Садовник

      Пыль поднималась с горячей земли под тяжёлыми ногами мужиков и лошадей, коих было большое изобилие. Весь люд тянулся к полю, где во всю шли приготовления к предстоящей ярмарке, обещающей быть самой грандиозной на веку этой деревеньки из-за заморских гостей, путь которых лежал через это забытое богами селение. К встрече гостей готовились основательно: кузнецы и не думали отходить от раскаленных печей, несмотря на изнуряющие жаркие лучи; не разгибая спин трудились гончары, ловко придавая глине замысловатые формы и очертания; торгаши соревновались в украшении лавок и неодобрительно косились в сторону соседей. На наспех сколоченной сцене артисты и трубадуры готовили свои песни, горячо споря меж собой о качестве выступлений. В избах тоже царила суматоха и полнейший бедлам, бабы бегали от сундуков и платяных шкафов к зеркальцам, мужьям и прочему люду, находившемуся в доме, чтобы те оценили их наряды.       Это не обошло и хату старого мельника, галдёж дочерей которого слышала вся округа. Девки вертелись друг перед другом и своим братом, которого уже порядком измотали то и дело мелькающие перед глазами цветастые юбки, сарафаны, платки и громкие споры. Парень сидел на скамье и с неудовольствием косился в окно, обратив всё своё внимание на толстого шмеля, лишь бы не слушать разговоры баб, которые чудили в светлице.       — Девки, а вы знали, что Алинка-то в косы ромашки да васильки вплела к лентам в довесок!?       — Лохмы бы ей повырывать, и так косищи до жопы и толщиной с ручищу, куда ей ещё! Чёрт бы побрал эту кобылу, поди, Ратибор зенки свои от неё теперь-то не оторвёт!       — Ой, и не говори, Айка, все и так слюни на неё пускают, а теперь-то… Желан и не подумает обо мне-то, увидя только эту ёнду!       — Ну уж ни за что не допущу, чтоб Драголюб слюни на неё пускал! Мы ещё краснее будем, никто и в сторону этой вертихвостки не посмотрит, ещё красившее цветы себе в косы вплетём. Видала я, за малиной ходивши, у мужика того, изба которого далече ото всех стоит, у леса-то, такие цветы-то, никакие ромашки не сравняться! Я таких и не видала прежде-то! У него всё вокруг избы-то ими усыпано, поди, и не заметит даже. И лазурные, и пурпурные, и алые, и жёлтые – все-то у него они есть. А пахнут-то они как, девки, я такого запаха прежде не нюхала! Одни как яблочко свежее, другие словно пряник печатный, иные словами-то не описать. И все как один свежие, не вянут, колдовство прямо!       — И как же мы их достанем-то? Старик, слыхала, ни за какие деньжищи их не даёт, собак грозится спустить, да палкой махает, как близко кто к его саду подойдёт.       — А надо Годимирку к нему отправить! Серавно без дела сидит, мух считает, пусть сходит да и нарвёт, отдохнул за день, поди, а старику-то что, не услыхат даже, ну а собакам сальца кинет, те и спасибо скажут!       Услыхав такое предложение, у парня аж челюсть отвисла — до чего ж бабья дурость доходит, никаких пределов ею нету! Сколь не отпирался он, прикрываясь и моралью, и здравым смыслом — все слова словно ветром крошки хлебные сносило. И всё ж выдержать натиск сестёр Годимир был не в силах, как ни как три бабы, не одна — рот не заткнёшь.       — Будут вам цветы, — держась за голову, разболевшуюся за несколько часов натиска девок с их безумной просьбой, устало пробормотал Годимир. Идти в этот сад ему отчаянно не хотелось — и лень было, и боязно, слышал он о том, как гнали собаки некоторых смельчаков, которые удумали приятное девкам сделать и на сеновал затащить, аж целую ночь по округе. И не знал он никого, кому б удалось эти самые цветы достать, ибо желающих разграбить сад отшельника больше не находилось, после того как псина его тяпнула паренька одного. Калекой тот остался, а старику хоть бы хны, радовался даже, казалось. Да и разное поговаривали о нём. Но — что делать — в полуночный час взял паренёк плетёную корзину, положил в неё ножичек и под покровом темноты двинулся к лесу.       Полная луна хорошо освещала узкую тропинку, ведущую к избе садовника. Несмотря на стоявшую ещё утром неумолимую жару, было холодно и поднялся ветер, пригибавший травинки к земле и теребивший белую рубашку Годимира, который ещё раз пожалел о том, что согласился на это дело. Не считая шелеста листьев и ткани, было тихо, слишком тихо для летней ночи. Даже комары и те, твари, куда-то исчезли, как и вездесущие кузнечики, мошки и остальные насекомые, коих ночью было огромное множество. Не спешным шагом шёл в чужой сад рвать цветы парень, как вдруг привлекло его внимание что-то темневшее в траве. То был труп ворона, который, окоченев, раскинул чёрные крылья, будто заранее готовый принять смерть. Содрогнулся Годимир, страх липкими пальцами зарывался под кожу, на которой уже выступили мурашки. Уже готовый развернуться, парень затряс головой, пытаясь выбросить из головы все страхи — знал же, придёт к бабам с пустыми руками — живьём сожрут и костей не оставят. Пытаясь развеять тишину, а вместе с тем и избавиться от тревожных мыслей, он попытался напеть какую-то весёлую песенку, но быстро замолк. Слова забывались, да и песня как-то сама не шла. Поднял взгляд на небо — полная луна медленно двигалась меж слабо мерцающих звёзд, а в вышине парила большая птица, которую парень неуверенно обозначил орлом. Годимир опустил взгляд — птица лишь усиливала тревогу. Хоть и не верил он во все эти бабские премудрости, да только смута какая-то на душе была. Но вот уже и очертания хаты садовника видны, поздно уж отступать, и так слишком медленно он шёл, оттягивая этот момент. И действительно правы были сестры — по истине чудесен этот сад был, и благоухал он так сладко, терпко, и цветы необычайные росли, все со стройными красивыми стеблями, образуя необычайной красоты узоры. Ничего прекраснее в своей жизни не видел Годимир.       Сёстры сидели на скамье и беспокойно переглядывались, бросая взгляды то на лампадку, то на окно, то на лица друг друга. Прошло уже несколько часов с момента ухода брата и их начинало охватывать беспокойство. Они и сами были наслышаны о том, что говорят о том отшельнике соседи, да и о неудачных походах за цветами узнавали из первых уст. Только мало ли чего напридумывают местные сплетницы, чтобы обратить на себя внимание, как и сопляки, которых на деле просто-напросто страх за нежные места схватил, а они сказок напридумывали, чтоб хоть не подарками, так россказнями о геройстве бабу завалить. Однако пошёл очередной час, а брат назад всё не шёл.       — Сколько ж можно его ждать? — обеспокоенное лицо Бежаны обратилось к сестрам, выглядевшим не многим лучше. Сон к девушкам не сошёл, лишь волнение и боязнь, что обрекли они братца на беду, метались в них. Воспалённые от недосыпа глаза сестёр вновь обратились к окну, оставив заданный вопрос без ответа.       Небо светлело, тускнели звезды, алая полоса очертила горизонт. Огромное светило поднималось, готовясь вновь нещадно жечь колосья пшеницы, землю и головы крестьян. Гнетущую тишину дома разрушил пронзительный, громкий крик петуха, заставивший девиц вздрогнуть и оторваться от окна. У всех троих вертелось на уме одни и те же ужасные мысли, но никто не был в силах озвучить их, поэтому они лишь могли измучено смотреть на уставшие лица друг друга, избегая прямых взглядов в глаза, в которых у всех читался страх.       У двери раздались шаги. Тихие, едва слышные даже ранним утром, когда сон ещё не отпустил люд, когда скотина ещё дремала, когда весь мир затих в ожидании нового дня. Глухой стук в дверь. Один. На негнущихся ногах Айка подошла к двери и дрожащими руками отодвинула засов. Крупный высокий мужчина в льняной рубашке, покрытой мудрёной зеленой вышивкой стоял за порогом, счастливо улыбаясь во весь рот. В руках он держал их плетёную корзинку, покрытую платком, которую положил на порог тотчас, как только ему открыли, и сгинул без лишних слов. Его походка была лёгкой, неторопливой и весёлой. Как походка человека, закончившего с работой и направляющегося домой, где его ждал каравай, вкусная похлёбка, любимая жена и ребёнок.       Истошный вопль разразил спокойствие мирно протекающего утра, разбудив скотину и соседей. Платок лежал на земле. Корзина, доверху наполненная наипрекраснейшими цветами, которых не видел никто прежде, источала приторно сладкий аромат. На стройных зелёных стеблях и пышных разноцветных бутонах покоилась голова Годимира. Его щёки были так румяны, а губы так красны, что сложно было поверить в то, что он мёртв, лишь стеклянные, широко раскрытые глаза, на которые уже начала наседать мошкара, выдавали в нём мертвеца. Но на долю секунды Айке, увидевшей его первой, показалось, что его губы дрогнули в судороге, будто бы ухмыльнувшись.