Daybreak

Когда лежишь в грязи, то кажется, что ниже падать уже некуда. Что больше ничего не может случиться, ведь беспокоиться не о чем. Ты уже упал. По щекам Маны медленно стекали ледяные капли дождя, теряясь в промокших насквозь и перепачканных в дорожной пыли и земле длинных волосах. Вода струилась по аккуратно выступающим скулам, падала на потрескавшиеся губы, наконец-то принося с собой влагу, которой им так не хватало. Забиралась под одежду, заставляя мерзнуть. Впрочем, сейчас даже этого холода Мана не чувствовал. Плакать во время дождя не страшно. Дождь смывает твои слезы. Он не чувствовал холодных прикосновений бесчисленных капель — только тонкие, изящные пальцы брата. Совсем как у настоящего пианиста. Неа всегда касался его с особенной нежностью, смотрел с особенным теплом, обнимал мягко и говорил вещи, от которых краснели не только уши. Мана любил быть с ним рядом. В огромной домашней библиотеке, пока тот читал новую книгу, которую ему посоветовал Аллен, на улице, когда они оба грелись в лучах уютного майского солнца, сидя под раскинувшим ветви деревом — Корнелией. С детства любил сидеть рядом в той самой белоснежной комнате, откуда по всему особняку разливались мелодии большого пианино, слушать, прикрыв глаза, размеренно постукивать пальцами по обивке стула в такт, незаметно, осторожно, чтобы не быть пойманным с поличным — тогда бы он точно вконец засмущался. Мана просто любил быть со своим братом. Но сейчас единственное, что он мог вспомнить — пламя, медленно сжирающее стены родного дома, и кровь. Повсюду. Кровь, пятнами расползающуюся по чужому бежевому пальто, стекающую с кончика большого меча, запекшуюся в уголке любимых губ. Юноша не верил. Это было просто невозможно, ведь только прошедшей ночью эти губы целовали его шею, плечи, все тело, изгибались в такой знакомой, мягкой улыбке и шептали в поцелуй окутывающие сердце слова. Мана разучился доверять собственным воспоминаниям, ведь не могло быть такого, чтобы в следующую секунду он судорожно цеплялся пальцами за чужую ладонь, уже не чувствуя, как горят от слез глаза и как саднит порез на плече, чтобы просил остаться, не уходить. Страх выжигал его изнутри, а мысли лихорадочно путались, одна за другой кричали о том, что если Неа сейчас сделает хоть шаг вперед, то навсегда исчезнет. Этот день, когда в раскинувшемся на многие километры пшеничном поле ни один колосок не шелохнулся даже от малейшего ветерка, станет для них последним, и Мана больше никогда не увидит лица старшего брата, такого живого, смеющегося тихо, интимно и лично. Все, чему Кэмпбелл-младший еще верит, это ощущение чужих теплых пальцев на собственном запястье. Только один человек мог касаться его вот так. Все, что он не хочет признавать, это чужой голос где-то у самой щеки, влажной то ли от слез, то ли от крови. Не своей — пианиста. «Я хочу, чтобы ты видел, как встает солнце, Мана» Когда же юноша поднял голову, не в силах совладать с дрожью, Неа уже не было, а рука, которую мгновение назад аккуратно сжимали его пальцы, вдруг оказалась ледяной. Он помнил, как все тело пронзило вспышкой боли от удара об землю. Помнил черный дым, поднимающийся высоко к такому же черному полотну неба — без единой звезды на нем, помнил, как все происходящее вокруг вдруг слилось в одну большую кашу, какофонию звуков: ударов мечей, криков со стороны полыхающего особняка и ничем не приглушенных рыданий. В тот день он сорвал голос, размазывая по лицу слезы вместе с сажей, оставшейся на ладонях и пальцах. Неа. Неа.. Когда ты лежишь в грязи, то уже нет сил даже для того, чтобы просто поднять руку и попытаться закрыться от беспощадного ливня, больно хлестающего по лицу. Но когда ливень проходит, открывается красивое, бескрайнее голубое небо. Впервые за долгое время Мана чувствовал, как внутри сжимаются легкие и как тяжело становится сделать даже один маленький вдох от взгляда на этот чистый цвет. Где-то там, между молодыми деревьями, робко и осторожно пробивались лучи первого солнца, начиная новый день. Оно плавно и грациозно вставало над листвой, олицетворяя собой нечто, исполненное надеждой и верой — если это новый день, то будет еще один шанс сделать что-то, шанс попытаться снова. Но юноша, который без сил наблюдал за рассветом, ощущал лишь пустую, зияющую чернотой дыру в груди. Слева. — Ты его больше не увидишь. Скрипучий, немного визгливый голос, противно режущий слух, и существо, размеры и формы которого не могли принадлежать обычному человеку. Стоит рядом, опирается на длинный, широкий меч, демонстрируя ужасающую улыбку на половину своего уродливого лица, а потом снимает шляпу в издевательском поклоне. Мане больно говорить — горло жутко саднит, а губы трескаются от любой попытки пошевелить ими. Ему страшно. Совсем как в детстве, когда однажды он потерялся в городе, засмотревшись на витрину со сладостями и не заметив, как брат и матушка ушли вперед. Без присутствия старшего рядом ему всегда было немного не по себе, словно чего-то не хватало. Однако он все же ответил. — Увижу. Вот так упрямо, дрогнувшим голосом, без единой нотки наивности, так прямо и честно, что лицо Графа недовольно исказилось, но уже в следующую минуту он засмеялся, поддевая кончиком лезвия ворот чужой одежды, задевая при этом кожу. — Совсем скоро ты поймешь, что сопротивляться бесполезно, Мана Д.Кэмпбелл. Он снова остался один на один со своими страхами в бесконечно белой комнате. И из каждого зеркала на стенах на него смотрело отражение — похожее, с такими же золотистыми глазами, с такими же чертами лица, с отросшими волосами, но не его.