***
Утром за ней пришла Нираэль — в коридоре раздался, эхом зазвучал ее голос, недовольно повышенный, звучный, и Кариэль чутко вскочила с узкой холодной кровати, приникла к решетке, окружающей клетушку, в которую ее засадили. О, это было худшее наказание: сидеть за оградой, точно певчая птичка, пойманная для капризного монарха, неспособная расправить крылья и взмыть высоко, наслаждаясь течением ветров. Надежда вспыхнула в груди ярким ночным костром. Она увидела Нираэль издалека, тонкую, но решительную, в повседневном белом платье, по крою напоминающем греческий хитон, но с мечом на поясе; она подошла ближе — платиновые волосы разметались, медовый взгляд обжигал, а каждая черточка знакомого лица словно бы заострилась. Ее вывели, немного подтолкнув в спину, несильно, почти неощутимо, но это почему-то въелось в память, и Кариэль стала грызть обида крысиными кривыми зубами. Но наверняка хмурый с утра стражник всего лишь торопился разделаться с ней и вернуться в караулку, где можно подремать в предрассветный серый час, потому Кариэль отбросила эти мысли, стараясь отделаться от них как можно скорее. Закиила она не видела, но полагала, что он где-то рядом, может, за стенкой прямо мается в своей личной тюрьме. В карцере было тихо, светло и чисто — можно вжаться спиной в белую стену и долго думать, копаться в своих мыслях, перебирать воспоминания. Кариэль ненавидела бездействие, но покорно сидела на койке с хрустящими простынями, считала минуты и часы. Всю ночь провела как скорбный надгробный памятник, стерегущий неприкаянные мысли: о таких пристало бы исповедаться, будь она человеком, но среди ангелов не было ни священников, ни святых. Коридор длился бесконечно; Кариэль косилась на окна, радуясь скромному садику — там пышно цвели нежные розы. Отпустить ее не могли без речи, на которую капитан точно потратил не один час — лучшая из тех, что она от него слышала, вылизанная, правильная, по всем канонам. Кариэль стояла, сверля взглядом пол, трещинку на плитке, маленькую, совсем незаметную, пока над ее головой громыхали слова вдохновленного капитана. Ей рассказывали про ответственность, про то, что держаться нужно за сослуживцев крепко, что меч против них поднимать — последняя подлость… Кариэль не слушала, она безмолвно, безучастно переносила все, что ей твердили. В школе над ней так же часто нависали учителя, и едва ли что-то изменилось, только время сквозь пальцы протекло… Не то чтобы карцер и разъяренный капитан Кариэль так сильно понравились, но она предпочла бы снова вернуться в прохладную одиночную камеру, а не чувствовать разочарованный взгляд, которым сверлили ее спину. Между лопаток неуютно свербело, и Кариэль мягко выпустила крылья, чтобы закрыться и спрятаться за ними, а заодно проветрить: всю ночь в душноватой камере она, привыкшая спать с распахнутым настежь окном, мучилась бессонницей и мечтала о свежем ветерке. Кончики маховых перьев волочились за ней, как мантия, едва касаясь брусчатки. Карцер остался позади. Город Архангелов понемногу пробуждался, на востоке восставал из золотисто-лимонной дымки большой пылающий диск, ворочался, взбирался по пяди к середине неба… На взгорье на краю города вздымался, как морская волна, густой зеленый сад, по-настоящему первозданный, и Нираэль вела ее туда, в место их первых свиданий, но оттого становилось не радостно, а печально. Возвращаясь мыслями назад, во время, когда она обычным рядовым поступила в армию, полная надежд, и едва познакомилась с Нираэль, Кариэль хотела взвыть, по-волчьи поднимая голову. С тех пор прошло много времени, позолота с мечтаний облетела. А вот на крыльях — так и не появилась. Казалось, все еще спят, окраина просыпалась куда позже оживленных центральных кварталов. Залитые солнцем улочки смотрелись так свежо и уютно после грязных и захламленных людских городов; Кариэль рада была вдыхать полной грудью, чувствуя сладковатый цветочный запах — это по стенам невысоких, но опрятных домиков вился пурпурный плющ, а между ними притаились вечно цветущие фруктовые деревья. Лениво открывались мелкие лавочки и магазинчики, по улицам мелькали одинокие фигуры; Кариэль приветственно махнула рукой зеленщику, кивнула кому-то, тщетно пытаясь вернуть радость, с которой она еще вчера переступила порог мира и ворвалась в город Архангелов. Она росла в этом квартале, но восторга от прогулки почти не чувствовала. Не после карцера. И не после той ссоры, что заставила их с Закиилом схватиться за клинки. Все же постаравшись улыбнуться, Кариэль лениво оглядывалась по сторонам, узнавая знакомые картины. Она поглядывала на белокаменное, с колоннами и плоской крышей здание на возвышенности, что в конце улицы, — районная управа. Туда уже слетались деловые ангелы, мелькавшие белоснежными крыльями на фоне солнца; некоторые степенно планировали, другие пикировали с ребяческим азартом, и Кариэль недолго следила за ними, грезя тоже вспорхнуть и размяться, но спохватилась и поспешила догнать Нираэль. Вот они вышли на площадь, где неспешно журчал фонтан, а над ним возвышалась статуя солдата с расправленными крыльями и воздетым клинком; у мраморного ангела не было лица, только гладкий слепой камень, — это чтобы восторженные юнцы воображали себя на его месте, но Кариэль давно переросла те фантазии. Встреча с Нираэль научила ее, что для исполнения мечты нужно стараться. Сражаться, учиться каждый день, целеустремленно взлетать, когда крылья дрожат от усталости и уже не выдерживают… Для высоких чинов, всех генералов, которых Кариэль видела краем глаза, они и были безликими статуями. Который год Кариэль пыталась отличиться, сражалась в первых рядах, впитывая весь ужас войны, пропуская еще через свою душу, как через сито: темные воспоминания оседали на ней, сторицей возвращаясь по ночам. Может, и получилось бы у нее выбиться, но врожденная вспыльчивость в который раз все портила. Едва дела Кариэль стали налаживаться, как только она с помощью полковника Нираэль получила пару неплохих рекомендаций и завела знакомство с одним чиновником, приближенным к архангелу Габриэль, она сама все испортила. Батальон с триумфом вернулся в Рай, а она прозябала ночь в одиночной камере… — Благодарю, что вытащила, — оглядываясь, пробурчала Кариэль. Наконец смогла выдавить несколько неподъемных слов. Над их головами сновали быстрокрылые посыльные, неспешно пролетали обычные горожане, утренние пташки. По дороге прогрохотала телега, груженная ящиками, которую тащила пара беспрестанно понукаемых возницей мулов. Пешие прогулки по новенькой мощеной мостовой предпочитали единицы, преимущественно — родители с детьми, куцые крылышки которых еще были слишком слабыми. Улыбающаяся мать с радостным ребятенком прошли как раз мимо них, и Кариэль нехотя отвернулась. Неприкрыто глазеть на чужое счастье не хотелось. — Разве ты не хотела попасть в Сотню Михаила? — спросила Нираэль; укоризна серебряно звенела, что невыносимо было ее слушать, хотелось уши заткнуть, завернуться плотнее в крылья и спрятаться за ними. — После такого твоя репутация… — Он говорил о моих родителях, — выдавила Кариэль сквозь зубы. Знала, что Нираэль своих не помнит вовсе, она была младенцем, когда осиротела, — не поймет, не прочувствует и никогда не разделит вспыхнувший в ней гнев. Но Кариэль постаралась объяснить: — Я не могла смолчать, просто снести такое — это удар по чести. Ты ведь сама говорила, что это главное, что у нас есть. Наши жизни принадлежат Раю, наши клинки, наша верность, но честь у каждого своя, и нужно начищать ее до блеска. Нираэль не удостоила ее и взглядом, отвлекшись на что-то. В такие моменты особенно хорошо чувствовались и звания, которые их разделяли, и многие года, потому Кариэль покорно замолчала и оборвала речь, которой неожиданно загорелась. Но долго хранить обет молчания не смогла… — Все мы были немного пьяны, — объяснялась Кариэль, забегая перед Нираэль, шагая спиной вперед — она не боялась сбить случайных прохожих, потому что на улице почти никого не было. — Вино попалось крепкое, сначала мы спорили в шутку, а после все перетекло в ссору, стали обсуждать восстание против Михаила незадолго после… распятия Христа. Закиил вспомнил, что мои родители были в первых рядах, что они устроили то собрание перед Дворцом Архангелов — не знаю, кто ему сказал, я ни с кем в батальоне не делилась… Я погорячилась и вызвала его на дуэль. Много кричала про честь семьи. Мне жаль. Ей было не жаль. Ни капли — и это Нираэль наверняка читала по глазам, наловчилась, прекрасно ее знала. За одно упоминание своих родителей Кариэль готова была рвать обидчика собственными зубами, а Закиил спьяну резко болтал про бунтовщиков, клеймя их предателями. Как и весь остальной Рай. — Что ж, умение признавать свои ошибки — добродетель, — тактично согласилась Нираэль, кашлянула. — Я рада, что ночь в уединении тебе помогла. Это было справедливое наказание. Кариэль промолчала. После заклинания, расцепившего их с Закиилом, до сих пор ныла голова, когда она особо резко и решительно двигалась, но Кариэль понимала: порядок есть порядок, а они драли друг друга, как бешеное зверье, такое для солдат недопустимо… Утренний город умел поражать. Они шли пешком, а сверху летали крылатые тени, быстрые, сильные, стремительные. Кариэль и сама хотела бы взвиться, но она знала, как Нираэль любит неспешные прогулки — странная привычка, необъяснимая для многих ангелов, без памяти влюбленных в небо. Но Нираэль признавалась, что ходьба помогает ей сосредоточиться — у Кариэль получилось лишь глубже закопаться в колючие терзания. Но она переносила прогулку легко, любезно подстраиваясь под неспешный шаг: в мире людей не дозволялось часто расправлять крылья, она к земле привыкла. Город плавно перетек в сад, что они даже опомниться не успели. Преодолеть несколько крутых лестниц — испытание, в котором они схитрили, пролетев ступени, — и вот их встречали изящные, кажущиеся легкими и невесомыми ворота. Люди до сих пор искали райский сад, родной Эдем, но правда была в том, что его просто выжгли — величайший провал ангелов, как они привыкли считать, ведь не смогли же они сохранить его от проползшего Змия. Но они не умели просто уничтожать и оставлять пепелище, потому возвели великолепный пышный сад прямо на окраине города Архангелов. Памятник и назидание. Они с Нираэль когда-то любили бродить тут по незаметным тропинкам, наслаждаясь тишиной и пением птиц — после полей сражений такое было особенно ценно, и Кариэль становилось действительно жаль первых людей, лишившихся сказочного сада и отправленных в грязный враждебный мир за стенами Эдема. Они забредали в неизведанные дебри, немного отпуская себя, и строгость Нираэль стиралась, исчезала. Это было самое лучшее место, чтобы вернуться к дикости и естественности. В свое время Кариэль долго расхаживала по саду, пытаясь понять, где стояла злополучная яблоня, а после решила, что она должна была гордо торчать прямо по центру — не зря же, внимательно воссоздавая сад в мельчайших деталях, прямо в его сердце оставили заметную проплешину. Словно выжженное пятно. Она любила приходить сюда, смотреть на мертвый клочок земли и думать, был ли в этом какой-нибудь смысл. В создании человечества. Кариэль остановилась и привалилась спиной к дереву, скрестив руки на груди. Над ней шуршала зеленая крона. Полное спокойствие окутывало сад с мягкой, ласковой любовью. Сладкоголосо пели птицы и блестело солнце в колышущейся листве, однако все мысли занимала неопознанная, но тяжелая тревога, камнем лежащая на груди. Молчать долго она не смогла, выдохнула все Нираэль, изворачивая душу наизнанку — исповедью. Рассказала про мир людей, умирающий, безумно выгрызающий себя изнутри — про все, что она видела за последние годы. — Так вот что тебя расстраивает? — переспросила Нираэль, вскинула в непонимании соболиные брови; она стояла, не расхаживала, как Кариэль во время печального рассказа, приминая вечно молодую траву. — Дела смертных, с которыми ты проводишь столько времени? Я всегда считала, что они дурно на тебя влияют… Где ты была последний раз? Во Франции? Я слышала, ты близка с Орлеанской девой… была. Хотелось ответить колкостью, но здесь такое не позволяли. Кариэль закрывала глаза и различала во тьме сомкнутых век тонкое девичье лицо, скривленные в очередном упрямстве губы, глубокие глазищи, выбившийся непокорный локон, вьющийся на ветру — чистая медь. Кариэль ясно помнила ее высокий голос и как плечи дрожали под грузом доспеха не по размеру и ответственности не по годам. Ее невозможно было не любить, не восхищаться ей — Кариэль мечтала научиться однажды так же вести целую армию, народную, громкоголосую, устремившую взгляд на одну фигурку во главе, истово размахивающую сияющим мечом. Столь же отчетливо она помнила, как толпа то ли рыдала, то ли изрыгала проклятия, когда запалили костер. Все безвозвратно сгинуло в огне, и Кариэль ничего не могла поделать — это потрясло ее, словно молния ударила. — Я была на войне, — огрызнулась Кариэль, чувствуя, как ядовитое нечто хладно растекается на сердце; сжала кулаки. — Так ли важна страна? Они все время переделывают границы, двигают их, режут земли ломтями; ты права, они ненадежны, мимолетны… Нас всех направили из Франции в Чехию после казни Жанны — там тоже все горит, пылает. Они снова и снова отправляют войска, объявляют крестовые походы один за другим, даже когда все говорят о мире. Люди запросто предают друг друга, нарушают союзы, и вот они бьются уже не с врагом, а между собой, сражаются и кладут тысячи людей из-за размолвок их главарей… Она, признаться, всегда любила эти места: просторы полей, темные дубравы, людские селения, в которых народ живет темный, но по-простецки великодушный. Любила до того, как все искорежило войной. Ведь потом были огонь и меч, побоища, крики, строевые гулкие песни, вой людей, бегущих на них — в такие моменты Кариэль хотелось взлететь ввысь, но она силой себя удерживала; были бесконечные споры, соглашения и встречи, были тоскливые глаза инквизиторов, с которыми она, случалось, работала, уставших от крови и дознаваний. — В любую войну они примешивают веру, которой мы их научили, — твердила Кариэль, разочарованная и злая; знала, что ее не слышит никто, кроме Нираэль и свободного беззаботного ветра, гуляющего в саду и оглаживающего ей лицо теплом. — Удивительно, а Папа знает, что на его стороне сражаются ангелы, раз Гуса Антихристом они кличут во весь голос? Нираэль, помедлив, выдохнула что-то: «Знает». И по всему телу прокатился тот же жар, что заставил Кариэль взлететь на стол и кричать отчаянные громкие слова, вызывая на дуэль Закиила. — Нас разбили, императорскую армию — в пыль, кардинал бежал — только пятки сверкали, все растерял,² — созналась Кариэль, точно сама была виновата. — Мы отступали, потому что крестоносцы кинулись прочь, как малые дети, наплевав на все превосходство: и числом, и положением. Отступали, а я все думала, почему мы не образумим этих людей, во всю глотку кричащих про то, что они — дети Божьи, бьющихся во имя нас. Разве этого хотел Рай? Мы научили их вере, чтобы дать надежду, чтобы им было, куда обратиться, когда рядом никого не будет, а они… Кариэль смутно знала, что те же слова ее родители кричали на ступенях Дворца Архангелов, взывая к архистратигу Михаилу с той же надеждой и доверием, с каким к нему обращались люди — те самые, что резали своих братьев в религиозном исступлении. О, Sancte Michael Archangele, defende nos in proelio!..³ — Потому, вернувшись, мы решили выпить вина, — закончила она, сбившись. — Не за победу, а от горя. Хотя крови уж было достаточно, за многих изливаемой…⁴ — Тебя расстраивают их смерти, я понимаю… — несмело предположила Нираэль, но замолчала. Гораздо приятнее она была, когда не пыталась давить милосердие и притворяться. — Люди хрупки, как обожженная глина. Такими их создали, так и должно быть. — Они… приводят меня в отчаяние, — пробормотала Кариэль. — Я не понимаю, для чего они делают это, грязнут в бессмысленных убийствах. Мы сражаемся с демонами, искореняя зло, мы защищаем их души, но люди бьют таких же людей. Таких же отцов и сыновей, как и они. Они просто… говорят на разных языках. Или молятся иначе. Странные языки людей до сих пор заседали у нее голове, она привыкла мыслить их фразами, грохочущими пугающими звуками, грубыми словами. После такого родной енохианский казался непривычным, звучал тяжело, словно она, пробыв столько в мире смертных, начала его забывать. — Разве это важно? Они извратили все, что было дано: Инквизиция, сребролюбие в храмах, религиозные споры, убийства, совершаемые во имя… нас. Разве это имеет какой-то смысл? Они лишь ищут себе жертв, выдумывают козни диавольские там, где их нет! Они безумны, разрушительны. Помнишь тех добрых людей?.. Их вырезали, уничтожили! А они заменили одно слово в молитве?⁵ — Люди… бывают злы, порочны и сбиты с пути, — выдала Нираэль. — Мы можем лишь направлять их и проповедовать, но послушают ли они — их выбор. Всегда есть дарованная им свобода: поддаться козням Ада или последовать высшему совету и принести благоденствие… — Да, верно! Куда уж мне судить грешников. Господь узнает своих!⁶ — резко кивнула Кариэль, чувствуя абсолютную беспомощность. Нираэль не видела битву при Безье — первое сражение в мире людей, которое Кариэль изведала, убившее в ней частицу чего-то важного. Потому Нираэль согласно улыбнулась, радостно, облегченно, страшно напоминая Кариэль ее учителя, пенявшего ей за недостаточное прилежание; подобная улыбка крайне редко появлялась на его суровом, точно высеченном из камня лице. Нираэль тоже иногда напоминала ей изящную статую, такую настоящую, истинную красоту — Кариэль видела подобные, сотворенные лучшими мастерами. В иное время ей хотелось верить, что за холодным камнем бьется горячее живое сердце. Коротко выдохнув, Кариэль одна пошла обратно к воротам. Больше всего она мечтала выспаться и отмокнуть в ванной, а не беседовать с Нираэль о людях, которых та никогда не понимала — потому и закрылась в кабинете. Последний раз она была в их мире, когда римляне резали первых христиан, забившихся в норы, но с тех пор почти ничего не изменилось. Эту беседу они повторяли не впервые, а Кариэль все кричала каждый раз, преисполненная ужасом. В Раю время не двигалось.***
На балконе гулял ветер и ерошил ей волосы. Ночь надвигалась — город Архангелов остывал после ясного солнечного дня, на улицах мелькали и молодые пары, безмятежные, взмывающие в небо и играющие в догонялки, точно дети, и семьи, выскользнувшие на прогулку, когда спал жар. Играла музыка, звучал смех. Рассматривать живой, дышащий город всегда было увлекательно, и Кариэль завороженно наблюдала, теряясь во времени. Нираэль снимала несколько просторных комнат в центре города на последнем этаже дома — из окна можно было видеть широкий проспект, совсем пустой, потому что все здесь предпочитали лететь, а не плестись пешком, и театр напротив. Когда Кариэль отправлялась в мир людей, его едва строили, прощальный взгляд она кинула на скелет, будто бы принадлежащий древнему чудовищу, на леса, на порхающих рабочих, а теперь театр нависал над улицей. Оттуда доносились громкие звуки музыки и высокий голос солистки, красивый, божественный… Она пела про Сотворение — про что еще пристало рассказывать? Рай застыл целиком, завяз в трясине наигранного благоденствия, ничуть не похожего на мучительно вспыхивающий мир людей. Потому Кариэль и любила Рай за дни спокойствия, и ненавидела за приглаженную картинку. Здесь ничего не происходило. Полная безмятежность. Но невозможно ровно стоять на месте, когда земля под тобой трясется, точно в припадке, когда вспыхивает пламенем и погибает. На мгновение Кариэль была так рада, что театр открылся. — Они не мешают тебе спать? — спросила она, встряхнув головой. — Такие пронзительные звуки. Я в мире людей спала в ужасных местах, но здесь начинаю волноваться… — Ты живешь на окраине, там всегда гуляют студенты, а сейчас у них закончился год, — улыбнулась Нираэль, подойдя ближе и положив руку ей на плечо. — Не тебе меня укорять. Останься на ночь… Они стояли на балконе, отделенные от остального мира чем-то невидимым, но осознанным обеими. Последняя ночь в Раю — может, Кариэль не придется сюда возвращаться и заставать город мертвым и неподвижным. — Что есть любовь? — спросила она. Когда-то они с Нираэль любили играть в загадки, перекидываясь вопросами, над которыми веками бились человеческие философы. Ей сотню раз рассказывали про любовь ко всему сущему, к каждой твари Божьей, твердили упорно. О любви всепокрывающей, всеверящей, всенадеящейся и… Она вечно забывала последнее слово, когда бездушно чеканила этот урок.⁷ — Спокойствие души, — подумав, сказала Нираэль. Уместила столько в два слова — и в них Кариэль могла бы уместить дом, Рай, весь ее первозданный Эдем, который человечество смогло перерасти, а уж у нее получится едва ли. — Тогда мы любим по-разному. Это пламень… — Адский? — немного брезгливо предположила Нираэль. — Прелюбодеяние… — Арестуйте меня и сожгите, как сейчас жгут людей внизу. За преступления куда меньшие. Она оскалила зубы, как непокорный брехливый пес, кусающий хозяйскую руку. Вспыхнула так просто, как сухой хворост, над которым высекли крохотную искру — ее не отпускало до сих пор. — Не злись, Кариэль, — вздохнула Нираэль. — Возможно, мы нередко ошибаемся, а мир людей жесток, но я не хочу прощаться вот так. И она осталась. Рухнула в забытье, позволила горячности взять верх — может, ей нужно было отвлечься от высоких мыслей на плотское. От Нираэль по-прежнему пахло шафраном, сладким, терпким; она была жива и жадна, избавляясь от сдержанности, скидывая ее вместе с одеждами… После, уже ранним утром, Кариэль долго стояла у высокого настенного зеркала в золоченой раме, в которое могла разглядеть изящно раскинувшуюся на постели Нираэль и кусочек лепнины над ней. Поправляя мундир в последний раз, Кариэль устало приложилась лбом к стеклу, выдохнула, оставляя на нем мутную отметину. Непокорные темные волосы никак не желали складываться в приличную косу: непременно находились прядки, которые норовили выскочить, нарушить идеальное плетение. Распутав все, Кариэль начала заново, гневно запуская пальцы в густую копну и в муке кривясь. Позади слышался насмешливый перезвон — смеялась Нираэль, жмуря желтоватые кошачьи глаза. Кариэль годами мечтала отсечь волосы решительным взмахом клинка, но рука не поднималась… — Позволь мне помочь, — предложила Нираэль, плавно поднимаясь с кровати. Тонкое одеяло соскользнуло с ее плеча на пол, она ступала изящно и плавно, как будто вода перетекала. Зачарованно наблюдая за ней, Кариэль ненадолго замолкла, подбирая слова, а Нираэль подвела ее к окну, чтобы было больше света. — Это прощание? — спросила она. — Ты никогда не заплетала мне волосы. — Ты отправляешься на передовую, Кариэль, в составе штрафного батальона. Читалось по взгляду Нираэль: «Оттуда не возвращаются». Прощаться было рано. Кариэль знала, что убить ее люди не могли, потому-то она бросалась грудью на клинки со всей отвагой, на которую была способна; но возможность умереть в битве с демонами заставляла ее колебаться. Она слышала тысячи историй про гибель на войне — родители Нираэль умерли так же. — Это неплохая практика для службы в Сотне, — сказала Кариэль, храбрясь. — Вот увидишь, ничего страшного, я была в тысячах битв. — Ты преувеличиваешь. Это демоны, а мы снова перешли в наступление спустя столько лет… — Голос Нираэль незаметно задрожал, и она чуть сжала волосы, неаккуратно дернула, но Кариэль и не подумала жаловаться, она замерла, как спугнутая дичь. — Твои родители ведь погибли на передовой?.. — несмело спросила Кариэль. Нираэль не ответила; она была задумчива и молчалива. — Здесь совсем другие звезды, — произнесла Кариэль, задирая голову и рассматривая крохотные проблески на насыщенной синеве светлеющего неба. На востоке вспыхивал закат, должный стереть их, смыть мощной приливной волной. — Не те, что я видела в мире людей. Я совсем от них отвыкла. А знаешь, — неожиданно и озорно улыбнулась она, шепнула, точно детский секрет, — мать всегда говорила, что в день, когда я родилась, пылала звезда… — Какая звезда? — спросила Нираэль из вежливости, внимательно обшаривая глазами небосклон. Ленивая, уставшая и очень беспокойная, она слушала вполуха. — Не знаю. Ярко-алая, прямо по центру неба, словно указующая путь. — Кариэль беззаботно пожала плечами. — Мать всегда верила, что это счастливый знак, но им с отцом она ничего хорошего не принесла. Может, мне повезет… — Солдатские суеверия. Кариэль рассмеялась. Кивнула — ей стало немножечко легче на душе.