— Будут и другие, Томми
— За других.
Поезд останавливается у платформы и выпускает клубы пара откуда-то из-под железного гигантского брюха. Колеса еще какое-то время раскручиваются по заданному темпу, но после замирают, и в мгновение их остановки Томас вспоминает, как упруго и гладко двигались натянутые бока лошади под его бедрами, и как он чувствовал всю жизнь животного, плескающуюся, рвущуюся, бурлящую в жилах и внутренностях, когда оно переходило на гарцующий шаг. Шелби несколько раз моргает. Ощущение полевого ветра, обдувающего его при приближении к цыганской стойке, не пропадает, но становится заметно слабее, угасает и тает в спертом газами массивной машины воздухе. Странная цепочка ощущений и чувств тянется откуда-то изнутри, увлекает за собой еще больше непонятных и несвязанных ни друг с другом, ни с чем-либо происходящим сейчас вспышек: и раз, и два, и три… Вспышка, хлопок, яркий оттенок, такой четкий и острый, словно…
Четыре картинных, странных, по-детски невероятных солнечных луча проходят через стекло крыши, едва задевающей площадку платформы, и спускаются к заплеванному и испещренному втоптанными и свежими окурками полу. Полли мелким, но сильным замахом правой руки разгоняет мысли Томми и, заодно, выбивает сигарету из сплетения его пальцев.
Потом никаких мыслей уже нет. Единой ослепляющей вспышкой все его создание выедается до самых глубин: ни ассоциаций, ни воспоминаний. Только легкий звон и четыре комичные луча солнца, проходящие сквозь крышу и исчезающие в неизвестном и неизведанном. Томас моргает, отупело смотрит на дымящийся окурок, старается невольно и неосознанно прогнать наваждение и вернуть себе стройный ряд странных чувств. Он, вроде бы, помнит, что думал о лошади. Но какой из? Подкошенной, упавшей посреди пропитанного кровью поля, умирающей, страдающей, ищущей конца в ослепленном безумии? О лошади, на которую ставит весь город? Интригующая смесь везения и китайских заговоров. Лошадь…
Полли идет вперед. Ее немного заносит на тех моментах, когда тонкий каблук проваливается в выбоины платформы, но она шествует ровным чеканным шагом и принимает девушку, выходящую их поезда, в объятия, словно родственницу — кровь от крови. Кто-то позади самого Томаса тоже подается вперед, берет багаж — два или три чемодана со стильными железными уголками, блестящими в утренних бликах, отражающими те нелепые четыре лучика, — уносит его немного в сторону и смотрит на сплетенных в объятиях Полли и девушку, словно на кадр киноленты: Томми также смотрит на то, что перед ним, и позади него ситуация повторяется. Кто-то смотрит фильм, как кто-то смотрит фильм, как кто-то…
Джонни позади покашливает и меняет обгрызенную до корешка зубочистку на другую, новую и непривычно длинную, которую он, едва помусолив между зубов, вытаскивает и обламывает до длины прежней.
— Так рада тебя видеть! — говорит Полли и ведет слегка подрагивающими пальцами по щекам девушки. — Ты так выросла…
Томас ловит то, что не ловит никто, кроме него. Взгляд Полли на секунду перестает фокусом ложиться на лицо прибывшей, мутнеет, уходит куда-то в сторону и цепляет окружение стальным кольцом сосредоточенности и четкости. Всего несколько мгновений, кажущимися странной случайностью, будто что-то просто привлекло внимание тетушки на периферии происходящего.
—… Китти, милая.
Мерно поезд удаляется к следующей станции. Пар и белесый дым окутывает ноги Полли и Китти, слегка поднимается выше, и, в растянувшийся момент этой невероятной трогательности, Томас отводит взгляд назад. Старая облезлая и поеденная паразитами кошка, трехцветная, с неровной дырой на ухе, шествует по платформе по кромке скамей ожидания и ныряет под одну из них, скрываясь в густой темноте.
***
Он задает вопросы, вполне резонные и правильные, требующие ответов незамедлительных и, желательно, четких. И, крайне важно, правдивых. Только он их не получает, ни болезненно необходимых, ни лживых и всех прочих. Полли располагает гостью наверху, говорит ей что-то отвлеченное и незначительное и мастерски игнорирует те вопросы, которыми осыпает ее Шелби в моменты непродолжительного уединения.
И в итоге они, словно нелепые мальчишки, сталкиваются с Джоном на кухне, у заваленного всяким буфета. Оба разгоряченные и заинтересованные, оба сплошь укрытые облаком гложущего любопытства.
— Полли сказала нам, что она ее племянница, по какому-то там колену.
Зубочистка движется вверх-вниз на каждом слоге, и Томас болезненно концентрируется на ее тонком конце, гипнотически описывающем странные символы в плотном от тайн воздухе. Палочка медленно разрезает уплотненную брехней атмосферу.
— Сказала, что она поживет тут какое-то время, а потом ее отправят обратно, но я не знаю, куда именно, да и никто не знает. Артур думает, что она иностранка, но у нее нет акцента, поэтому я не уверен, но…
— Но если бы вы были хоть немного терпеливыми и взрослыми мальчиками…
Полли возникает позади них, словно появляется из усеянного сгустками воздуха. Стоит, скрестив руки на груди, обхватив себя так, будто замерзла, но ухмылка приподнимает ее черты лица немного выше, чем есть на самом деле, и кудри жестких волос едва уловимо покачиваются от проходящего через кухню сквозняка.
Появившаяся, она словно бы оплеухой останавливает их лепет, ловит за раковины покрасневших от стыда ушей двух мальчишек и довольствуется смущенной смиренностью.
—… то вы дотерпели до вечера или ночи, а не шушукались за моей спиной и строили догадки, будто я привела в дом не девушку, а невесть кого.
У Китти светлая юбка, и окантовка линии низа моментально вбирает в себя всю окружающую грязь, сереет, чернеет, покрывается разводами и потеками, тонкой паутинкой засыхающей и трескающейся пыли. Помимо этого, у Китти светлая улыбка, светлая кожа в вырезе шелковой блузы, светлый взгляд…
— … нутро…
Да, у Китти, помимо этого, светлое нутро, и оно мгновенно, словно бы даже ощутимо и зримо, покрывается чем-то темным и грязным от коптящего окружения.
Томас возвращается. Вокруг звенят монеты, шуршат смятые и влажные банкноты, затертые, рваные и старые от долгого использования. Кто-то где-то кричит, что три к одному. Мел скрипит по зеленому полотну доски и осыпается горками у стены, которые мгновенно втаптываются в древесину пола тяжелой и шустрой поступью Джонни.
Томас возвращается.
— Что?
Артур подле его стола копошится в бумагах на краю и, наступив на что-то, лопает это каблуком. Тонкий стеклянный звук раздается в комнате и мгновенно угасает.
— У меня от этой девчонки, говорю, нутро сводит. Как ее там?
Лопнул осколок пепельницы, и до того разбитой и сваленной на край стола за каким-то чертом.
— Китти, — выдыхает Томми вместе с тонкими завитками сигаретного дыма, горьковатого, першащего в горле заблудившимся в лабиринте трахей вдохом.
Вдох этот нездорово толкается внутри подстреленной птицей. Ощущение странное и некомфортное, но непродолжительное, потому что воздух прорывается внутрь хладным потоком, когда девушка в дверях, улыбнувшись и нервным жестом разгладив складки темной и явно большой юбки, опоясанной армейским ремнем с блестящей и крупной бляхой, спрашивает:
— Вы звали?
Она, думает Томми,
станет причиной его скорейшей гибели. Без сомнений. Подпись и восковая печать на сгибе.
Артур весь поочередно бледнеет и краснеет, улыбаясь одной из самых обольстительных улыбок из своего набора лыб.
— Полли прислала меня на помощь.
Странная. Абсолютно странная и нездешняя, она смотрит на него, на Томаса, мать его, Шелби, как-то магнетически и обескураживающе: вязкая смесь зыбкого и смертоносного.
За изысканной красотой, думает Томми, пока мгновенно появившийся Джон, оторвавшийся от своей замечательной и драгоценной доски, даже не отряхнувший пальцы от белой присыпи мела, уводит куда-то Китти, уводит ее вглубь кишащего естества комнаты, где все звенит, шуршит и матерится, где иной раз что-то где-то пролетает — то, что не должно летать, — где иногда щелкают затворы пистолетов и лязгают ножи заточенными лезвиями. Живое естество комнаты, где у каждого руки пахнут железом монет и старой бумагой купюр. И кровью. Томас смотрит на собственные руки, местами покрытые пятнами свежих чернил, которые расползаются по паутинке жил отпечатков и линий жизни, смерти и прочего. Смотрит на свои относительно чистые руки и думает, исчезнет ли когда-нибудь кровь, которую он чувствует. А еще за изысканной красотой
всегда скрывается что-то трагическое.
Когда комната пустеет, когда Артур уходит вслед за Джоном и Китти, закрывая за собой дверь со стеклянными прямоугольниками в древесном полотне, через которые он — как на ладони, только никто его не замечает и никому он не интересен; когда никого вокруг него не остается, хоть дом наполнен таким скоплением народа, что искренне не комфортно, Томас говорит, выуживая их картона упаковки цилиндр сигареты:
— Как же много должно было случится трагедий в целом мире, чтобы ты появилась, черт возьми.
Бог и Черт смешиваются в его голове в невообразимо цепкое сплетение и дерутся за него. За его душу и помыслы.
Выхваченная столпом нелепого света, она, Китти, маленькое и пульсирующее естество целого дома, перебирает монетки и складывает их, разноценные, в цилиндры шляп и тарелки. Джон подле нее самой крутится и вертится заведенной молодостью и гормонами юлой, вьется, перехватывая что-то из ее рук, касаясь пальцами пальцев в навязчивой попытке привлечь внимание, и Томас, усмехаясь, отправляет его в паб, посмотреть, все ли там в порядке.
Монеты перекатываются меж ее длинных пальцев, перетекают из ладоней в емкости, звякают друг об дружку, ловят солнечные лучи и превращают их в блики на начищенных от трения в карманах ребрах.
Он закуривает. Легким выпадом руки предлагает Китти сигарету, но получает отказ и едва удивленно вскидывает брови.
***
Время спустя Томас находит слово. Оно вертится на его языке и оседает на корне горьким послевкусием. Оно колется. Ночами, когда он пытается уснуть и не свихнуться под мерный шум трудяг-лопат, которые с каждым полусвистящим все ближе и ближе к его бедной чумной голове, в которую явно проник какой-то червь, какая-то мерзотная зараза, и грызет его, грызет, колупает внутренность черепной коробки, и звук его укусов так замечательно схож с тем, который возникает, когда откидываешь землю с лопаты… Ночами это слово резало поверхность рта изнутри, каталось там осколками стеклянного шара, царапало небо и щеки, и вкус слюны становился кислым, густым и шипящим в обнаженных ранах. Оно было очень близким. Лежало и пылилось позади мыслей о делах и семье, медленно подергивалось молодой и пружинистой пленкой забвения. Потом Томас его нашел. Абсолютно случайно. Он было уже выбрал другое, менее точное, но не спрятанное в его бардачной голове за самый дальний стеллаж, выбрал и использовал его. А потом он немного подвигал самые разные мысли и наткнулся… Исступленно.
И с с т у п л е н н о.
Странное ощущение бодрости захлестнуло Томаса в то утро, когда он, взмокший и утомленный ночью полусна-полубреда, распахнул глаза и выплюнул это слово в звенящую тишину затевающегося рассвета. Оно отскочило от стен, ударилось о кувшин с водой, звякнуло о зеркало и вернулось обратно, упав на смятые и влажные простыни. Томми был уверен какое-то время, пока не начал тереть глаза с такой яростью, будто желал вдавить их внутрь шумящей головы, что видит, как оно, гадкое слово, которое все не хотело находится, лежит и блестит перед ним, перекатываясь меж сероватых хлопковых складок.
Оставалось найти другое, второе. Но пока Томас Шелби исступленно…
***
День начался с дождя. Липкая духота опоясывала всех в доме, и они стремились покинуть заточение стен. Томас тоже стремился. Он метался туда-сюда по комнатам, курил и опрокидывал стакан за стаканом так, что ко второму часу голова немного уходила влево, и потому он сел и стал ждать, пока его отпустит. Или пока придет другое слово. Или пока найдется занятие, которое смахнет с него вязкую и клейкую пленку. Не явилось ни то, ни другое.
— Ты в порядке?
Томми пытался посчитать, сколько прошло времени с того момента, когда кто-то позади него ринулся принимать багаж милой девчонки с поезда, в карих глазах которой бликовали четыре неуклюжих и нелепых солнечных лучика, а Полли выдала слово, характеризующее облезлую, плешивую четырехлапую бродягу с прорванным ухом, за имя прибывшей, и все поверили. Или не придали значения, потому что какая к черту разница. Временной отрезок от платформы, у которой остановился поезд, и до того момента, когда Китти проводит ладонью по плечам Томаса и спрашивает, в порядке ли он, как-то странно растягивается и сжимается, трансформируется вверх, вбок, вперед и по диагонали.
Второе слово свербит в горле.
— Томас? Как себя чувствуешь?
— Будто мне в плечо угодила пуля.
Ее смех проталкивает второе слово выше, и оно начинает крутиться где-то в районе острых ключиц, но не поднимается на уровень кадыка. Когда это случится, думает он, когда слово толкнется еще выше, начнутся долгие ночи поиска, пока шарик будет кататься и резать все во рту. И будет метаться сильнее, когда Китти появится где-то рядом, засмеется, скажет что-то или, упаси черт, коснется его.
— Наверное, потому что тебе в плечо угодила пуля.
Она садится напротив. Смех ее еще какое-то время гремит внутри его головы и отзывается где-то глубже, в подреберье. Шумит и звякает — не колокольчик, а церковный колокол.
Становится больно. Воспоминания всполохами накрывают упругую грудь, вздымающуюся на тяжелых вдохах: пуля была так близко, так близко… Потом, после того, как она оказалась совсем близко и даже оказалась внутри, осталась только жгучая боль и шум, и руки, которые его тащили, и твердая поверхность стола, на который его положили. Иеремия вытаскивал пулю словно бы кузнецкими щипцами, расковыривая рану, а девчонка лила сверху или ром, или виски, и Полли кричала, что это мужская часть, и пыталась ее увести. Янтарный алкоголь мешался с кровью, обжигал и огнем палил внутренности, а Томас все думал: откуда она здесь, в пабе? В его жизни…
— Да, — говорит он. — Точно.
Пуля была так близко, так близко. Кто-то сказал, что по достоверной информации у Томаса Шелби нет сердца, но, черт возьми, как близко!.. Китти рванула его вбок, обвив слабыми руками шею, и это сработало только потому, что было неожиданностью. Для всех. Выстрел уже не остановить, пуля так близко, летит прямо в сердце и попадает в плечо, потому что девчонка, имени который он даже не знает, врывается в паб быстрее, чем его люди и братья.
— Ты спасла мне жизнь…
— Вы уже говорили.
— Да, но спасибо.
Дождь заходится с новой силой. Липкая пленка обволакивает тело вторым слоем. Меланхолия.
— Давай прогуляемся.
Двое детей-погодок прыгают по лужам: босые и счастливые. Завидев Шелби, их мать орет из окна, что такое им устроит, сколько раз она предупреждала? Риторические восклицания, вопросы, не требующие ответов. Дети отбегают в сторону, выдают приветственную фразу, потупив взгляд. Слово подбирается выше.
В пабе немноголюдно: Джон и Артур играют во что-то карточное, у чего и правил, видимо, нет, и Полли где-то неподалеку шуршит бумагами.
— Выпьешь?
Нет. Не выпьет, не закурит. Абсолютно странное стечение черт, собравшееся в человека — в девчонку! — на которую подчас, такую светлую и милую, больно смотреть.
Дождь испортил ее одежду, опять покрыв ткань потеками и пятнами грязи, но, черт возьми, какая же она!..
Воздух толкается в груди — это Полли появляется из спертого и туго спрессованного пространства рядом с ним и говорит:
— Закрой рот, а то налетят мухи.
Жарко, неприятно душно, отвратительно липко. Алкоголь плещется где-то у кадыка и никак не проходит ниже, нагревается в горле и становится вязким.
Говорит:
— Ты пялишься на нее так, будто она — кусок мяса.
А он так, черт возьми, голоден.
***
Где-то между тем, как кончился дождь и наступил вечер, Томас бахает стакан на столешницу показательно громко: Джон поднимает на него взгляд, перегоняет зубочистку к другому уголку губ и ухмыляется, тасуя карты и не переставая придвигаться к Китти.
— Я сыграю с вами.
Он проигрывает девчонке: девять раздач, всухую, — и потому прекращает, потому что, когда она ухмыляется и вскидывает руки к потолку, соединяя ладони в оглушающем хлопке, но не настолько оглушающем для Томаса, как ее смех, потому что…
Исступленно — что?!
Томми кладет окурок в пепельницу, но не вдавливает его, не тушит, и потому то, что лежало там до того, загорается. Пламя становится синим, едва уловимо краснеет у самого пика — так горит бумага для писем, пропитанная чернилами, с восковой печатью на сгибе конвертного слома. Китти легко ведет ладонью по плечу Томаса.
— Во всяком случае, я принял решение не волноваться об этом.
— Оно… горит.
Джон на фоне практически незаметно посмеивается и чиркает спичкой о зажигающий срез коробка.
— Это иногда случается.
— И мы не должны… потушить… огонь?..
Артур тоже едва слышно прыскает в кулак и опрокидывает стакан с выпивкой.
— Это, — Томас подается вперед, упирается локтями в столешницу и подбрасывает спички в пепельницу с локальным пожаром, собственно, не задумываясь, что это было за письмо, и по какому поводу оно сейчас тут сгорает. — Это включает в себя волнение об этом.
Китти переводит взгляд поочередно с Шелби на Шелби и в итоге ее захватывает общий смех. Джон подбрасывает в пепельницу картонные обрывки пачки-сигаретницы.
Слово оказывается у самой челюстной кости.
Перед тем, как они все покидаю паб, Артур вскрикивает:
— Какого дьявола в потолке дыра? Ее не было, когда я пришел!
***
Трудно сказать, почему он срывается, но все-таки это происходит. Он кидает стакан в Артура — не в его сторону, а конкретно в старшего Шелби! — и наблюдает, как тот подается в сторону и заходится пьяным смехом. Девушка переводит взгляд с брата на брата, после цепляет цепкими глазками появившуюся в дверях Полли и убегает куда-то, пропадая из поля зрения. Тетушка тем временем кладет руку на плечо Томаса и нажимает с ощутимым упором:
— Мы поговорим об этом, Томми.
И они говорят. Мелкая и неприятная болтовня о том, что Томас уже однажды связался с девчонкой, никому об этом не сказав. И чем оно обернулось, вопрошает она. Вы чуть не погибли, сама же она отвечает.
— Ну, здесь ты в курсе, что это за девчонка, верно?
— Неверно.
Воздух между ними густеет и затвердевает, начинает толкаться внутри глотки Томаса так, словно на шее тугая удавка. Ощущение смутно знакомое, будто такое уже было, будто они уже болтали пустыми фразами, которые не дали ему никакой информации в итоге. Она, Полли, понятия не имеет, кто такая Китти. Или так говорит. Понятия не имеет, как ее зовут на самом деле, откуда она, на сколько она здесь останется, почему она здесь… Или так говорит. Потом Томми выводит ее из себя, и она выдает ему такую речь, что звенит в голове:
— … Почему она здесь, Томас? Хочешь знать? Почему она, такая милая и чистая девчонка, ошивается у Шелби, ест у Шелби, таскается с, черт возьми, Томасом Шелби по улицам? Хочешь знать? Да потому что ее отправили сюда, чтобы не замарать в чем-то, что намного хуже, чем Шелби. И потому что если спрятать что-то под носом у ищущих, то это никто не найдет.
Сейчас Полли говорит ему, что девушку он выбрал, конечно, в своем духе. Не мог он взять себе чью-то кузину, племянницу или сестру — он отхватит не кусок, а заберет себе, черт возьми, все.
Ощущение странное и неприятное. Это второе слово зародилось, обрело форму, звучание и все, что присуще тому, что способно разрушить человека изнутри. И теперь оно было готово прорваться, только не сейчас. И не в череду грядущих дней.
Томас решает, что в ближайшее время попросит сил и терпения у всех и всего, что только способно ему это дать, что только способно его услышать.
— Это обычно та самая часть, Томас, в которой люди просят прощения.
— Я знаю.
Полли нависает над ним, смотрит сверху вниз, но в ней нет ни злобы, ни разочарования, ни страха. Есть только просьба, кажется, мольба о чем-то, что еще является неозвученным, но вскоре прорвется из глубин ее тела и распространится ядом в мозгу Томаса.
— Тогда почему же ты молчишь?
— Потому что мне не жаль.
Артур просто посмотрел на нее так, как…
Так. Так, как смотрит на нее сам Томас, только жестче, сильнее, глобальнее.
Когда у тебя давно нет сердца, кажется, начинаешь забывать, каково это — ставить кого-то на первое место.
***
Томас выскакивает из постели, пропитанный таким количеством пота, словно он попал под дождь. У него перехватывает дыхание так, будто в горле что-то застряло и не дает толкнуться воздуху дальше, наполнив легкие. Он не уверен, что правильно представляет себе обух, но, черт возьми, его словно обухом по голове огрели. Томас вцепляется в свои руки, отупленно смотрит в стену и слышит
шарк шарк шарк шаркшаркшарк
странный звук, который становится громче и громче. Он пытается смахнуть что-то с ладоней. Наверное, кровь, потому что оно не уходит, оно липкое, вязкое и клейкое, покрывает кожу и жесткие волосы. Оно капает на пол, растекается вокруг и поглощает его, втягивает внутрь огромной лужи с неровными краями. Он вязнет, вязнет — господи, он вязнет!
— Томас!.. Томас… Боже, Томми.
Ее руки повсюду. Они хватают его за ворот рубахи, в которой он уснул, и вытягивают наверх. Они хлопают по щекам, вытаскивают из какого-то манящего и бессознательного обратно, туда, где прохладно и сыро, и воздух спертый от того, что он тут так активно боролся с демонами.
— Тише, тише.
Она седлает его бедра. В какой-то момент Томас сел, и теперь она седлает его бедра, прижимая его голову к груди, вплетая пальцы во влажные локоны-пряди волос, что-то нашептывая ему, как мантру, как молитву: тихо, на ухо, касаясь обжигающим дыханием чувствительной кожи. Контраст мучительно резкий — все горит там, где она не притронулась, и лишь точки прохлады на теле: под рубашкой на стянутых судорогой и спазмом мышцах плеч, около уха, где дыхание проходит по раковине и ниже… Китти слегка покачивается из стороны в сторону, говорит что-то с нотками урчания или мурлыканья, прижимает его к себе и даже не сбивается с медленного ритма произносимых слов, когда Томас обнимает ее, в остатках неконтролируемой ярости царапая нежную кожу спины обрубками ногтей.
— Я не знаю, за что сражаюсь… Я беру оружие и стреляю, когда мне говорят стрелять.
— И ты умрешь, когда тебе скажут умереть?
— Да… Наверное, да.
Для нее грань между его послевоенными бреднями и его жизнью сейчас стирается, но важно то, что он в ней нуждается, хоть и признает: она его погубит. В ближайшем будущем, рукой подать, сведет его в могильную яму.
— Я разбудил тебя?
— Да, но ничего страшного.
Странное упоение тем, как она покачивается, как оглаживает его голову ледяными кончиками пальцев и шепчет, что боялась зайти раньше и помочь. Хотела, рвалась, стояла подле двери, слыша, как он стонет и хрипит, но боялась.
Томас слегка приоткрывает губы, и слово скатывается с обгрызенной сангиновой ранки, звякая об пол. В бликах оно переливается чем-то темным, гудроновым и смолистым, слегка липнет к дереву настила, а потом скатывается в щель между половицами и лопается, выпуская облачко зеленоватого дыма в спертое окружение комнаты. Оно раскрывается гниющими лепестками, которые растекаются маленькими лужицами. Внутри белеет в отблесках жемчужина, странная, с редкими вмятинами на ровных покатых боках, отражающих всполохи чего-то за окном.
Я, Томас Майкл Шелби, исступленно влюблен в нее.
— В одну из ночей я решила, что ты мертв.
— Так и было, но мне полегчало.
Если бы сейчас она спросила, в порядке ли он, он бы ответил: Да. Лжец, обманщик, врун. Ему следовало бы дать ей возможность попрощаться, но он бы сказал, что он в порядке.
— Если ты хочешь поговорить, то…
Не хочет, но именно сейчас она впервые за прошедшее время обращается к нему тепло и ласково, переходя на краткие и близкие формы общения. Странное чувство, но оно ему нравится и действует практически одурманивающе. Томас сейчас совсем не хочет говорить, но до одури нуждается в том, чтобы говорила она: рассказывала бы ему что-то, делилась, смеялась и болтала бы, что-то пустое и бессмысленное, что-то, что ему толком и не нужно, но он бы запомнил это без собственной воли на то.
— Томми?
Он не может сказать, как давно она держит его голову своими невообразимо холодными ладонями и смотрит в его глаза взволнованно и настороженно. Имя слетает с ее губ и разбивается где-то поблизости — так близко, господи,
пуля!.. — с неприятным цоканьем уничтоженной выдержки.
Она улыбается:
— Ты бы предпочел поцеловать меня или умереть?
Обух тяжело опускается на голову упругим ударом. Гудение нарастает медленным увеличением громкости: одна пчела, две, три. Рой.
— Я бы поцеловал тебя, — говорит он, обхватывая ее лицо руками. Рой увеличивается, гул нарастает. — Затем я бы умер.
Томас целует ее горячо и влажно, позволяя себе запустить руки в мягкие темные волосы и сжать их у затылка, позволяя себе не задумываться о том, как и когда он забрался руками под ее ночное платье, чтобы теперь царапать нежную кожу обломками ногтей. Целует, кусает и властвует, забирает все, что хотел забрать, и чувствует, как она выдыхает в его раскрытые губы. Где-то в разрыве тугого сплетения нетерпения, она прижимается лбом к его лбу и смотрит прямо в бесцветные глаза своим цепким взглядом. Где-то в этом мелком промежутке она шепчет ему в раскрытые губы свое имя.
— Это так неправильно.
— Да, я знаю. И я обожаю это.
От него пахнет табаком и липким потом кошмаров, и весь он — один сплошной кошмар, свалившийся на ее голову тяжелой и странной новостью, засасывающим явлением пустоты и опасности. Внутри же у Томми разрываются и борются, сплетаясь в тесное единение фразы, два цепких слова. Так уж вышло, что не зря он пил за других.
В опасной близости от края безумия, Томас замечает, насколько же она, эта девчонка, сидящая на его бедрах, обжигающе горячая и влажная. После этого наблюдения он не видит больше ничего, смело шагая в пропасть, пролетая критические отметки. Очередной штриховкой проносится момент, когда она стягивает с него пропитанную потом рубашку, позволяя ему прижаться голым дрожащим торсом к ней, давая возможность почувствовать в поцелуе, как бешено стучит его опасное бандитское сердце. Все разбивается на отдельные вспышки: тугое переплетение пальцев, пульсирующее тепло между ладоней, рвущаяся из реберной решетки упругая мышца, боль в подреберье, где что-то умирает явной мучительной смертью.
Вот она, думает Томас, проникая в тесную и влажную теплоту,
погибель.
Завтра, конечно, все нужно будет скрыть. Ходить мимо, смотреть украдкой и чувствовать, как колющее электричество проскакивает между непереплетенных ладоней и не прижатых в тугом контакте тел. Не срываться больше. Терпеть и держаться, и заниматься делами, и решать проблемы. Вечером встретить Полли на лестнице и усмехнуться на ее немой укор:
Ну и куда ты собрался?
— Будь осторожен. Не разбивай ей сердце, Томми, не надо. Возможно, с Джонни ей было бы лучше. Он любил бы ее своей глупой и абсолютной мальчишеской любовью, ничего бы не видел и не слышал и огрызался на каждого, кто на нее бы смотрел… Как и ты сейчас делаешь, собственно. В этом все вы, мальчишки. Но, хорошо, если так, то пусть будет так.
— Ты против?
— Нет, Томми. Но я все еще не понимаю, откуда в тебе такое желание получить все и сразу. Ты мог бы выбрать себе любую певичку, чью-нибудь сестренку, кузину или даже мать. Но ты, как всегда, разеваешь пасть…
Но это будет завтра. Сейчас же Томас прижимается щекой к ее плечу, оставляет беспорядочные и влажные поцелуи на натянутой в громком стоне коже шеи, и искренне пытается не свихнуться, не тронуться и не умереть прямо здесь и сейчас. А это, видит Дьявол, трудно, когда сама Погибель — воплощенная, пульсирующее средоточие, — двигается под ним, стонет и хватается за его напряженные плечи, как утопающая, как остро нуждающаяся во спасении.
