[— Я не понимаю, Азирафаэль. Не знаю, как теперь к ней относиться. — Адам, мой юный друг, человеку свойственно меняться в течение жизни. И Барбара не исключение, хоть она человек всего лишь наполовину. — Она стала… другой. — Это плохо? — Да. Или нет. Я так и не могу это понять. — Вот, что запомни, Адам: невозможно любить кого-то без принятия его темной стороны. Нужно любить человека таким, какой он есть. Не пытаясь изменить под себя. Даже если тебе не совсем нравятся перемены. — Она изменилась. Сильно. И в то же время она… — …она по-прежнему та Барбара Кроули, которую ты всегда знал? — Верно. И это сбивает меня с толку. — Возможно, это всё в ней всегда было — просто ты этого не замечал…]
— Я хотел непосредственно повидаться с тобой, — Адам старательно взгляд не отводит — до последнего держится под её изучающим вдоль и поперёк немигающим взором. Барбара тонкие губы кривит в грустную усмешку, эфемерные руки под грудью скрещивая, — Адам вылавливает взглядом неестественно длинные ногти. Выпустила когти? Готовится напасть? Или просто сложно справиться со своей кошачьей натурой? А промозглый ветер нещадно треплет смоляные волосы, что по бледному точёному лицу хлещут. Но ей, кажется, наплевать. На ветер. А, может, и на всё. — И что ты мне хотел сказать? — аккуратно интересуется она, стараясь придать лицу как можно более равнодушное выражение, но выходит с трудом. Демоническая натура с трудом подавляет в ней то, что осталось в ней от смертной, — прославленное кошачье равнодушие остро-остро граничит с человеческой привязанностью. — Мы не чужие люди ведь, — качает головой Адам, на что она едва ли ни шипит — будь кошкой, определённо бы поджала в раздражении уши. — Мы больше не люди, — полукровка властно горячей ладонью по чужому лицу проводит — Адам едва ли ни вздрагивает, ощущая как кончики её острых ногтей-когтей оставляют тончайшие полосы на щеке. Однако чёртовы глаза, пресловутые зеркала души, не лгут — в них топящая даже его боль с головой. Скорбь в память чего-то давно ушедшего, чего никаким силам, к сожалению, не вернуть. Протяжный вздох растворяется в городском шуме (а чуть прикрытые глаза-янтари раздражающе-попеременно сужаются-расширяются). Она отнимает ладонь от его лица — Адам всё никак не может привыкнуть к тому, что она теперь всегда будет такой лихорадочно-горячей. То, что для человека считается жаром, для кошек нормальная температура. — Если пришёл объясняться, то только даром время теряешь, — холодно отрезает Барбара. Адам без разрешения накрывает её ладонь своей — Кроули лишь удивлённо тонкие брови вскидывает, молча ожидая дальнейшего развития событий. — Ты ведь знаешь, что я хочу сказать, — хрипло шепчет Янг, на что та уже откровенно шипит, яростно вырывая руку, — лишь чудом в последний момент передумав отвесить Адаму нехилую оплеуху, желательно, с кровоточащими царапинами. Отстраняется на пару шагов, глазами молнии мечет. Адам убедился, что в темноте у кошек действительно они светятся. Светятся яростью вперемешку… с чем? Сожалением? Болью? Разочарованием? Или всем вместе?[— Пойми, Азирафаэль, — я совершенно ничего не имею против, если они начнут встречаться. И без тебя в курсе, что Адам не причинит ей вреда. — Тогда что тебя беспокоит? — Она. — Что ты имеешь в виду, Кроули? — Возможно, он ей далеко небезразличен. Возможно, она даже любит его так же сильно, как и он её. Но вы оба упускаете одну немаловажную деталь: Барбара — кошка. А как известно, эгоистичней создания Она не придумала. Потому что как бы сильно кошка ни любила… свободу она всегда будет любить больше.]
Хрипло выдохнув и виновато опустив голову, тем не менее, Барбара делает шаг навстречу — быстро, грациозно, не тратя времени. Лишь когда он слышит близко-близко горячее — чужое — дыхание, та поднимает взгляд снова, и от этого взора Адаму хочется провалиться сквозь землю. Хоть в Преисподнюю, хоть куда. Никогда и ни у кого он не видел такого разбитого взгляда. Такого, что осколками битого стекла вены беспощадно вспарывает. Ей действительно больно. Ей действительно жаль. — Как бы всем ни хотелось, кошку никому приручить не удастся… — еле слышным шёпотом, что криком отдаётся у него в висках, произносит она, с особой нежностью погладив по щеке — втянув когти. Пытаясь вложить в этот жест всё, что не может выразить словами. Всё то человеческое, что в ней яростно гасит демоническая сущность. Барбара никогда не целует. Лишь коротко и ласково проводит языком — сухим, тёплым и чертовски шершавым, словно наждачная бумага, — в уголке чужих потресканных губ. Она отстраняется медленно, открывая глаза и в упор смотря на Адама. Прошлого уже не вернуть, как бы им обоим ни хотелось. Знакомые золотистые глаза с переменчивыми зрачками-щёлочками боли полны — но слёз нет. Она никогда не плачет. Кошки не умеют плакать. Внешне, может, они прекраснее многих адских тварей — пушистые, тёплые, мурлыкающие. Но в их душе пустота. Никаких чувств. Никаких привязанностей. Кошек Господь создал пушистыми эгоистичными ублюдками. — …даже Антихристу, — беспринципно заканчивает Барбара. Адаму кажется, что внутри взрываются тонны тротила — возможно, она ощущает себя также, но не показывает. Ничего. Барбара неожиданно кидается с крыши — как обычно, спиной. Адам к самому краю подбегает, в ужасе высматривая, как знакомый тонкий силуэт в буйстве огней ночного Лондона камнем вниз летит. Он едва ли ни впадает в истерику — она же от удовольствия глаза прикрывает, наслаждаясь свободным падением и свищущим в чутких ушах ветром. На этот раз даже не планируя расправлять чёрные крылья.[— Мы ведь друзья, Бабс. Что бы ни случилось, я всегда тебе помогу. Даже если ты будешь падать, я обязательно тебя поймаю.]
Барбара в последний момент ловко изворачивается в воздухе, ещё миг — и вот она уже аккуратно и бесшумно приземляется на корточки, слегка вытянув в сторону левую ногу. И бросает едкий взгляд янтарных глаз через плечо на крышу, бессовестно сверкая своей самой коварной улыбкой. Адам почти уверен, что она торжествующе-гортанно мурлычет.[— Мне не нужна помощь. Не нужно меня ловить.]
Потому что кошки всегда приземляются на четыре лапы. (А ещё они всегда гуляют сами по себе.)