По весне распускаются сотни цветов

Сун Лань прислонился к деревянному столбу старых ворот и шумно выдохнул. Потом глубоко-глубоко вдохнул, надувая живот, как его научили — и снова вытолкнул воздух из лёгких. Окоченевшие мышцы мёртвого тела подчинялись приказам неохотно, отказывались двигаться, но на пути самосовершенствования Сун Лань встречал и более тяжёлые испытания. Вдох — выдох — вдох. Лютые мертвецы существуют благодаря ярости, накопленной в жизни — и эти чувства конечны. Рано или поздно силы Сун Ланя кончатся, и он окончательно покинет этот мир, а если тратить энергию на овладение мышцами груди и живота, то скорее рано, причём очень. Но свою «жизнь» он уже не берёг. Если его затея окажется успешной, то прекращение существования — низкая цена. Даже если он не успеет ничего сказать даоцзану. Ещё сотню вдохов и выдохов спустя Сун Лань почувствовал себя увереннее, вынул из рукава простую, но добротно сделанную флейту и поднёс её к губам. Мелодия тоже была простой, и скорее напоминала крестьянскую песню, чем обряд заклинателя — и, может, ею и была, ведь никто не гарантировал Сун Ланю, что она точно поможет; нет, у него были только теоретические расчёты и надежда, которую мог пронести сквозь столько отвратительных бедствий только очень благонравственный, светлый и оттого наивный человек. Два мешочка-ловушки-для-духов лежали на коленях Сун Ланя. Лютый мертвец прикрыл глаза и заиграл песню. «В небе светит яркое солнце, вернись ко мне, Дождь льётся на рисовые поля, вернись домой, Живые души находят дорогу обратно в мир, вернись ко мне, По весне распускаются сотни цветов, вернись домой». У него не было языка, чтобы петь, но, как ему объяснили, слова в обряде не так важны, как мелодия и чувства, и, собственно, только для создания последних текст и был придуман. Со временем Сун Лань заучил мелодию настолько, что смог погружаться в медитацию во время обряда — и перед ним представал мир, живой и многогранный. В его видениях были и дорогие резиденции заклинательских орденов, и милующиеся звери, и играющие дети, и весело журчащие лесные ручьи, и шум мирских праздников, и покой тихой жизни, и величественные горы, и настолько крошечные букашки, что их и не разглядеть человеку. Перед внутренним взором Сун Ланя разворачивались все те картины, которыми надлежало вернуть ослабевшим душам стремление переродиться, которые показывали, что этот ужасный мир, так сильно их изранивший, всё ещё чудесен. В один хмурый день, когда тяжёлые тучи висели так низко, что, казалось, заберись на дерево повыше — и достанешь рукой, ветер сдувал не только шляпы с прохожих, но и самих прохожих, и всё живое затихло в страхе, Сун Ланю явилось самое странное видение из всех. Он сам. Он сам, строгий и спокойный, под разваливающимся навесом, где раньше хранили солому, в позе для медитации, с прижатой к губам флейтой. Мелодия перемешивалась с резким свистом ветра, стоном гнущихся деревьев и робким перестуком начинающегося дождя, но её наивно-светлый мотив в контрасте с мрачным окружением звучал ярче и заметнее: среди солнечного и ласкового мира она была лишь одним из тысячи воинов в армии света, а сейчас — одиноким героем, выступившим против армии тьмы. …Сун Лань никогда не ощупывал мешочки, чтобы выяснить, помогает ли обряд сделать души более цельными: боялся повредить и окончательно уничтожить хрупкую субстанцию неловкими мёртвыми пальцами — но больше боялся обнаружить, что мелодия не работает, и силы тратятся зря… — Даоцзан Цзычэнь, — этот голос Сун Лань узнал бы из сотен, тысяч, миллионов чужих голосов. Сун Лань увидел перед собой призрак Сяо Синчэня, еле заметный даже в темноте бури. Сверху послышался счастливый детский смех — на крыше навеса, болтая голыми грязными ногами, сидела А-Цин. Сяо Синчэнь легко рассмеялся. — Зову тебя, зову, а ты с таким усердием выполняешь практику, как будто она составляет весь смысл твоего существования. Ты всё так же трудолюбив и сосредоточен, даоцзан Цзычэнь. Сун Лань издал мучительный стон. Он столько всего хотел сказать своему самому близкому другу: что он и есть смысл его существования, что он просит прощения за всё пережитое, что вины даоцзана ни в чём нет, что он… — Как несправедливо, — покачал головой Сяо Синчэнь, — даоцзан может видеть и слышать меня, а я, увы, ничего не могу. Разве что… Призрак медленно опустился на землю рядом с Сун Ланем и протянул ему раскрытую ладонь. — В детстве мы с шиди и шимэй тренировали концентрацию, владение телом и мастерство каллиграфии, изображая иероглифы на телах друг друга и угадывая их. Напиши всё, что хочешь высказать, на моей руке. Это будет довольно долго, — смущённым извиняющимся тоном произнёс Сяо Синчэнь, — но этот способ… Сун Лань бережно взял белоснежную призрачную ладонь в свою тёмную мёртвую и внимательно начертил один-единственный иероглиф. «Люблю». *** А-Цин переливчато высвистывала сложную мелодию, подпрыгивая и размахивая руками. Она окрепла настолько, чтобы без опаски появляться под знойным полуденным солнцем, и сейчас вовсю наслаждалась жарким днём. — Ах ты шалунишка, — рассмеялся Сяо Синчэнь, отдыхавший в тени старого скрюченного дерева, — ну, а он что тебе ответил? А-Цин с выражением брезгливости и обиды на лице засвистела снова. Сун Лань, не отрываясь от своего занятия — ремонта крыши — тоже коротко свистнул. — Будь милосерден к ребёнку, даоцзан, — сквозь смех простонал Сяо Синчэнь. Чтобы свободно общаться друг с другом, Сяо Синчэнь, Сун Лань и А-Цин придумали свой музыкальный язык: достаточно сложный, ведь каждое слово обозначалось своей музыкальной фразой, и достаточно простой, чтобы для его использования достаточно было сложенных трубочкой губ. А-Цин рассказывала, как задирала богатенького мальчугана из поместья неподалёку от их пристанища тем, что будь у неё глаза, она бы даже не посмотрела на такого зануду. Ответом же ей стала фраза «и хвала небожителям, что такая взбалмошная сумасшедшая не хочет на меня смотреть». Сун Лань ограничился коротким «справедливо». Они долго странствовали в поисках места, которое могло бы стать им домом, и остановились в местности под названием Цзинтянь, Золотое Поле — урожаи там в самом деле были богатыми, а люди — зажиточными и сытыми. Нашлась, однако, и для них «резиденция» — дом отшельника, который умер и был мирно похоронен уже несколько лет как. В чуть менее спокойном и процветающем месте странная троица, выходящая из дому только по ночам и, кажется, ни разу не пришедшая на рынок за продуктами, вызвала бы много вопросов и подозрений, но в Цзинтянь народ был нелюбопытный, покладистый и терпимый — ведь пока чужаки ни причиняют им вреда, зачем подозревать их в недобром? А после того, как Сун Лань расправился с нечистью, пришедшей из соседних деревень, к ним и вовсе стали относиться с почтением, а то, что уважаемые даоцзаны — призрак и лютый мертвец, так то не их маленького ума дело! …Призраки обычно остаются в нашем мире, пока их что-то удерживает, но у Сяо Синчэня не оставалось невыполненных обещаний или несвершённой мести. — Я хочу остаться с тобой, даоцзан Цзычэнь, — произнёс Сяо Синчэнь, — ты мой самый близкий друг под этим солнцем, и я люблю тебя всем своим существом — раз уж сердца и остального тела у меня больше нет — и я больше ни за что не оставлю тебя одного по своей воле. Ты позволишь мне быть подле тебя, даоцзан? Сун Лань до того дня не знал, что лютые мертвецы способны плакать… «Работа сделана, — тихо просвистел Сун Лань, степенно спускаясь с крыши, — теперь наши записи ничто не потревожит, даоцзан Синчэнь». Дни свои они проводили спокойно, но не праздно. Раз уж заклинательские практики были им больше недоступны, Сун Лань и Сяо Синчэнь занялись сохранением тех знаний, которые накопили за годы обучения и самосовершенствования (Сяо Синчэнь вскоре приноровился делать записи, опираясь на длинные деревянные палочки, обозначающие границы ряда иероглифов: его каллиграфия была, может, и не идеально прекрасна, но вполне ясна и читаема). Свитков вскоре скопилось достаточно, так что старую хижину решили отремонтировать и оставить под библиотеку: всё равно её жителям не нужна была крыша над головой — только дом, куда можно вернуться. — Вот и сбылась наша мечта, даоцзан, — умилённо вздохнул Сяо Синчэнь, — мы с тобой основали свой орден! Есть и резиденция, и достойное заклинателей дело, и даже на ночные охоты приходится порой выбираться! «Вот только А-Цин не потянет на ученицу», — грустно ответил Сун Лань. Девушка ни в какую не желала учиться мастерству заклинательницы, хотя Сяо Синчэнь терпеливо пытался втолковать ей хоть что-то: она отмахивалась, мол, золотое ядро призраку всё равно не сформировать, а значит, и творить настоящую магию она не научится, а значит — какой толк! Зато А-Цин приноровилась скрывать свою призрачность так же, как при жизни — зрячесть, и среди слухов и пересудов простых людей отыскивала информацию о разгулявшейся в округе нечисти. Если бы не она, неживые даоцзаны, несмотря на стремление помочь, может, никогда бы не посмели показаться людям на глаза — но как оставаться в стороне, когда А-Цин прибегает и, захлёбываясь свистом, рассказывает, как деревню в нескольких ли от Цзинтянь донимает нечисть! — Да, — вздохнул Сяо Синчэнь, — учеников нам не хватает. Да и кто захочет прийти к таким учителям… «Вы лучше сразу решите, — вмешалась А-Цин, — как будет называться ваш орден: Цзинтянь Сун или Цзинтянь Сяо! А то придут к вам ученики, а вы даже не сможете сказать, где же они будут учиться!» — Конечно, Цзинтянь Сун, — недоумённо ответил Сяо Синчэнь. «Разумеется, Цзинтянь Сяо», — одновременно с ним просвистел Сун Лань. Призрачные щеки Сяо Синчэня окрасил лёгкий, но заметный румянец — и, наверное, если бы по телу Сун Ланя текла кровь, с ним, несмотря на его выдержку и инеистую холодность, случилось бы то же самое — и двое заклинателей жарко заспорили о том, чья фамилия предпочтительнее в названии ордена. «Вот и думайте об этом, — подумала А-Цин, — а за учениками дело не станет. В конце концов, кто-то же подсказал второму даоцзану мелодию, которая вернула нас с первым даоцзаном в мир. Надо будет отплатить этому человеку достойно».