***
Рывок оказался неожиданно резким и сильным. Теряя сознание, ученый еще успел подумать, что петля сейчас просто отрежет ему голову. Пальцы разжались, очки со стуком упали на пол. Тело, вздернутое веревкой, повернулось вокруг своей оси, как на чудовищной карусели. Точнее оно само было этой каруселью, и горло жестокой, режущей резьбой закручивала громадная гайка. Последнее, что Легасов услышал сквозь звон в ушах и накатывающее беспамятство, уже практически там, за гранью, был дикий, отчаянный крик.... 26.04.1988. 01:56. Полчаса спустя. Запах нашатырного спирта, противный и едкий, кажется, заполнял всю комнату. Так же, как и голос. … - Легасов…. Валерий Алексеевич…. Легасов… Вы меня слышите? - на вразумительный ответ собеседник явно не рассчитывал, но почему-то настойчиво продолжал спрашивать. Голос был чужой. Громкий, уверенный и даже нагловатый, так что игнорировать его не получалось. Каким образом посторонний, незнакомый человек проник в квартиру, и почему оказался рядом, оставалось загадкой. - Валерий Алексеевич... Ну, вы же уже очнулись, я же вижу... Притворяться дальше было бессмысленно. Легасов открыл глаза и растерянно моргнул. Сквозь туман и цветные пятна, на него в упор смотрел... олень. Ворсистая морда зверя была повернута боком, уши встопырены, а шея загнулась под немыслимым углом, как на неумелом детском рисунке. - Валерий Алексеевич? – нет, спрашивал все-таки не олень. - Вы меня слышите? Иллюзия исчезла. Легасов моргнул еще несколько раз и запоздало сообразил, что находится у себя дома. А олень – всего лишь картинка на диванном покрывале, которое пузырем сползло со спинки и тем самым придало плоскому изображению животного объем и трехмерность Ученый лежал на диване без пиджака, в пуловере и рубашке с расстегнутым или разорванным воротником, уголок которого завернулся и теперь щекочет ключицу. Ноги (в носках, без ботинок) укрыты сдернутым с кресла гобеленовым пледом. - Как вы себя чувствуете? – чужой голос был настойчив. Чувствовал себя Легасов крайне паршиво. В голове шумело, ломило в висках, где-то над левой бровью, сквозь мокрый холод пульсировала боль. Шею словно пилили по кругу раскаленной тупой пилой. Левую руку саднило, как после инъекции, (судя по закатанному рукаву, скорее всего так оно и было). Диванная подушка, вместе с пледом, обычно лежавшая на кресле, теперь неудобно давила под затылок. Дышать получалось, но с трудом. - Как вы? Может быть, воды? Легасов облизнул губы, механически сглотнул и отрицательно мотнул головой (шею заново опоясало пылающее кольцо). По виску с мокрой ткани на подушку скатилась холодная капля. «Нужно было еще раз таблетками(2)... Со второго раза могло и получиться... Я же все-таки химик!» Картина мира плыла перед глазами, оставляя отчетливой только нависающую звериную морду. Потом чья-то рука подняла и нацепила Легасову на переносицу очки. Нацепила весьма косо и неаккуратно, к тому же заляпав пальцами стекла. Зато комната приобрела очертания и окончательную реальность. И неожиданный ночной гость – тоже. Стул теперь стоял возле самого дивана. С его спинки небрежно свисал пиджак. Из-под полы пиджака выглядывал бок эмалированной кухонной кружки, а так же угол какого-то незнакомого белого ящика, украшенного красным крестом, видимо, с медикаментами. Над ящиком сейчас и колдовал визитер. Близоруко прищурившись, Легасов рассмотрел гостя. Рыжеватый мужчина лет тридцати, с тонкими пижонскими усиками над губой. Неяркая одежда, неброская внешность. Один из многих. В толпе Легасов наверняка не узнал бы его, а сейчас вспомнил - тот, кто сидел в машине возле подъезда. Следил. Дежурил. «И как он вообще успел вмешаться? За входной дверью, что ли, стоял, караулил меня?» «Ангел-хранитель», как называли их в народе. «Оптимист в штатском». Эн.Эн.(3) - «Николай Николаич». Спокойствие, хладнокровие и легкое презрение в отношении ко всем, кроме старших по званию и просто своих. Воплощение непоказной, но ощутимой власти организации, стоящей его за спиной. Именно такие люди и работали в КГБ СССР.***
Сейчас «Николай Николаич» по долгу службы старательно пытался проявить заботу. Хотя нет, даже не пытался, просто делал то, что был должен. Убедился, что его подопечный пришел в себя, убрал в ящик пузырек с нашатырем, а затем присел на край дивана и поправил сползший со спинки угол покрывала, вернув оленя на прежнее место. - Прошу прощения... – дежурно сказал он. Мокрая нашлепка со лба исчезла, затем вернулась еще более холодной, заставив ученого зашипеть сквозь зубы. - Ничего-ничего, потерпите чуть-чуть и привыкните.... Капля с компресса неприятно пощекотала на бровь и оттуда скатилась вниз по виску. Ночной гость ловко стер воду ватной накладкой. - Зато так быстрее спадет опухоль... Говорил «Николай Николаич» за двоих, медленно, с паузами, точно ожидая, что его подопечный оживет настолько, что откликнется. Чего же хотел услышать ночной гость? Объяснений, как ученый дошел до жизни такой, что его пришлось доставать из петли? Оправданий? Жалоб на обстоятельства? Оправдываться Легасов не собирался и не только потому, что физически не мог сказать ни слова. Смысла тоже не было – исповеди сотрудникам КГБ никогда ничем хорошим не заканчивались. Да и попытка суицида в любом случае автоматически означала последующее лечение в психиатрической больнице. Так что стоило ли распинаться? Думать о будущем оказалось слишком сложно. Вместо этого, совершенно некстати, именно сейчас, Легасов вспомнил про некоторые неэстетичные последствия повешенья (4). Тогда, когда он шагал с края стола на такие, казалось бы, мелочи было наплевать, а теперь комом зашевелился мучительный стыд. «Академик! В мокрых штанах!» Автоматически Легасов дернул рукой, чтобы ощупать брюки, но пальцы нашарили только рельефную ткань пледа. Жест ученого не укрылся от «Николая Николаича». Тот снисходительно усмехнулся. - Не волнуйтесь, все в порядке. Вы не… кхм… не настолько задохнулись, чтобы ваш организм среагировал должным образом. Хотя, я согласен, асфиксия, штука, весьма неприятная. По всем параметрам. Унижение обожгло щеки и почти до слез резануло по глазам. Легасов ощутил, что краснеет и вдруг неожиданно разозлился. Что за издевательство! В конце концов, этого «спасателя в штатском» сюда никто не звал и о помощи не просил. Знакомо и привычно, когда КГБ не дает жить. Но когда не позволяет умереть, это уже перебор! Злость придала силы, а остатки гордости практически помогли заговорить.***
- Зачем… вы меня... вытащили? - с трудом прохрипел ученый. - Это не мы, – отрицательно покачал головой визитер. - Вас спас ваш кот. Вот, полюбуйтесь… Картинным движением «Николай Николаич» развернул пиджак, свисающий со спинки стула. Левая пола была продрана от плеча когтями, нагрудный карман полуторван. А на сиденье, рядом с медицинским ящиком и железной кружкой, лежала свернутая веревка и вывалившийся из потолка крюк. Случившееся стало более понятным. Мастеря свою виселицу, Легасов по академической привычке все точно рассчитал - виселица должна была выдержать его вес. Старая бронзовая люстра тоже отличалась тяжестью, подвес был рассчитан на большее, он вполне потянул бы и человеческое тело. А вот дополнительные три с половиной килограмма, с отчаянным мявом внезапно повисшие на хозяйском пиджаке, в расчеты не попали. Крюк вылетел, зато петля, похоже, напоследок изрядно зажала горло. - Ваш кот прыгнул вам на плечо… - Это кошка… - забыв про боль в шее, Легасов повернул голову и нашел взглядом Муську, привычно, с совершенно невинным видом, свернувшуюся в кресле в углу комнаты. - Ну да, кошка. Неважно. Сначала мы услышали хрип, потом крик… кошачий крик, а затем звук падения тела. Мы прибежали узнать, что случилось. Дверь пришлось выбить, уж простите. Не волнуйтесь, утром замок и косяк поставят на место. Сейчас не стоит лишний раз будоражить соседей, они итак сегодня… гм... сильно удивились нашему визиту... «Грохот, наверное, стоял на весь дом! Позорище!» - Мой напарник объяснил вашим соседям, что все в порядке... – точно прочитав мысли своего подопечного, отозвался гость. «Служебные «корочки» показал», мысленно «перевел» для себя Легасов. – Не волнуйтесь, в квартиру никто не входил, зашли только мы... Вы лежали на полу, в крайне неудобной позе. Узел оказался туговат, петля затянулась не до конца... Дышали вы самостоятельно, так что медиков можно было не звать, обошлись нашей аптечкой. Хотя голову вы ушибли, конечно, крепко. Угол стола неудачно подвернулся… Да, вот эта шишка над глазом… Я приложил лед из морозилки, но компресс сползает… «Николай Николаич» на миг замолчал и поправил над бровью Легасова мокрый и холодный платок, в который оказался завернут неровный, плоский обломок льда. - Я вколол вам успокоительное…. Вы скоро уснете. Утром придет врач. Ни о чем не беспокойтесь, я пока посижу с вами. Все равно кому-то нужно охранять квартиру, дверь-то открыта... Прорезавшаяся многословность визитера одновременно давила и убаюкивала. Его голос стал монотонным, точно у гипнотизера. Морочащим. Вязким, как кисель. Не хотелось ничего говорить в ответ, было лень возражать или что-либо спрашивать. Оставалось только молча рассматривать знакомые обои на стене и недавно побеленный потолок.***
Однако среди прочего ночной гость в разговоре обронил что-то очень важное. Что именно, Легасов понял далеко не сразу, сосредоточиться мешала головная боль. Потом сообразил. - Вы услышали крик… - с трудом прохрипел он сквозь боль в горле. - То есть… вы все это время меня слушали… Микрофоны, да? - Ну конечно! – «Николай Николаич» неискренне улыбнулся, демонстративно поражаясь наивности собеседника. – А выступление у вас, кстати, было интересное, мне понравилось. Моим коллегам, кстати, тоже. Особенно пассаж про цену лжи и правды. И про справедливый мир. - Теперь... меня... арестуют? – мысль о том, что ему придется доживать свои последние дни в камере или тюремной больнице, внушила ученому ужас. Совсем некстати вспомнились осужденные Дятлов и Брюханов, дерганные, запуганные, с дрожащими руками... Легасов не хотел так, и даже вздрогнул от отвращения. Лучше уж действительно в психушку! А еще лучше - снова в петлю! И веревку подлиннее, чтобы сломать шею уже с гарантией! Но, как оказалось, арест мятежных академиков в планы КГБ не входил. - Помилуйте, Валерий Алексеевич! – «Николай Николаич» картинно развел руками, показательно удивляясь, как его ученый собеседник мог проморгать смену политического курса страны. – За что? Вы просто высказали ваше мнение вслух. Сейчас это уже можно. Гласность все-таки. Для дискуссий было не время и не место, но на сей раз смолчать Легасов не смог. - С моей помощницей, Ульяной Хомюк... ваши коллеги не церемонились… - не удержавшись, хрипло выговорил он. – Не смотря на гласность… «Сейчас сделает вид, что ничего про нее не знает и даже имени не слышал!» «Николай Николаич», однако, не стал притворяться. Говорил гость все так же, лениво и небрежно. Смотрел – тоже. - Ну, насколько мне известно, вы, в отличие от Хомюк, пока что не планируете бежать через Польшу на Запад, - беззлобно парировал он. – И не собираетесь продавать атомные секреты своей страны, чтобы обеспечить там себе безбедное будущее. А вот она планировала. Что, не знали?***
Это сообщение обескуражило Легасова, настолько, что он забыл, где находится. - То есть Ульяну арестовали... – горло снова рванула боль и дальше получился только негромкий шепот, - ...не за тот скандал в больнице? - Да, конечно же, нет! Скандал был нужен самой Хомюк, для того, чтобы привлечь к себе внимание. Но ареста от КГБ она, явно, не ждала. Максимум, ее могли вышвырнуть из клиники, составить протокол за хулиганство, влепив штраф или оформить на 15 суток. Все-таки дебош в таком учреждении... Зато потом она смогла бы козырять, что пострадала от произвола советских спецслужб. - В Чернобыле Ульяна рисковала жизнью! - Игра стоила свеч. Хомюк уже догадывалась, что вот-вот окажется под колпаком. Чернобыльская авария для нее стала шансом вырваться, который грех было упускать. Только вот излишне спешить не стоило. - Этого не может быть! – возмущенно выдохнул Легасов. - Она только хотела рассказать правду. Обнародовать масштабы катастрофы. Добиться принятия мер… - А еще создать себе образ мученицы от науки и жертвы режима, - безмятежно продолжил «Николай Николаич». - На Западе подобное высоко ценится. Легасов вспомнил бледное лицо Ульяны там, в тюрьме. Дрожащие губы, надломленный голос. Нельзя же так притворяться и лицемерить! Или все-таки можно? - Она сама призналась вам во всем… - в едва слышный горький шепот ученый вложил все, что думал о методах работы советских органов следствия. Съехидничать про «царицу доказательств» (5) ему не хватило голоса. - Конечно, призналась, - согласно кивнул «Николай Николаич», демонстративно не заметив тона своего собеседника. - А так же сдала нам людей, которым еще до катастрофы передавала информацию о советских ядерных исследованиях. Кое-кто, как и сама Хомюк, и раньше был у нас на карандаше… - То есть … ее подозревали давно? - Ну конечно! И причины были... - И КГБ так просто ее выпустило? - ученый вспомнил свой визит в СИЗО. - Мы ценим добровольное и плодотворное сотрудничество, - «Николай Николаич» хмыкнул, точно сказал что-то смешное. - Показания Хомюк позволили нам вскрыть почти всю агентурную сеть. Как вы понимаете, после такого бежать вашей помощнице стало уже некуда. Вряд ли теперь ее на Западе встретят с цветами, как героиню. Легасов открыл рот, чтобы снова возмутиться, но тут же закрыл. Вспомнил, как Ульяна сама напросилась к ним в группу, как стала его помощницей, как по личной инициативе поехала собирать дополнительные данные. Как стремилась быть в центре событий и постоянно держать руку на пульсе. Как ей выписывали пропуска в Кремль на заседания комиссии... Как он рассказывал Хомюк о содержании своих докладов, а она эмоционально настаивала на том, что необходимо выложить как можно больше, особенно на выступлении перед комиссией МАГАТЭ в Вене... А ведь Легасову еще тогда почудилось в ее словах что-то мстительное. Кому Ульяна мстила за свой неудавшийся побег? Системе? Ему самому? Ну да, он поедет и вернется, а мог бы остаться там, за рубежом... Политического убежища, например, попросить через какое-нибудь западное посольство. Нашлись бы покровители. Особенно после разгромного доклада и раздутого скандала. «Русский академик, сказавший миру правду о Чернобыльской катастрофе, боится возвращаться на родину, где ему грозит расстрел!» Ученому стало противно до тошноты, точно он действительно намеревался совершить подобное предательство. Сообщить об опасности РМБК в суде, на родине, по крайней мере, не было дезертирством.***
«Николай Николаич» смотрел на своего собеседника по-прежнему бесстрастно, но, в глубине души, кажется, наслаждался произведенным эффектом. - Я вам не верю... – наконец выдохнул Легасов чисто из упрямства, не найдя других аргументов. - Ну, не верьте, - пожал плечами тот. – Тем более вам сейчас явно не до таких новостей... Зря я, наверное, рассказал... - Я не верю! Вы слишком легко отпустили Ульяну... - Уверяю вас, это было не так легко, как вам кажется, - визитер поморщился. – Помогло то, что за Хомюк поручился один ваш общий знакомый. Кстати, я тоже знаком с ним лично. Так получилось. «Борис? Неужели, он?! Как?!» - К-какой знакомый? - А вы не догадались? – «Николай Николаич» хитро усмехнулся. - Догадался, - Легасов опустил глаза, но благоразумно решил не называть имен. Может быть, там возле подъезда в машине дежурит вторая смена. Гласность гласностью, но лучше не усугублять. Гость не стал настаивать на откровенности, а предпочел откровенничать сам. - Признаюсь честно, именно ваш знакомый попросил нашего шефа, чтобы мы приглядывали за вами. На всякий случай и во избежание, - либо второй смены не было, либо там дежурил лояльный экипаж. - Как я сейчас вижу, он оказался прав. Он обычно всегда оказывается прав. - Он? Попросил? Вас?! - Ну да. Просьбы таких людей стоит выполнять и как можно лучше. А так зачем бы нам устраивать за вами слежку? – «Николай Николаич» сгорбился над медицинским ящичком, что-то там укладывая. - Если честно, у нас сейчас своих проблем выше головы. Сквозь небрежные манеры и ленивую вежливость визитера вдруг пробилась такая тоска, такая усталость, что Легасов неожиданно для себя поверил всему рассказанному. Более того, он проникся даже некоторым сочувствием к своему стражу. Про пертурбации в силовых структурах ученый слышал, хотя и не считал их серьезными. И, похоже, ошибался, судя по реакции «оптимиста в штатском», сидящего перед ним. Не походил тот сейчас на оптимиста. Да и на служаку грозного ведомства тоже. Обычный утомленный работой и бессонной ночью молодой мужик. Ему бы сейчас с женой-красавицей под одеяло нырять, а не сидеть в чужой квартире, выхаживая самоубийцу-неудачника. «А я, скотина неблагодарная, даже спасибо не сказал...» Извиняться было поздно и неуместно. - КГБ следит только за теми, кто представляет интерес, ценность или угрозу для безопасности страны, - веско продолжил «Николай Николаич» захлопнув белую крышку. Он поднял голову, посмотрел прежним взглядом, и сочувствие у Легасова пропало напрочь. – А вы, если честно, не представляете ни того, ни другого, ни третьего. Наваждение исчезло окончательно. Перед ученым вновь сидел безупречный и добросовестный исполнитель. Человек-инструмент, для которого люди, хоть академики, хоть лица БОМЖиЗ(6), были только деталями на рабочем конвейере. Прикажут откачать – откачает, прикажут добить – добьет. Легасов знал таких. Именно они, при всем своем незримом присутствии, старательно и добивали его последние полтора года, руками начальства и коллег. Вот только этому конкретному «Николай Николаичу» другой шеф отдал другой приказ. Остановить травлю друга Щербина, конечно, не мог, не имел ни полномочий, ни возможностей. Но то, что мог – он сделал. Прикрыл, подстраховал, спас. «Интересно, как Борис заставил ЭТИХ работать на себя? И защищать меня? Вопреки Чаркову? Хотя, наверное, у Чаркова ведомстве были не только друзья. То есть Щербина использовал аппаратные игрища в своих интересах, он это умеет....» Благодарить за свое спасение, похоже, действительно, следовало не КГБ. - Наш общий знакомый... Он просил мне что-то передать? «Глупости я говорю! Борис же не мог знать, что мы вот так вот встретимся у меня дома... Или предполагал что-то подобное, раз считал нужным проконтролировать?» - Да, просил. Это я чуть не забыл, простите. Он говорил об ангелах-хранителях. Сказал, что вы поймете... «Это, чтобы я не боялся. И чтобы понял, почему...» Кажется «Николай Николаич» усмотрел в словах Щербины намек на свою работу. Ну и пусть. Он просто не знал в чем тут дело. И не был в том аду.***
«Когда же мы с Борисом рассуждали об ангелах? Кажется перед самым отъездом из Припяти?» Пили они в той командировке часто, много, порой без закуски и совершенно не пьянея – слишком уж бодрила окружающая обстановка. Алкоголь просто не действовал, работа глушила намного сильнее. Выматывались оба, конечно, до крайности: Легасову доводилось засыпать за рабочим столом, прямо на стопках бумаг с расчетами, а Щербине – в кресле у телефона, в ожидании важного звонка. Это был сумасшедший марафон. Бег, наперегонки со смертью, временем и радиацией. И они победили, пусть и достаточно страшной ценой. Проигрыш обошелся бы намного дороже. Радости от победы тоже не получилось. Была чудовищная усталость, масса незавершенных дел, а еще маячивший в недалеком будущем доклад в МАГАТЭ. И судебный процесс с руководством ЧАЭС в качестве подсудимых. Только в последний вечер перед окончательным отбытием спешить и торопиться оказалось уже некуда. Вертолет до Бориспольского аэродрома ожидался только утром. Проблемы, прошлые и грядущие, как-то сами по себе отошли на второй план. Так что, когда Щербина предложил, мол, пойдем, посидим на дорожку, «а то впереди Москва, там нам продохнуть не дадут», Легасов охотно согласился. На «ты» они к тому времени были уже давно.***
Именно тогда, в гостиничном номере к ним обоим и пришло понимание, что они сделали все, что могли. Да что там – больше, чем могли. Больше, чем вообще может сделать человек. Сотворили, мать его так, чудо! Это понимание поднимало настроение не хуже, чем стопка водки. А уж если вместе, так вообще замечательно. - Валер-ра! – гремел командирским голосом раскрасневшийся Щербина. – Ну, за энер-ргетику... - Поппрошу! За безопасную энергетику! Каким образом их дискуссия, беседа двух абсолютных материалистов, съехала на философские темы, с уклоном то ли в религию, то ли в мистику, Легасов сейчас не вспомнил бы даже под угрозой расстрела. Они тогда вообще говорили о многом, о чем в другое время предпочитали молчать. - Я по Сибири в свое время помотался, будь здоров... – рассказывал Борис слегка заплетающимся языком, - Иркутск, Братск... Сам понимаешь, край охотничий, таежный... Свои традиции, свой форк... фольклор... Притча там есть такая старая, местная... То ли от старообрядцев пошла, то ли вообще от каких-нибудь якутов-язычников... Что если один человек спасет жизнь другому, то тот, другой, спасенный, его всю жизнь охранять будет... Нет, ну что ты гогочешь! Охранять, это не с ружьем рядом ходить, а беречь по-всякому.... Ну вроде ангела-хранителя, как попы раньше в церквях рассказывали... А теперь прикинь, сколько у тебя теперь таких хранителей? Только в СССР считай, треть страны... Ну ладно, четверть... И я сам в том числе. Признавать себя чьим-то спасителем почему-то было очень неловко, оставалось только прикидываться циником. - Какие наххрен ангелы?! – пьяно и неубедительно сопротивлялся Легасов. – Боря, ты что несешь?! Ты же партийный! Ты же этот... атеист... Щербина смеялся и говорил, что под бомбежками и обстрелами атеистов не бывает. А уж здесь, в Припяти, тем более: по сравнению с Чернобыльским четвертым блоком любая бомба, даже атомная, смотрелась как-то бледно. - Так что, Валера, тты не прав... Что-то в этом есть! Седая шевелюра Бориса, которую он так не позволил остричь, не смотря на настоятельные требования дозиметристов(7), серебрилась под гостиничной лампой. Дым сигарет, неловко смятых в стеклянной пепельнице «под хрусталь», винтом уходил к потолку. Поблескивала водка в стопках, аппетитно розовели на блюдце кружочки докторской колбасы, флегматично смотрела с этикетки консервной банки рыба-лосось. А Щербина извлекал из портфеля уже вторую бутылку. «И ведь я тогда не думал ни о чинах, ни о регалиях, ни о коллегах-шкурниках. И на карьеру плевать было. Да и двигать науку не тянуло. Надвигался уже!» - Истопник балакал, «Столичная», – напевал потом Легасов, подыгрывая себе алюминиевыми гостиничными ложками, как деревянными, - очень хороша от стронция... (8) Теперь они уже могли так шутить, брякая ложками «под джаз». Про радиацию и гадов-физиков, «закрутивших шарик наоборот». А «Столичная», и правда, была хороша. Даже голова после нее утром не болела. В отличие от «очкастого интеллигента» Валерия Легасова, «отличник боевой и политической подготовки» Борис Щербина, диссидентскими песенками не интересовался. Зато он не только знал немало анекдотов, в том числе и политических, но еще и великолепно умел их рассказывать... И где-то там, за задушевными разговорами, за ехидными подколками и байками, за придуманными наспех тостами, у них обоих росло громадное облегчение. Что самое страшное позади. Что с задачей они все-таки справились. Что, не смотря на потери, общемировую катастрофу удалось предотвратить. А значит, конец света откладывался на неопределенное время.***
Воспоминание о том давнем вечере в Припяти согрело душу Легасова неожиданным теплом. Точно Борис собственной персоной шагнул в комнату и улыбнулся. Стало легче. То есть стало легче вообще. Утихала боль, голову больше не стягивал жесткий обруч, а шею – пилящая раскаленная струна. Накатила сонливость. Ах, да успокоительное! Вот оно и начало действовать. И еще почему-то внезапно вспомнилось, как пять лет назад, задолго до Чернобыля, он, Валерий Легасов, подобрал в сугробе маленького полузамерзшего полосатого котенка и принес его домой. Жена, не жаловавшая кошек, сначала возражала и ворчала, но потом смирилась. Так в их доме и появилась Муська... «Ангел-хранитель, говоришь? Знаешь, Боря, теперь я, пожалуй, не стал бы тебе возражать... Ты слишком часто оказываешься прав, да... Ничего, мы с тобой еще увидимся и все обсудим...» «Николай Николаич» снова что-то вдохновенно вещал, но Легасов не слушал. То ли помогло лекарство, то ли сказывался пережитый стресс, сменившийся откатом, но к ученому пришло странное успокоение. Закрывая глаза и поудобнее устраивая отяжелевшую голову на диванной подушке, Легасов уже ни о чем не беспокоился. Он точно знал, что больше не станет вешаться или травиться, что не перережет себе вены и не шагнет за край крыши. Он нужен здесь. Ему есть, кого хранить. Настолько насколько хватит жизни. «Борис! Ему ведь тоже осталось недолго. И он намного старше меня. А он почему-то находит силы и время подумать и позаботиться о других...» Даже неминуемая болезнь уже не пугала ученого так, как раньше. Живут же с этим как-то другие ликвидаторы. И он проживет, сколько уж получится. Сколько на роду написано, как сказали бы, наверное, сибирские знакомцы Щербины. - Валерий Алексеевич.... Валерий Алексеевич? Я уберу очки, вы не против? А то еще раздавите ненароком... Легасов ничего уже не услышал, и даже не почувствовал, как чужая рука стянула с переносицы пластмассовую оправу. Он спал. Минут десять спустя полосатая Муська соскользнула с кресла и доброжелательно потерлась мордочкой о брючину гостя(9). Потом кошка проворно запрыгнула на диван, уютно устроилась под боком у спящего хозяина и негромко замурлыкала.