Брат мой Моор

Утро медлило с приходом в Гейдельберг, точно островерхие крыши, флюгеры и шпили башен частоколом преграждали ему дорогу. Низко нависшие облака смешивались с туманом, поднимавшимся над переполненными канавами. Час был довольно поздний, но сумрак еще не покидал городских улиц. Юлиус, выспавшийся, с волосами, еще влажными после умывания, вошел в комнату и остановился на пороге, с удивлением глядя на Самуила. Тот сидел в кресле, поглощенный чтением книги с пожелтелыми страницами. Огонек свечи качался на сквозняке, и в колеблющемся свете черты лица, обрамленного черными волосами, казались еще более резкими, чем были на самом деле; глаза возбужденно блестели. Самуил напоминал хищную птицу, пригнувшуюся, чтобы броситься на добычу. – Ты что же, так и не ложился? – спросил Юлиус. – Неужели всю ночь учил роль? Самуил поднял голову. В его глазах сверкнул насмешливый огонек. – Всю ночь? Еще чего не хватало. Я знал всю роль от первого слова до последнего еще до того, как пробило полночь. – Неужели ты так быстро выучил все? – в голосе Юлиуса прозвучало недоверие. – А в чем тут была сложность? На память я не жалуюсь, а выучить слова, идущие как будто от моего собственного сердца, и вовсе не составило труда. Юлиус рассмеялся. – Как? Даже слова любви? – Об этом я не говорил, – живо отозвался Самуил. – Да не так уж их там много, их быстро сменяют слова разочарования. Но я сейчас о людях, об умении противопоставлять себя толпе этих слабых существ, подниматься над ними. – Тогда не подошла бы тебе роль Франца Моора больше, чем роль Карла? – Франц и сам слаб, – отмахнулся Самуил. – И потом, чтобы противопоставить себя Богу, нужно признать свою веру в последнего. Юлиус, которому неизменно становилось не по себе при таких речах Самуила, предпочел заговорить о другом. – Если ты давно уже выучил роль Моора, то что же это за книга, которую ты столь увлеченно читаешь? – спросил он. – Старинный трактат, автор которого пытался продолжить медицинские труды Альберта Великого. Юлиус передернулся. – При всем почтении к этому ученейшему из мужей, я не могу забыть, что именно он, изобретя мышьяк, дал избранным средство исцелять болезни и вложил при этом смертоносное оружие в руки любого, кому бы только вздумалось им воспользоваться. – Это можно сказать о многих средствах, – ответил Самуил, перекладывая книгу на стол. – Между тем не так уж это вещество и значительно. Прервать жизнь может как снадобье, на изготовление которого уходят долгие недели, так и любой булыжник из тех, которые мы сотнями попираем ногами изо дня в день. Нет, автор этого трактата ставил перед собой иные цели. Он стремился создать лекарство, властное обращать время вспять. – И что, разве это возможно? – засмеялся Юлиус. – Вполне. – И как же имя автора этого удивительного труда? – Увы! – Самуил хлопнул ладонью по черному кожаному переплету, покрытому рыжеватыми проплешинами. – Время, которое он так мечтал обуздать, поглотило как самого автора, так и его имя, вытисненное когда-то на этой обложке. Возможно, имя и уцелело бы, навеки соединившись с изобретением своего владельца, но на беду свою сей ученый муж почил, не доведя работу до конца. – Тогда что же тебя так привлекло в этом трактате? – То, что я сумел довести до конца труд, начатый безымянным незнакомцем. – Ты шутишь? – воскликнул Юлиус. – Отнюдь. – Самуил поднялся с места. – Если хочешь, можешь сам убедиться, что я говорю серьезно. Пойдем со мной, и ты увидишь все собственными глазами. Юлиус с сомнением покачал головой. – Кажется, ты просто хочешь надо мной подшутить. Но раз уж ты разбудил во мне любопытство, то придется мне утолить его. Я согласен, идем! Спустя четверть часа молодые люди шли по улицам Гейдельберга, постепенно углубляясь в такие уголки, о существовании которых Юлиус даже не подозревал. Даже в ясную погоду солнечные лучи с трудом пробирались сюда, а в пасмурный день здесь безраздельно правили мрак и уныние. Стены тесно придвинувшихся друг к другу домов поросли склизкой зеленью и сочились влагой, словно каменная кладка колодца. Юлиус вздрогнул, когда Самуил, остановившись возле одной из таких хибар, толкнул дверь, и за порогом обнаружилась лестница, ведущая вниз, а не вверх. «Уж не в преисподнюю ли он ведет меня», промелькнула у него непрошеная мысль. – Держись за стены, – бросил Самуил через плечо. – Чего доброго, поскользнешься и свернешь себе шею. Перил на лестнице не было и в помине, и Юлиусу действительно пришлось хвататься за стену, чтобы не упасть. С каждым шагом идти становилось все трудней: свет, проникавший в маленькое окошко над дверью, не достигал и до середины лестницы, а нижние ступени и вовсе тонули во мраке. Спустившись, Самуил отворил еще одну дверь; Юлиус скорее догадался об этом по скрипу заржавелых петель, чем разглядел что-нибудь в потемках. – Вот мы и пришли, – послышался негромкий голос Самуила. Юлиус сошел с последней ступеньки и увидел перед собой маленькую каморку. Войти в нее можно было, только пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку. Свет падал в комнатушку через узкое окно, расположенное под самым потолком. Вместе с тусклыми лучами сюда пробирались и уличная пыль, и дождевая вода, и даже мелкие камни, и все это находило здесь приют, явно злоупотребляя то ли радушием, то ли равнодушием хозяина. Сам же хозяин сидел, поджав ноги, на кровати, покрытой дырявым, серым от грязи одеялом. Это был человечек хлипкого телосложения, с узкими, покатыми плечами; худые руки с почернелыми ногтями нервно теребили ворот давно не стираной полотняной рубахи. Юлиус не мог бы определить, сколько ему лет. Блеклые голубые глаза взирали из-под подрагивающих белесых ресниц с отроческим, почти даже детским простодушием, но залысины на лбу выдавали достаточно зрелый возраст. Хозяин каморки явно не удивился появлению Самуила: по всей видимости, он давно ждал его. При виде гостя в его глазах вспыхнула радость, однако на Юлиуса он словно бы вообще не обратил внимания. – Здравствуйте, дружище Штольц! – поприветствовал хозяина Самуил, проходя на середину каморки с такой уверенностью, как будто находился у себя дома. Юлиус растерянно оглядывался по сторонам, поражаясь тому, сколь жалкое существование порой бывает вынужден влачить человек. Помимо кровати, на которой съежился хозяин, мебели в комнате не было. У самой стены стоял кувшин с щербатым горлышком, да прямо на полу валялись остатки скудной трапезы. Причиной такого запустения была даже не бедность: любому нищему по карману глиняные черепки, чтобы смастерить из них подобие утвари. Но Штольцу, по-видимому, не было дела до таких мелочей, порой достаточных, чтобы отличить бытие человека от существования животного. Самуил улыбнулся уголком рта, наблюдая за выражением лица Юлиуса, явно подавленного увиденным. Затем он повернулся к хозяину. – Как ваши дела, любезный Штольц? Я вижу, вся ваша родня пребывает в добром здравии, раз никто не осчастливил вас внезапным наследством. Ба! А где же миска, из которой вы то пили, то ели – смотря по необходимости? Что с нею сталось? – Вы еще спрашиваете, господин Гельб! – голос у Штольца был надтреснутый, ломающийся, почти как у подростка. – Я поставил ее, как и все остальное. – И, как и все остальное, проиграли ее, – безжалостно констатировал Самуил. – Что же, видимо, ваше положение еще не так плохо. Кто-то пребывал в куда более отчаянном положении, нежели вы, коли принял такую ставку. Юлиус вздохнул у него за спиной. Ему горько было видеть, как добивают насмешками несчастного, и без того истерзанного жизнью. – Впрочем, я и забыл, что миска эта наделена свойствами, близкими тем, что обычно приписывают философскому камню, – продолжал Самуил, не обращая внимания на Юлиуса. – Ведь дождевую воду, собранную в эту посудину, вы величали супом, а хлебная корка, сдобренная щавелем, превращалась в жаркое. Штольц не отвечал ни слова, и только смотрел на дерзкого гостя слезящимися, ничего не выражающими глазами. – Самуил… – одними губами проговорил Юлиус. Самуил повел плечом, точно отгоняя назойливую муху, и снова обратился к Штольцу: – Но вы же знаете: есть материя, с помощью которой насытиться гораздо легче. При этих словах в глазах Штольце вспыхнул, наконец, неподдельный интерес. Он всем телом подался вперед. Самуил поднял руку. Луч света, с трудом пробившийся в комнату, дотянулся до монеты, зажатой в его пальцах. Штольц с шумом втянул в себя воздух и протянул трясущуюся ладонь. Самуил не шелохнулся. – Вы знаете, что нужно сделать, – произнес он. – Да… да, – залепетал Штольц, озираясь по сторонам. Самуил сунул руку за пазуху и вытащил маленький флакон, на две трети наполненный розоватой жидкостью. – Хорошо еще, что вы не успели проиграть и кувшин, – сказал он. – Берегите его, иначе мне не во что станет наливать вам это снадобье. Ну-ка, поглядим, достаточно ли там воды. Штольц переводил взгляд с флакона на монету, и Юлиус видел, как в его глазах разгорается алчный блеск. Самуил поднял кувшин, стоявший на полу, заглянул в него, взвесил на руке, и, высчитав что-то в уме, влил туда пару капель розоватого зелья. – Пейте, – велел он, протягивая кувшин Штольцу. – Пейте до дна. Штольц обхватил кувшин обеими руками и припал к горлышку, едва не расцарапав губы о выщербленный край. Все то время, что он пил взгляд его не отрывался от монеты в руке у Самуила. Допив, он протянул кувшин своему гостю. Самуил убедился, что зелье выпито полностью, и бросил Штольцу монету. Тот поймал ее на лету и несколько раз подкинул ее в воздух, заливаясь при этом счастливым смехом. Он походил на ребенка, для которого блестящая монетка – сама по себе забава, а не средство купить настоящую игрушку или лакомство. Юлиуса передернуло от отвращения. Самуил же, напротив, следил за Штольцем с удовлетворенной улыбкой. Поиграв с минуту монеткой, Штольц проворно спрятал ее в рукаве своей грязной рубахи. Самуил кивнул ему. – Что же, как вижу, все идет отлично. Пожалуй, нам пора откланяться. До новой встречи, любезный! – Приходите поскорее! – голосом шаловливого ребенка отозвался Штольц. После сырой каморки воздух в узкой улочке показался Юлиусу целительным и свежим. – Боже правый, Самуил! – воскликнул он, едва они отошли от подвального окна достаточно далеко, чтобы Штольц не мог их услышать. – Что это было? Я не могу отделаться от чувства, что стал очевидцем отвратительного спектакля. – А по-моему, все хорошо, – живо откликнулся Самуил. В отличие от Юлиуса, он находился в состоянии веселого возбуждения; в глазах его блестели огоньки, а на щеках, обычно бледных, выступил легкий румянец. – Этот Штольц по-своему просто замечателен. – Ты, должно быть, шутишь. Он ужасен. – Вот как? И почему же? – с улыбкой спросил Самуил. – Во-первых, тяжко видеть, как человек сам, потакая собственным порокам и слабостям, доводит себя до столь жалкого положения… – «Люди, люди! Порожденья крокодилов». И верно: кому, как не низкому гаду, придется по сердцу подобная участь. Как видишь, я, все-таки, призываю Карла, а не Франца в глашатаи моего согласия с тобою. – А во-вторых, – продолжал Юлиус, пропуская мимо ушей насмешливый тон Самуила, – этот несчастный, по-моему, болен. Не знаю, заметил ли ты, но он порой вел себя, как дитя. – Заметил ли я? – воскликнул Самуил. – Да как же я мог не заметить того, что и искал? Только зря ты, дорогой Юлиус, называешь это болезнью. – Что же это, по-твоему? – Нечто обратное: исцеление. Разве ты уже забыл? Я хотел показать тебе, как действует средство, обращающее время вспять. Юлиус остановился. – Погоди-ка! Что ты хочешь этим сказать? – Что я сумел направить разум этого несчастного обратно в пору его детства. Да не волнуйся! – Самуил засмеялся, увидев, как побледнело лицо Юлиуса. Все делается с ведома самого Штольца. Этот бедолага, будучи не в силах справиться со своей страстью к игре, сам обратился ко мне за помощью. Он просил денег, а я дал ему не только их, но и надежду исцелиться от болезненного азарта. Да, он все еще не может устоять перед искушением при виде карточной колоды, но скоро это пройдет, потому что разум его сможет воспринимать лишь более невинные вещи. Ты же сам видел, как он забавлялся монеткой. Скоро блестящие кругляшки станут для него милее пик и треф. – Да как же он мог на такое пойти?! – Кто знает. – Самуил пожал плечами. – Возможно, он просто не верил в действенность моего снадобья и надеялся таким образом обмануть меня. – Самуил! – Юлиус схватил его за руку. – Скажи мне, что это всего лишь шутка! Ты же разрушаешь разум этого несчастного! – Не разрушаю, а возвращаю в то состояние, в котором он некогда пребывал вполне благополучно. Кроме того, не забывай: я излечиваю его таким образом от страсти к игре. Скоро карты будут ему не по уму. – Ты разыгрываешь меня, – неуверенно сказал Юлиус. – Разве под силу человеку создать такое средство? Самуил вытащил из-за пазухи флакон с розоватой жидкостью. – Помнишь, о чем мы говорили, прежде чем отправиться к Штольцу? Вот оно, это средство. У меня ушло несколько месяцев на то, чтобы завершить труд моего предшественника. – Я видел, что ты колдуешь над своими пробирками, но мне и в голову не приходило… – О, это лишь один опыт из многих. – Самуил поднял флакон и посмотрел через него на свет. – В самом начале этот пузырек был полон доверху. Я отливал по паре капель при каждой встрече с Штольцем, и вот сколько осталось сейчас. – Что же сделается с этим беднягой, когда твое зелье иссякнет? – Полагаю, он будет подобен младенцу. – Боже мой… Самуил, ты же шаг за шагом ведешь его к смерти! – Каждый прожитый день делает с нами то же самое, – равнодушно откликнулся Самуил, пожимая плечами. – Но ты подумал, как он тогда будет жить? – Он не сможет больше играть, зато сможет сидеть на паперти, протягивая руку для милостыни. Дурачку подадут охотнее, чем моту. Велика ли разница, старческая ли дряхлость будет причиной его беспомощности, или младенческая простота мысли. И, наконец, не забывай, что все вершится с его согласия. – С его согласия! – с горечью повторил Юлиус. – Да это же согласие отчаявшегося, стоящего у края бездны, на то, чтобы его подтолкнули! Самуил, наконец, опустил руку. – Похоже, ты расстроен не на шутку, – произнес он, пристально глядя на Юлиуса. – Расстроен! Чего же ты еще ждал от меня! Самуил вздохнул. – От тебя, дорогой мой Юлиус, наивно было ждать чего-то иного, кроме доброты и милосердия. Однако еще наивнее было бы полагать, будто таких людей, как ты, сыщется много. Пожалуй, не стоит мне рассчитывать на щедрую милостыню для несчастного простачка Штольца и отправлять его на паперть. Он вытащил пробку, закупоривавшую флакон, и наклонил его над землей. – Стой! – против своей воли вскрикнул Юлиус, хватая его за руку. – В чем дело на сей раз? – А как же твоя работа? Ты говорил, что не один месяц потратил на свой труд. – Ах, Юлиус, Юлиус, – усмехнулся Самуил. – За одну минуту твое мягкосердечие дважды вступило в противоборство с разумом. Сначала ты поставил заботу о здравомыслии глупца выше научного опыта, а теперь эту же заботу приносишь в жертву сожалению о моих потраченных усилиях. Твоя непоследовательность проистекающая из чистоты, слишком дорога мне, чтобы пренебречь ею. Он опрокинул флакон. Розоватая влага вылилась на булыжники мостовой и тотчас впиталась в грязь, набившуюся между камнями. – Ох, Самуил… – Юлиус не сразу смог подобрать слова. Он неотрывно смотрел на землю, поглотившую зловещее зелье так же легко, как и животворные капли дождя. – Я могу лишь благодарить тебя за то, что ты положил конец этому устрашающемуопыту. – Да уж. – Самуил отбросил к стене ближайшего дома опустевший флакон. Послышался тихий звон разбивающегося стекла. – Незадачливому Штольцу отныне придется искать новые лекарства от своего недуга. Но довольно о нем: несправедливо, что мысли о таком ничтожестве развлекают картежников и печалят тебя. Пойдем-ка к университету: наверняка там без всяких пробирок и колб отыщется средство вернуть на твое лицо улыбку. С этими словами Самуил зашагал в сторону более оживленных улиц, туда, где даже в пасмурные дни весело гудела многоголосая толпа. Юлиус посмотрел на осколки, блестевшие в грязи. На мгновение он задумался о Штольце, которому теперь не суждено было дождаться мзды за добровольно принимаемую отраву. Как-то он будет перебиваться дальше? Но сил раздумывать об участи картежника у него уже не осталось, и Юлиус, не оглядываясь больше на разбитый флакон, поспешил следом за своим другом. «Если уж верить в кого-то, то я выбрал бы дьявола», между тем говорил себе Самуил, шагая по извилистой улице. «Недаром же его зовут Князем мира сего. Невелико искусство править теми, выше кого ты стоишь изначально. Подняться над теми, среди кого ты живешь, и повелевать ими – вот истинная власть. И мне, как дьяволу-гурману, невинная душа Юлиуса более по вкусу, чем дешево дающаяся душонка Штольца».