***
Они появились из ниоткуда. Первая баталия уже почти втянулась на пологий берег, оставляя обмелевшую реку позади, когда на неторопливо карабкающихся по склону всадников посыпались стрелы и дротики. Ох, не зря ему не нравились эти холмы! Дальний берег, раньше казавшийся пустынным, усеяли вооружённые люди, с улюлюканьем и почти волчьим воем накинувшиеся на застигнутую врасплох колонну. Засада на переправе! Мятежники хотят повторить свой успех при Гварене! Герцог Алькион де Гизлен командовал императорскими шевалье Орлея не по протекции и не благодаря фавору власть имущих. Когда трон короля Мегрена, орлесианского ставленника на престоле Ферелдена, начал опасно шататься под ударами Мятежного короля Мэрика, император Флориан рассудил, что в обширной восточной провинции нужен опытный военачальник. Приняв под своё командование две полных баталии отборных рыцарей Орлея – только лучшие из лучших попадают в ряды шевалье! – Алькион двинулся в поход, полный решимости затоптать тлеющие угли недовольства и раз и навсегда покончить с надеждами ферелденских мятежников вырваться из-под власти солнечной империи. И здесь, на реке Дейн, Создатель послал сразу всё мятежное войско под его мечи! Пусть начало боя застигло его врасплох, герцог не терял хладнокровия. Мятежники ещё не знают, с кем имеют дело. При Гварене они обратили бегство простых рыцарей и лоялистов из числа прихвостней Мегрена, но сходиться в бою с таким количеством шевалье им ещё не доводилось. Да, первая баталия скована, и орлесианцы не могут взять разгон – но и лёгкая пехота, облепившая колонну с трёх сторон, не сумеет быстро восторжествовать над элитой императорской армии. Врагу удалось добиться частного успеха, но центр боя сложится на другом участке. Понять, на котором, труда не составляло. Сверкая наконечниками разномастных копий, из-за прибрежного холма исполинским человеческим ежом выползала глубокая пешая колонна. О равнении у ферелденских голодранцев были самые приблизительные представления, но бесформенная человеческая масса всё же не теряла целостности в движении и продолжала обманчиво медленно ползти к броду, где уже вовсю кипел бой. Будь перед ним вымуштрованная неварранская пехота, Алькион ожидал бы, что легковооружённые расступятся, чтобы пропустить колонну вперёд и завязать серьёзную рукопашную, – но ферелденским йоменам недостанет на это выучки. Нет, медленно наступающая колонна нацелилась на сам брод – протиснуться рядом, пока легковооружённые удерживают шевалье на месте, и запереть переправу, отрезая попавшую в западню первую баталию от помощи. Герцог невольно отдал замыслу должное: как ни крути, вражеский военачальник умел мыслить дерзко. Дерзость его и погубит. Конечно, он не уповает на одну только стойкость своей пехоты – потому и рассчитывает на реку как преграду для конной атаки – но после жаркого лета Дейн обмелел настолько, что походил скорее на ручей. Он не замедлит орлесианских шевалье верхом на могучих скакунах и не свяжет их натиск. Главное – не дать медленно наползающей колонне целиком перекрыть брод, отрезая первую баталию от подмоги. Перемахнуть Дейн, опрокинуть противника сейчас, пока он только подходит к реке – и тут же развернуться налево и взять насевших на первую колонну врагов во фланг. Мятежники хотят повторить Гварен, но получат Белую реку! – Труби построение! – отрывисто скомандовал горнисту Алькион.***
«Через неделю они вернулись и потребовали, чтобы я присягнул новому господину. Когда я отказался, меня заковали в цепи. И вот я здесь. Здесь я и умру. Кто-то назовёт это глупой смертью, правда? Я мог бы сказать несколько слов, заново отстроить дом и вернуться к своей жизни, будто ничего не случилось… Но сто поколений моей семьи жили и умирали на этой земле. Я не променяю их честь на яблоки».***
Орлесианские роты с привычной точностью разворачивались вправо и влево из походного порядка, набирали ход и, выдерживая равнение, вливались в широкое дефиле. Трепещущие на ветру знамёна с золотым львом обозначали знакомый рисунок боевого порядка, а короткие раздвоенные флажки на копьях и пышные султаны на высоких шлемах наполняли его деталями. Всадники на скаку опускали лицевые щитки, выполненные в виде невозмутимых железных масок. Отдельные люди исчезали под бесстрастными личинами; вместо них являлась миру единая конная лавина, сложенная из идеально подогнанных друг к другу одинаковых деталей. Алькион немало повоевал на своём веку и потому не сомневался в своих воинах. Он видел в бою латную конницу Неварры и бравых всадников Вольной Марки, дерзких антиванцев и – что греха таить – орлесианских рыцарей, не принятых в ряды императорского ордена. Всех их объединяло одно: если сотня рыцарей пойдёт в атаку, то за последние двести шагов, оставшихся до неприятеля, у одного оборвётся ремешок на рукавице, у другого ослабнет подпруга, у третьего лошадь потеряет подкову – и в конце концов в копья ударит не больше тридцати человек. С такими бойцами он мог бы и не решиться на эту атаку – но сегодня под его началом были не они. Шевалье Орлея никогда не обесчестит себя, оставив своё место в строю – узы воинского братства и долг перед императором сильнее любых других побуждений. Удар будет единым и слитным, и враг не устоит. Тевинтерские клибанарии или монолитные фаланги кунари – те, пожалуй, смогли бы что-то ему противопоставить; но их здесь не было. Момент был выбран идеально: вражеская колонна ещё не перекрыла брод по всей ширине, а только поравнялась со своими легковооружёнными соратниками. Не успев отрезать первую баталию, ферелденская пехота просто вытянулась справа от неё вдоль кромки реки и теперь торопливо готовилась встречать удар на той позиции, что ей досталась. Опрокинуть её здесь, развернуться влево – и бой решён одним ударом! Он, Алькион де Гизлен, в одном сражении обескровит мятеж, что длится уже восемьдесят лет! Большой горн подал сигнал, который тотчас подхватили и разнесли вдоль строя его меньшие собратья. Шевалье согласно склонили копья и бросили коней в последний рывок навстречу стремительно приближающейся живой стене… А потом произошло невозможное. Ощетинившись копьями и подпирая друг друга плечами, надсадно ревя и матерясь, ферелденские йомены вросли в землю – и выдержали натиск закованной в броню орлесианской конницы! – Вперёд! – гремел герцог. И шевалье рвались вперёд – но натыкались на всё такую же нерушимую стену из копий, щитов и тел. Ферелденцы держались, будто приколоченные друг к другу гвоздями. Они гибли под молодецкими ударами, но живые стискивали мёртвых со всех сторон, и те продолжали стоять, словно тесная людская масса была единым существом, и гибель его малых частей не значила ничего. На каждое орлесианское копьё приходилось три или четыре ферелденских. Рыцарей стаскивали с коней крючьями, выбивали из сёдел, разили топорами на длинных рукоятях. Бурный натиск разбился об упрямую стойкость, которую нельзя представить, не увидев воочию. А когда этот натиск иссяк, ферелденский строй напрягся, натужно ухнул в тысячу глоток и шагнул вперёд. Алькион не верил глазам. Их теснили. Широкий штандарт с золотым львом на левом фланге заколебался и упал. От далёких орлесианских рядов отделилась одна точка, потом другая, десятки, сотни, сливаясь в беспорядочный живой поток. Первая баталия сломлена! Пешие и конные рвались к своему берегу, стремясь выбраться из реки, предательски сковывающей движения, но легконогие ферелденцы настигали их, опрокидывали в воду, резали глотки, всаживали клинки в щели между латными пластинами. Воздух наполнился звериным рыком – огромные псы-мабари преследовали отступающего врага бок о бок со своими хозяевами, валили безумно ржущих коней, выдёргивали всадников из сёдел и давили черепа могучими челюстями. Алькион отбил копьё, направленное ему в грудь, снёс голову нападавшему, каким-то образом прорвавшемуся к нему, и быстрым взглядом окинул поле боя. Левое крыло смято, и мятежники стремятся в пробитую в строю брешь. Он хотел ударить во фланг врагу, а теперь охвачен сам. Нужно отойти, оторваться от противника перестроиться на своём берегу – шевалье хватит на это выучки! – Трубить отход! – скомандовал Алькион. Большой горн загудел вновь, но слишком немногие ответили на его зов. Ферелденский строй с таким же мерным утробным уханьем продвигался вперёд, тесня лучших воинов императора. В нём не было лихой удали неварранских рыцарей, суровой целеустремлённости клибанариев Тевинтера или математической правильности кунарийских фаланг – но было что-то другое, глубокое и коренное, словно сама земля обрела плоть и тысячеруким и тысяченогим чудовищем надвигалась на сынов солнечной империи. Прорвавшиеся враги висли у отступающих на плечах, окружали их, отрезали путь. Сигналы немногих откликнувшихся рогов прерывались и умолкали. Ферелденцы были повсюду – неслись по неглубокой воде и ломились сквозь прибрежный камыш, вырастая из ниоткуда, будто их выбрасывала из себя земля. Фронта и тыла не осталось, бой кипел со всех сторон. Отразив очередной удар и раскроив врагу череп, герцог повернул было коня, но скакун отчаянно заржал и свалился набок, беспомощно суча ногами. Алькион видел, как плечистый горбоносый воин выдернул меч из конской шеи и шагнул к нему. В его тёмно-серых глазах не было ни благородного азарта, ни восторженной радости воинского ристания – только ярость, холодная и губительная, как этот негостеприимный край. Герцог выпутался из стремян и вскочил на ноги, но могучий удар в угол щита снова опрокинул его навзничь. Нога в тяжёлом сапоге опустилась на руку, сжимавшую меч. Сероглазый ферелденец перехватил свой клинок остриём вниз и занёс его для удара. Время замедлилось до предела, сделавшись тягучим и густым – настолько, что герцог мог бы пересчитать всех бьющихся вокруг бойцов вместе с их конями и псами – и в этот момент Алькион де Гизлен понял всё. Они были обречены с самого начала. Эта земля исторгла из себя полчища, которые под водительством Андрасте поставили на колени непобедимый Тевинтер, а потом вернулись в свой мёрзлый и скудный край – как подчинить такую страну? Они владели Ферелденом восемьдесят лет и думали, что непокорная провинция начинает свыкаться со своей участью – но что такое три поколения для народа, который сокрушает величайшую империю в истории только для того, чтобы замереть в летаргическом забытьи ещё на полтысячи лет? И на что они рассчитывали, будя этот народ снова; влезая в логово зверя, и тыкая его горящей головнёй? Можно надеть на пса-мабари шипастый ошейник, посадить его на цепь, можно обрезать ему когти и исполосовать шкуру плетью, но нельзя превратить его в кудрявого пуделя, которого будут ласкать высокородные дамы на светских приёмах. Этих людей не перековать и не сделать подданными, пока они сами не пожелают служить. И когда этой полудикий народ, застывший в одном шаге от варварства, поставит себе на службу блага просвещения и затмит своими свершениями чудеса Минратоса и Вал Руайо – сейчас Алькион видел это так же ясно и верно, как занесённый над ним клинок – так будет потому, что они сами этого пожелали и сами этого добились, а не потому, что иноземный завоеватель принёс это на остриях своих мечей… Ферелденский клинок вонзился под основание сверкающей стальной личины, и кровь герцога де Гизлен смещалась со взбаламученной водой реки Дейн.***
Глубоко посаженные глаза под насупленными бровями оторвались от листа веленевой бумаги. Прочитанное явно было важно – об этом говорила хотя бы скорость, с которой человек пробежал глазами целый лист, исписанный убористым почерком. Несмотря на это, бесстрастное лицо с крупным носом и аккуратной бородкой, контрастировавшей с гладко выбритой верхней губой, почти не изменило выражения. Читатель неторопливо покачал головой, спокойно сложил лист вдвое, и лишь тогда позволил себе чуть поджать губы. – Нет, это никуда не годится. Император Флориан не выносил публичных церемоний, но даже он не мог пренебречь традицией, обязывавшей его присутствовать на казни государственных преступников благородного звания. По крайней мере, сегодня хотя бы повод был не рядовой. Казнокрадством в Орлее никого не удивишь, но на сей раз возможность запустить руку в императорскую мошну выросла из весьма незаурядных обстоятельств. Последний год Благословенного Века ознаменовался событием, мягко говоря, нетипичным: над Морозными горами заметили дракона. Огнедышащих тварей считали истреблёнными уже несколько столетий, так что никто из живущих и близко не был готов столкнуться с чем-то подобным. Дракон двинулся на запад от гор, оставил за собой широкую полосу смерти и разрушений и исчез в южных пустошах так же внезапно, как и появился. Суеверная чернь шепталась о дурных предзнаменованиях, клирики в Высоком Соборе подумывали назвать грядущее столетие Веком Дракона – а герцог де Комбрэ, назначенный полномочным императорским интендантом по восстановлению опустошённых земель, с самоубийственной алчностью отправил все отпущенные на это деньги себе в карман. Ближний совет императора рассудил, что необычайный казнокрад не заслуживает обычной смерти, и монарху пришлось с устало-скучающим видом созерцать, как герцогу вырезали язык, раздробили суставы, и только после этого вздёрнули. Теперь изувеченный труп болтался на одной из высоких виселиц, обрамлявших лобное место Вал Руайо – в назидание остальным. Новых денег в казне от этого, увы, не появилось, и, возвращаясь во дворец в сопровождении сановников и стражи, Его Величество мрачно размышлял о том, что ему приходится реагировать на проблемы вместо того, чтобы действительно их решать. Вести, с которыми явился нежданный гонец из Ферелдена, только подтверждали это наблюдение. Император протянул прочитанное послание одному из ехавших позади советников, и тот почтительно подхватил сложенный лист. – Мы разбиты, – спокойно провозгласил император и выждал, пока следующая за ним свита издаст положенный набор ахов, вздохов и нечленораздельных восклицаний. И это мягко сказано. Две баталии отборных орлесианских шевалье разгромлены наголову. Герцог де Гизлен убит в бою. Мятежный король Мэрик штурмует замки и крепости по всему Ферелдену, а обескровленный поражением Мегрен дрожит в Денериме. Да, река Дейн недёшево обойдётся Орлею. – Будут ли соображения, господа? – так же бесстрастно продолжил Флориан. – Ваше Величество! – пылко воскликнул мужчина в золочёных доспехах на гнедом жеребце – молодой коннетабль де Бланшар. – Невозможно с этим смириться! Нужно двинуть в Ферелден новое войско, я готов его возглавить – и, ручаюсь честью, мы сокрушим Мятежного короля! Что тут сказать, порой назначать людей на важные должности приходится просто в зачёт былых заслуг их семейства. «Мы сокрушим…». Да, глупцы любят представлять войну как сражение – им невдомёк, что войско нужно ещё довести до поля боя. Армия, как и змея, передвигается на брюхе, а западные склоны Морозных гор выжжены дотла – чем де Бланшар собирается кормить своё воинство на пути через горный хребет? Сколько времени уйдёт на то, чтобы привести войска в порядок после тяжёлого перехода? И главное – зачем? Чтобы увязнуть в бедной и непокорной провинции ещё на поколение? – Неужели честь Орлея позволит проглотить подобное оскорбление? – не унимался коннетабль. Император сделал жест, останавливая свиту, и сам натянул поводья. По левую руку от него возвышалась кряжистая яблоня с развесистой кроной. La Pomme Vie et Morte, знаменитые Яблоки жизни и смерти. Император осторожно сорвал один из фруктов, висящих на широко раскинувшихся ветвях, и протянул его де Бланшару. – Слово «проглотить» навело меня на мысль, – непринуждённо улыбнулся Его Величество. Коннетабль с поклоном принял яблоко из монарших рук и почтительно вгрызся в него зубами. Император с удовлетворением отметил, как молодое красивое лицо невольно скривилось. Кислятина – она кислятина и есть. – Считается, что эти яблоки всегда горше на вкус для того, кто возвращается с казни, – размеренно пояснил Флориан. Де Бланшар продолжал давиться фруктом. – И впрямь: ни одна пища не покажется сладкой тому, кто только что созерцал страдание. Его Величество вновь повернулся к дереву и пробежался кончикам пальцев по ветвям. Садовники Вал Руайо что ни год прививают это дерево новыми сортами со всех концов империи. Любопытно, есть ли в яблоне частица Ферелдена? – Потому и говорят, что уходить с лобного места несладко… – Император оглянулся и смерил юношу в золочёных доспехах рассеянным взглядом. – Но ведь это не значит, коннетабль де Бланшар, что вы хотели бы на нём остаться? Резко побледневший коннетабль судорожно проглотил последний кусок яблока и медленно покачал головой. – Разумеется нет. Вы предпочтёте его покинуть, пусть даже яблоки потеряют для вас свою сладость. – Император отвернулся от молодого коннетабля и вновь направил коня к дворцу. – Мы можем ощущать горечь на языке. Но нам пора уходить из Ферелдена.***
Земля пробуждалась. Зима ещё гнездилась в оврагах пластами твёрдого слежавшегося снега, ещё цеплялась за пашню длинными грязно-белыми языками, но это были арьергардные бои. Дыхание солнца взломало холодный белый панцирь так же, как он сам взломал орлесианский строй на реке Дейн, и теперь жирная чёрная земля дышала полной грудью, наполняя его какой-то буйной, неудержимой, нутряной силой. И так же, как снег отступал под натиском весны, уже почти не пытаясь огрызаться, орлесианцы бежали из Ферелдена. С прошлого лета всем стало ясно: успех на Дейне решил исход войны. Теперь Мэрик шёл от победы к победе, народ брался за косы и топоры, а шевалье выкуривали из замков, в которых они запирались, потому что те, кто рисковал выезжать за ворота, уже не возвращались. Орлесианские лорды и леди, купцы и ремесленники, священники и скоморохи бежали на запад. Кто-до доберётся до своей страны, кто-то погибнет по пути через горы, а многие сгинут ещё здесь – после восьмидесяти лет порабощения многим достаточно услышать ненавистную речь, чтобы рука сама схватилась за оружие. Как ни странно, это бегство не вызывало у него мстительной радости. Поначалу это его удивило: ведь его ненависть к орлесианцам никуда не пропала, так в чём же дело? Но потом он понял. Весна изгоняет зиму не потому, что её ненавидит – таков порядок вещей. Ферелден сбросит любого иноземного завоевателя так же неизбежно, как земля сбрасывает снежный покров – это в его природе, и это что-то более глубинное, чем простая людская ненависть. Уползающий снег обнажал не только просящуюся под плуг землю: за очередным поворотом взгляду открылось сожжённое подворье. Прямоугольные провалы в земле, заваленные обугленными брёвнами, легко открывались опытному взгляду: хозяйский дом, амбар, овин, скотный двор… Ещё один шрам орлесианского господства. Логэйн Мак-Тир вскинул руку в латной перчатке, командуя своему небольшому отряду остановиться. Доспехи, снятые с орлесианского командующего, сидели как родные – он почти не чувствовал их веса. Чуть поодаль от дворовых построек, на самой обочине дороги упрямо торчала маленькая неказистая яблоня. Смотри-ка ты, двор сожжён Создатель знает когда – с десяток лет назад самое малое – а деревцу не больше нескольких зим. Некому было его посадить, растёт своим почином – но ведь растёт! Вот чего орлесианцы так и не сумели понять: у этой земли есть своя воля. А ведь эта истина была у них перед глазами – как сейчас она стоит перед глазами Логэйна, цепляясь за солнечный свет корявыми веточками. Эту волю не подчинишь, не сломишь, не согнёшь желаемым образом. Руби её, корчуй, жги – она всё равно пробьёт себе дорогу, чтобы рваться ввысь так, как ей угодно – и новые корни, вскормленные пеплом, будут только сильней. – Кто знает, что это за место? – Логэйн окинул взглядом свой отряд. – Как его называли? По рядам пробежал неясный гул, всадники переглядывались, разводили руками и пожимали плечами. Какой-то парнишка из середины кавалькады тронул коня и выехал из строя, чтобы командиру было видно отвечающего. – Рейнисфир, сэр.***
Редклифф пал. Неприступные стены и могучие башни не стали укрытием для осаждённых – древняя твердыня не хуже людей понимала, кто здесь захватчик, а кто возвращает своё по праву. Но и противник, зная, что отступать некуда, бился с упорством обречённого. Ферелденцы рубили врага на бегу, вышибали двери и вламывались в просторные каменные залы, круша последние очаги сопротивления. Когда победители ворвались в темницы, желая освободить узников, там давно не было живых. С началом долгой осады пленников первыми сняли с довольствия, и теперь в камерах лежало лишь несколько высохших трупов, по-прежнему закованных в цепи. Их бережно вынесли во внутренний двор и сожгли по андрастианскому обычаю вместе с павшими на штурме. Темнота подземелья была почти кромешной, и никто не заметил туго свёрнутого клочка бурой бумаги, исписанного мелким неровным почерком. «Кто бы вы ни были, за что бы вас сюда ни упрятали, если вы когда-нибудь выберетесь, прошу: загляните в Рейнисфир. Там никого не осталось, но нас вы всё равно найдёте. Мы вросли в землю. Мы – в дуновении ветра. Расскажите моей семье, как я умер, и я обещаю вам: вас услышат».