Не плачь по матери

Монстрам неведома жалость. Чудовища не могут страдать. И драконы не льют слёзы по убитым. Их удел — лететь так далеко, как это возможно. Чтобы нельзя было увидеть даже точки на горизонте. Чтобы превратиться в легенды. Истории, которые расскажут оставшиеся в живых. Дрогон уносит хрупкое человеческое тело матери. Лапы не чувствуют веса, настолько легка его ноша. Он склоняет голову, косится глазом — с ним ли она? — и летит прочь, оставляя позади дым и смрад от сожжённых тел. Больше ничего не осталось. «И никого». Не почувствовать ему больше свист от крыльев братьев — не с кем будет кружить, поднимаясь вверх, сквозь липкий туман. Некому будет прижаться к нему, уговаривая лететь быстрее. Ничей голос не услышать в гомоне других. И сердечный набат не будет стучать на двоих, соединяя в одно целое мать и сына. Им осталось исчезнуть, как сгинули древнейшие до них. Время героев давно ушло. Драконам нет места среди распрей людей. Там далеко, через долгие поля, за высокими скалами и бесконечными лесами, куда боятся заходить живые, будто чувствуя неладное в самом воздухе, что искрит от магии и волшбы, Дрогон видел белый мир. Всё в тех краях было мёртво. Лишь колкие льды и снега покрывали те земли, где тишина казалась громкой и густой. Там он последовал за тонкой тропой — единственной в снежной пустыне — и увидел, как лесной народец исчез бесследно в зыбкой тени посреди морозного тумана. Дрогон расплавил сугробы до чёрной земли, взмыл, крутясь на месте и поднимая снежную крупу, но так и не понял, куда те ушли. Видно, здесь была невидимая тропа — место исхода для последней магии этих земель. Именно туда держал путь последний из драконов со своей ценной ношей. Если не уйти, то хоть замереть навечно, врастая в лёд — вот, чего он жаждал. Кровь запеклась и не стекала больше из пронзённого сердца матери. В уголь обратилось нутро Дрогона, и не было в нём больше указующего голоса. Он упал наземь, выбившись из сил, как только смог преодолеть и скалы, и леса, и обугленные поля. Лишь сумел уберечь мать от удара. «Не от смерти». Он укрыл её тело крылом, чтобы не занесло снежной пылью лицо и белые волосы. Сомкнул веки от слепящих мёртвых белил вокруг и затих, успокаиваясь. Некому было потревожить их покой, и взбитый снег повалил на него пышными хлопьями… — …это не Йотунхейм. — Чей это голос?! Дрогон замер, не видя ни зги сквозь белую завесу. — Это точно не Йотунхейм… Хоть и холодно, как в Лафеевой задн… Дрогон сбил с себя одним взмахом снежные пласты — сколько он так проспал? — и вспорол хвостом воздух, становясь на дыбы. Вот он я! Последний из драконов. Бойся меня! Кто бы ты ни был. — Срань всеотцова! Перед Дрогоном повалился на спину кто-то, выглядящий, как человек, но пахнущий, как тысячи раскалённых мечей, как соль из слёз, как кто-то, кого никогда не было в этом мире. «Уходи! Уходи от нас с матерью, кто бы ты ни был!» — Что ты такое? — «человек» медленно поднялся под неотрывным взглядом Дрогона. — Кто ты? — Без страха и со странным любопытством «человек» рассматривал его в ответ. — Я чую, что ты меня понимаешь. «Уходи! Оставь нас!» Кожа незнакомца была бела, как снег, а волосы чернее горелой земли. Синюшные пятна облепляли его шею и скрывались за воротом кожаного доспеха. — Я пришёл издалека и не хотел нарушить твой покой, — «человек» лишь на мгновение умолкнул и вновь заговорил, наступая. Дрогон принялся устрашающе бить хвостом по бокам. — Дай прикоснуться к твоей голове, чтобы я мог тебя слышать. Хрустнула схватившаяся ледяной коркой земля — и Дрогон извергнул скопившийся в груди жар, мигом взлетая. Он залил незнакомца пламенем, скорее страшась, нежели нападая. Но сквозь огонь Дрогон увидел хохочущего «человека». Тот сдирал с себя тлеющую рвань облачения, покрываясь пугающей синевой. Кожа его вспухла морозными узорами, а глаза налились красным. «Что ты такое?» — Вот уж не думал, что меня ждёт столь жаркий приём, — снова засмеялся «человек» и крикнул: — Эй, ты не спалишь Лафеево отродье. Я — йотун! И всё же либо дай коснуться, либо улетай. «Прочь?» Дрогон опустился на землю. Не мог иначе — ведь мать осталась лежать внизу в ледяном крошеве. — Кто это? Вот почему ты решил замёрзнуть здесь в камень? — Дрогон не успел даже снова разинуть пасть, как принявший прежний облик, «синий» монстр шикнул на него, будто не был меньше одной его лапы: — Тшш. Я чую не только тебя одного. Дрогон вытянул шею и навис, изогнувшись, чтобы рассмотреть, что наглый «йотун» — это имя? — решил делать дальше. Тот присел на колени у тела матери Дрогона и дотронулся до её бледного лба. — Боль и смерть. Как знакомо, — сквозь зубы прошипел он и мучительно протянул: — И разбитое сердце, скованное льдом. Жадными ладонями он обшарил безвольное тело и, с ухмылкой взглянув на Дрогона, произнёс: — Отвернись. Белые груди, не вскормившие ни одного дитя, всколыхнулись в прорехе разодранного кафтана — «йотун» обнажил тело матери Дрогона до пояса и прижал ладони к уже не кровоточащей ране под сердцем. — Клинок врага задел тебя, но оказался короток, чтобы убить наверняка. Мне бывало и похуже… Что ж, — и снова с весельем в глазах он бросил взгляд на Дрогона: — Отвернись же, бесстыдная зверюга, — и уже распростёртому телу перед собой: — А ты хороша. Моё орудие пронзит тебя глубже и острее. И сердце твоё соберётся вновь. Ладонь, лежащая на груди бездыханного тела, обратилась в лёд. Дрогон хотел полыхнуть жаром, как «йотун» воткнул ледяную пику в незатянувшуюся рану. «Да он же колдун!» Стук! И грохот обрушились на Дрогона. «Йотун» посмотрел на него уже без усмешки, поднял обнажённое тело перед собой на руках и прокричал: — А теперь сжигай её! Чтобы расплавить лёд! Чтобы сердце её было объято огнём! «Лёд и Пламя! Лёд и Пламя!» — набатом забилось в груди Дрогона. Он закружил, поднимая крыльями снежную бурю и сжигая острые ледяные крупицы. — «Вот мои слёзы». Чёрная земля отсырела от пролитой влаги и напитала ею своих детей — голодные семена прорастут и займут бесконечную белую пустыню, как и было должно. Как она ждала. Там внизу его мать запылала, не сгорая, в руках ледяного колдуна. Там внизу она открыла глаза.