловимым отблеском сиреневого. Они шелестят, касаясь пола, вторя единственному звуку в комнате — тихому голосу Маккартни, обещающему вернуться за поцелуем, что слаще вина и вкуснее мёда*. Проигрыватель доносит слова из кухни, их почти не разобрать, но парень приоткрывает губы, бесшумно подпевая. Модель хороша не только телом, но и музыкальным вкусом — большая редкость для нашего времени. Художник усмехается как-то криво, погружая кисточку в банку с вонючим растворителем. На тарелке у ножек стола покоятся персики, привлекая внимание своими спелыми, мягкими боками, разбавляя ароматом химический запах от масляных красок. A taste of honey… Tasting much sweeter than wine. I dream of your first kiss, and then I feel upon my lips again A taste of honey… tasting much sweeter than wine I will return, yes I will return I'll come back for the honey and you* Кудрявый парень, распластанный по тёмной поверхности, поворачивает голову в сторону художника, от движения волосы рассыпаются по правой щеке, локоны спадают на лицо, закрывая широкие брови. Голубые глаза мерцают из-под томно опущенных век, ресницы трепещут совсем легонько, а губы всё продолжают повторять за певцом, плавно открываясь и краснея от частых попыток владельца смочить их языком. Позирование скатывается в откровенное бесстыдство. Грантер тянется за бокалом с бордовой жидкостью и опрокидывает в себя его содержимое. Всё, что угодно может быть слаще вина, Пол, старик, не надумывай себе опасных романтических иллюзий, Эр, как спец, не советует. Стекло бокала звонко стукается о тарелку с фруктами, но не разбивается и брюнет спокойно возвращается к работе. Одна кисть сменяет другую. Закат горит за крышами ближайших домов, проливаясь волнами теплого розоватого света в студию. Тело, раскрытое в призывной позе, послушно застыло, как и полагается натуре. В лучах умирающего солнца оно кажется ещё более прекрасным, обласканным и живым. Бронза кожи отливает золотом в потоке всё более краснеющего света. Грантер делает пару мазков, перенося увиденное на полотно — пытаясь перенести увиденное, если быть точным. Грудная клетка размеренно приподнимается и опускается. Взгляд сам, по неволе, ползёт по выставленной на показ шее, по груди с выделяющимися на ней тёмными сосками, по стройному ряду ребер, животу, обводит выступы тазобедренных косточек, скатываясь с них прямо в светлую дорожку волос и упирается в драпировку. Кисть летит следом, так трепетно порхая по холсту, будто они с ним преданные любовники. Мальчик идеален везде — от длинных пальцев ног до вихрей золотых кудрей. С него бы писать Ахилла, что обрядившись в женский хитон скрывался от врагов средь дочерей царя Ликомеда. Или же Орфея, изнеженного музами, с лирой в руках и патокой в голосе. Грантер изобразил бы этого ангела в образе Адониса, покорившего красотой Афродиту; Ганимеда, вознесённого истомой Зевса на Олимп. Грантер изобразил бы его как и кем угодно, но один лик парнишка примерить не сможет, не в его смену, не его руками. Аполлон выше этих развратных поз, пошлых взглядом и призывных жестов. Его красота иная. Златокудрый юнец похож на тот самый Идеал, но бесспорно не дотягивает. Голубая радужка глаз светлее, водянистее, без яростной синевы грозового неба. Кожа поцелована загаром, испачкана тонким слоем бронзы, в отличие от белизны аристократичной бледности. Плечи, изящные, с прорезями ключиц, и рядом не стоят с широкими, гордо расправленными в выученной с детства осанке. Штрихи заканчивают композицию, завершая большое полотно. Грантер писал его несколько недель, приглашая парня чуть ли не ежедневно в свою студию. Художник как никто иной понимает Караваджо с его вереницей манящих мальчиков, без стеснения взирающих с многочисленных картин. Эр и сам хранит кучу набросков, зарисовок и готовых работ по всей квартире. И на каждом листе бумаги, куске картона, обмотке холста один и тот же сюжет, воспевающий призрачный образ. У кого-то в шкафах скелеты и залежи трупов, у Грантера — стопки готовых, не законченных, не начатых картин, написанных в жалкой попытке скопировать чужое лицо, перенести краской или карандашом небесное свечение нимба над упрямой головой, сделать это украдкой, без настоящей модели, заменив её кем-то очень похожим. Получается замечательно, эту живопись и графику можно отправлять на выставки, как говорит Эпонин. Получается прекрасно, но недостаточно. Мужчина видит каждый изъян, знает, как именно должен выглядеть юноша, до самой мелкой детали помнит оригинал, понимает, что без самого Аполлона нарисовать его, беря в натурщики чудесные, но всё равно копии, не сможет. Но кто же позволит такому никчемному человеку, как он, смотреть на божество смертными глазами, нужно быть достойным, чтобы Солнце снизошло попозировать для тебя. И Грантер лучше всех знает, что он — не. Мужчина опускает кисть к остальным, закрывает тюбики с масляными красками и вытирает руки о скомканное полотенце. Блондин приподнимается, опираясь на свои острые локти, и опять растягивает пухлые губы в хитрой улыбке. Он знает насколько красив, осознает замечательно, умеет пользоваться этим даром богинь. Юноша сгибает правую ногу в колене, касаясь стола только кончиком пятки, отводит левую в сторону, заставляя ткань, что прикрывала часть бёдер, соскользнуть с них и повиснуть безвольной тряпкой, играючи колыхая от летнего вечернего ветерка. Грантер смотрит прямо в глаза этой наглой бестии. Золотистая бровь приподнимается и в голосе слышна хрипотца от долгого безмолвия и явного желания: — Besame, — мальчишка требует, а Грантер не смеет отказать искусно сделанной реплике* Аполлона. Художник не знает откуда в Париже взялся этот испанец, почему согласился стать натурщиком, когда Грантер на ломаном английском объяснял ему принципы светотени. Но сейчас он здесь, раздет, возбужден, произносит слова на своём родном языке и Грантер непроизвольно слышит в голове ту самую песню. Besame, besame mucho, Como si fuera esta noche la ultima vez Besame, besame mucho, Que tengo miedo tenerte, y perderte despues* — Конечно поцелую, сладкий, — Грантер кладет правую руку на чужое бедро, слегка сжимая, чувствуя своей кожей его дрожь, цепляет аккуратный подбородок длинными испачканными палитрой пальцами, приподнимая выше. Большой палец с нажимом проходит по пухлой нижней губе, заставляя открыть рот, преподнести себя на блюде. Поцелуй мокрый, французский, языки кружат друг по другу, глаза закрываются. В уголках губ уже виднеется слюна, а дыхание сбивается у обоих к чёрту. Блондин постанывает тихонько в поцелуе, не смея разъединиться. Это не похоже на те сцены из фильмов и сериалом, где секс с художником обязательно в студии и обязательно грязный. Да, они в студии, и да, это грязно, но без литров краски на теле и горечи во рту после неё. Нет никаких полос от кистей на коже натурщика, никого не прижимают к только что дописанному полотну и отпечатков голых тел на метре белой бумаги не остаётся. Ни один художник в здравом уме не станет тратить дорогие краски на нечто подобное, а целенаправленно мазать химическую дрянь на своё и чужое тело с последующими поцелуями — затея опасная. Романтика мертва, простите, но секс с деятелем искусства это искусство априори, без вспомогательных средств, Грантер готов доказать такую простую истину всем пошлым киношникам. Юноша под ним гнётся, выгибается, заламывает шею и кусает спелые губы, давя долгий стон. Художник чертит пальцами узоры на бедрах, вырисовывает языком кубические линии по длине яремной вены, опускаясь в неглубокую впадину на изгибе. Звуки комнаты преображаются, Маккартни со своим мёдом теперь едва различим, а вот сорванные вздохи гремят церковным набатом. Расстегнутая зелёная рубашка Грантера спадает с плеч прямиком на пол, накрывая забытую тарелку с персиками. Молния джинсов на мгновение звучит слишком громко, громче, чем позволяют рамки приличия, но вскоре главным звуком вновь становятся несдержанные стоны блондина. Парень отчаянно хватается за шею и спину любовника, царапая, оставляя свои следы. Ноги разведены в стороны на грани его пластичности, а бедра пытаются двигаться, подставляясь, открываясь, отдаваясь, всё быстрее. Грантер скрывает лицо в его плече, воображая совсем иное, мечтая о суровом Робеспьере, что ждёт его вечером в миленьком, не подходящем для их бесед, кафе. Ждёт слишком громкое слово, Эра не ждут нигде, тем более там, разве что Эпонин, добрая, грубоватая Эпонин, что понимает лучше всех и способна составить прекрасную компанию для разговоров по душам или пьянки. Мужчина пытается не задумываться зачем ему посещать их дурацкие собрания, самоанализы обычно заканчиваются дном бутылки. Юноша целует художника на прощание развязно и легко, его помощь здесь больше не нужна — холст дописан, вдохновение подарено. Он одевается неспешно, давая ещё несколько минут на полюбоваться. Уже в дверях парень оборачивается, говорит что-то на своём испанском и исчезает из студии и из жизни Грантера навсегда. В помещение бардак, пластинку явно заело, ведь Маккартни так и не заткнулся, на улице колдуют сумерки, а настроение свалилось куда-то на уровень пыльного плинтуса. Грантер садится в кресло напротив мольберта и зажигает сигарету, наверно девятую за день, рассматривая свою работу. Она тоже будет закинута в его шкаф с одним единственным секретом и закрыта на замок. Продавать собственную душу Эр ещё не готов, потому все подобные вещи скрыты от глаз людей и от обсуждения общественностью. Ровно в 19:00, время начала их встречи в Мюзене, брюнет идёт в душ и переодевается в чистые вещи. Через сорок минут он нарушает спокойное обсуждение студентов очередного жизненно важного вопроса своим появлением. Жеан улыбается приторно до оскомины на зубах, остальные приветливо кивают и лишь Эпонин взглядом обещает отвлечься после всего этого от их громоздких влюблённостей в ближайшем баре. Аполлон толкает пышную речь про что-то, во что Грантер не хочет вникать. Художник не поднимает на него взгляда сегодня, не смеет. Всякий раз, когда он всё-таки осмеливается посмотреть, перед глазами всплывают кадры, воспоминания, где не он, но кто-то очень похожий, стонет и позволяет Грантеру вести их по пути греха. Художник терпит на протяжении трёх лет чувство, что мечом распарывает грудину, остриём пронизывает сердце, и не позволяет себе называть это любовью. У него нет такого права. Божество не одарило бедного художника даже своей улыбкой. И Грантер топится в вине и утопает в кудрявых юношах, заменяя всеми возможными средствами своего Аполлона. Вот только заменители не справляются и Грантер каждую ночь, лёжа в холоде хлопковых простыней, сломанной дрожью рукой обнимая новую бутылку с повышенным градусом, срывается сквозь слёзы на повторение единственного имени, что действительно слаще вина и мёда, что возвышенно и священно более искусства, что для мужчины стало не просто синонимом божественности, оно поднялось дальше, потеснив не только христианского бога и иудейского, но, что самое страшное, затмило собой Аполлона, заменило его. Анжольрас Анжольрас Анжольрас Анжольрас Анжольрас Сам Бог