Пепел

Сехун проснулся с тошнотой, она тугим горьким комом перекатывалась по горлу, не позволяя свободно дышать. Он провел десять минут в ванной, глотая ледяную воду, от которой сводило покрасневшие пальцы, но Сехун чувствовал себя только хуже. Что-то изнутри оплетало его тело грубыми раскаленными цепями. Сехун вернулся в спальню, садясь на край кровати, она тихо скрипнула. До подъема оставался час, но в комнате было достаточно светло. Он посмотрел на Кенсу, который хмурил брови, и на переносице появлялось несколько складочек, они не прибавляли ему возраста, как некоторым их сокурсникам. Сехун почувствовал сильное желание разбудить Кенсу, но его руки дрожали столь сильно, что Сехун только беспомощно цеплялся за чужое одеяло, ткань которого выскальзывала из непослушных пальцев. В глазах защипало от глупой обиды. Он лег на свою постель. Ночью одеяло сбилось в ногах, но у Сехуна не было сил его поправлять, он согнул ноги и прижал их к груди. Сехун чувствовал липкую влагу на коже лица и спины, ладони он вытер о ткань брюк, они были достаточно тонкими и на них остались пятна. Громкий звук, отдававшийся эхом и болью в голове, заставил подняться всех студентов. В комнате стало тихо, Сехун с закрытыми глазами слышал шорох ткани и шаги. Кенсу аккуратно заправил постель. На сборы отводилось двадцать минут. Студенты набивались в ванную, позволяя себе шуметь, смеяться и толкаться, Кенсу этого не любил. Он оделся, расправив несколько складок на рукавах черной формы со скрытыми пуговицами, заправил брюки в высокие сапоги и надел кепку из твердой, жесткой ткани. На полу ванной всегда было много воды. Кенсу поморщился, словно это что-то неприятное. Сехун низко опустил голову, носом касаясь теплой раковины, от которой исходил странный, но довольно приятный запах мыла. — Включи холодную воду. Кенсу безразлично посмотрел на Сехуна и исполнил просьбу, отходя немного дальше, потому что за плохое отношение к форме наказывали. У Сехуна на спине было несколько темных пятен, Кенсу не думал, что в марте жарко, чтобы так потеть. — Ты в порядке? Голос был холоднее, чем вода и у Сехуна это вызывало отвращение, его губы скривились и он приподнял голову, но ударился о кран. Отвратительно, но привело немного в чувство. Сехун сплюнул кисло-горькую слюну, смешанную с желудочным соком. Говорить с Кенсу он не хотел. Еще раз ополоснул лицо холодной водой и вышел в коридор, небрежно толкнув дверь. Темные глаза Кенсу, напоминающие о пасмурном небе, смотрели на удаляющуюся спину, но сильных эмоций в них не было. Они жили в одной комнате два года, но Кенсу не чувствовал себя близким к Сехуну; он не знал его полного имени. Над раковиной висит небольшое круглое зеркало с мутными старыми разводами от воды, и Кенсу плохо видит свое лицо. Он не думает, что его внешность отталкивающая, но Сехуну не нравится. Кенсу немного взволнован, потому что чувствует, что должен заботиться о юноше. Сехун младше на несколько месяцев, но в корпусе его не любят. Сехун поступил в медицинский корпус, у него были неплохие успехи, но на втором курсе студентов приводят в палаты. Кенсу не знает, что произошло, но Сехун кричал — до сих пор. Кенсу поворачивается и смотрит туда, где стоял Сехун с низко склоненной головой и темными, нечистыми спутанными волосами. Им было девятнадцать лет, но Сехун походил на нервного, встревоженного подростка, которого насильно столкнули с жизнью. Ему не было места в корпусах. Кенсу чувствует, как внутри поднимается раздражение, потому что Сехун мог позволить себе некоторые капризы, у него был дом. Сехун говорил о родителях, как о строгих, старомодных людях, не понимающих настоящей ситуации. Кенсу не верил. Сердца ожесточились четыре года назад, когда на площади протестанты избили жителей столицы и подожгли. Кто-то снимал на камеру. Кенсу помнил громкий, хриплый смех; черный дым и удушающий запах гари, который стал их частым спутником. Кенсу поднимает влажную маску, которая плотно прилегает к лицу, избавляя от сильного кашля и маленьких капелек крови на ладонях. Стычка закончилась три дня назад, ветра не было, и едкий запах химикатов и огня оставался в воздухе, его можно было видеть — серо-зеленую дымку, тянущуюся к оскверненному небу. Сегодня в корпуса пребывали новые пехотинцы. Кенсу вышел из ванной, пропуская группу студентов. Они шли близко друг к другу, соприкасаясь плечами и ладонями, и их голоса были тихими. Кенсу не обратил на них внимания. На территории корпусов не было дорожек, под испачканными сапогами неприятно хлюпала грязь с остатками вязкого завтрака, который выбрасывали даже командиры. Это было достаточно отвратительно, и Кенсу чувствовал тошноту, которая усиливалась с каждым шагом. Медицинский корпус и корпус пехотинцев был соединен каменным открытым мостом. Кенсу поднял голову, чтобы посмотреть на студентов, которые уже поднялись. У Кенсу были полные обветренные губы, при улыбке они принимали странную форму и Кенсу закрывал губы ладонью, но он был рад видеть Чондэ. Заходить в медицинский корпус запрещено, большую часть первого этажа занимают палаты. Студенты в белоснежной форме, поверх которой носят темно-синее пальто, с прищуренными насмешливыми глазами наблюдают за Кенсу. На подоконнике сидит невысокий пухлый юноша, он часто приходит к Сехуну. Его лисьи глаза смеются громче остальных, а губы беззвучно двигаются: «Шестерка». Кенсу не злится, он не был хорошим человеком. На улыбку Минсока Кенсу показывает средний палец, и через приоткрытое окно слышит сдавленный смех. Он проходит под мостом; у корпуса пехотинцев есть небольшая пристройка, через которую можно пройти к лестнице и подняться на мост. Стены холодные и у Кенсу покалывает кончики пальцев, когда он прикасается к ним, сцарапывая тонкую кожу. Кенсу испытывает нервозность в замкнутом пространстве, поэтому тошнота возвращается. Ему не сразу удается открыть металлическую дверь, он скребет короткими ногтями и глубоко дышит, чтобы совладать с накатывающим страхом. Кенсу сильно толкает дверь, что та ударяется о колонну моста, привлекая внимание студентов. Кенсу опускает голову и хмурится, проходя немного вперед. Из других корпусов только он, поэтому Кенсу чувствует себя не комфортно, но уйти было бы странно. По камню моста шаркает обувь, и кто-то становится рядом, Кенсу видит только худые руки с проступающими косточками. — Доброе утро, Чондэ, — говорит Кенсу, на короткое мгновение, прикасаясь к чужой ладони. Чондэ улыбается, убирая руки в карманы брюк: — Холодно. Кенсу смущенно кивает. Он хотел почувствовать присутствие другого человека, и этот жест не был осознанным. Кенсу делает глубокий вдох, наслаждаясь ускользающей тишиной, потому что студенты начали выходить на территорию. Кенсу рад, что Чондэ стоит рядом, и только он может видеть спокойную улыбку. — Ты — теплый. Кенсу смотрит на Чондэ, не совсем понимая. Из-за сильного ветра он не чувствует тепло, согревая сложенные на груди руки дыханием. — Внутри, — Чондэ чувствует некоторую неловкость, он не хочет, чтобы Кенсу смотрел на него. — Я думаю, что ты тоже теплый. Чондэ и Кенсу стоят близко к двери и слышат, как на мост поднимается несколько студентов. Их голоса и тяжелые шаги сплетаются, создавая какофонию. Чондэ прислушивается из любопытства, различает достаточно много слов, но не говорит Кенсу, потому что До не относится к этому хорошо. Кенсу отходит немного назад, чтобы укрыться от ветра, его щеки и кончики пальцев покраснели. — Почему ты не остался в корпусе? — Чондэ оглядывается на дверь. Голоса становятся громче, но Чондэ не хочет, чтобы их прерывали, ему будет сложно говорить с Кенсу после. — Я хочу видеть новичков. Кенсу хмурится и после смотрит на их форму, постепенно осознавая. — Я забыл, что ты пехотинец. Улыбка на лице Чондэ выглядит вымученной. Он не может дышать свободно даже во сне, сложно забыть, что первым умираешь ты. Чондэ морщится в неприятии, когда дверь хлопает о колонну. Мост наполняется смехом, и они не пытаются быть тише, заполняя собой все пространство. Он смотрит на Кенсу, зная о его проблемах с социализацией. — Мы можем отойти. — Не стоит, — качает головой Кенсу. — Скоро будет еще больше студентов. — Так каждый раз. Чондэ смотрит на высокие металлические ворота, за которыми они собственной кровью омывают чужие идеалы — Чондэ испытывает отвращение. Металлические ворота являются крышкой гроба каждого из них. — Это действительно интересно? Кенсу смотрит на Чондэ и в его глазах безразличие, от которого Чондэ нехорошо. — Что? — Наблюдать, как юноши заходят в корпус, словно на бойню. — Им бойни не избежать. — Ты мог бы проявить немного больше уважения к их жизням. Уголки губ Кенсу приподнимаются, вытягиваясь в неровную линию, и в его лице нет чуткости и сочувствия. — Мне все равно. Я буду стрелять до их последней крови. Чондэ вздрагивает и опускает голову, он знает, что Кенсу — хороший ученик. По вороту его формы проходит тонкая алая канва, отмечающая его успехи. Чондэ чувствует тошноту, глядя на нее — он видит застывшие капли крови своих товарищей. — Почему ты стремишься быть первым? — голос Чондэ дрожит, но он не осознает, насколько напуган, потому что Чондэ не знает, кто оборвет его сердцебиение. Он не хотел бы отдаляться от Кенсу. Кенсу закрывает глаза, вглядываясь во тьму, которая чернее черного. Она оплетает его сознание; сердце подобно развороченному клубку змей и Кенсу чувствует их движение. Кенсу ненавидит, когда с ним пытаются говорить о милосердии, доброте. Дети из приюта не знакомы с ним. Кенсу помнит маленькие, грязные лица со звериным оскалом и то, как они убегали от воспитателей. Приют находился в старом здании в центре столицы, поэтому выглядел плохо, с ним что-то сделали протестанты. В западной стене было множество пробоин, через которые уходили дети, и от их одежды пахло мхом и гарью. Они приносили из соседних опустевших зданий небольшие вещи, которые расставляли на подоконниках в спальных комнатах. Кенсу понимал, почему люди из корпусов часто приходили в их дом. Он был младшим и на него не смотрели, только понимающе кивали и говорили шепотом, и то, что в следующем году они тоже придут. Кенсу было четырнадцать, когда его позвали в общую комнату в середине дождливого октября, и еще трех юношей — им было шестнадцать, и воспитатели готовили документы об отчислении. Кенсу не возвращался в спальню и ни с кем не говорил, было два мальчика, которые уходили через пробоины вместе с ним, но он не знал их имен. Они не уходили надолго, поэтому не видели ничего, кроме трех или четырех соседних зданий с темными потрескавшимися окнами. У человека, с которым они говорили в общей комнате, был автомобиль — они ехали по центральной части столицы, в которой не осталось жизни, только еще теплое пепелище. Кенсу не хочет открывать глаза, Чондэ достаточно близко и он слышит его неровные, прерывистые вдохи. — Мы можем не говорить об этом? — тихо спрашивает Кенсу. За закрытыми веками он видит, как топит свою личность, потому что не желает спорить с Чондэ, они общаются два года и Кенсу чувствует в этом необходимость. — Сехун придет? Кенсу улыбается, он благодарен, что Чондэ не пытается быть понимающим; Чондэ не был эмоциональным лжецом. — Не знаю, я видел его только в комнате. — Он хорошо выглядел? Кенсу хмурится, помнит раковину и тонкие напряженные пальцы, мутное зеркало и то, что становилось хуже, но не лицо. Чондэ близко, Кенсу чувствует его присутствие и легкое дыхание на своей коже, от которого немного успокаивается. — Не уверен. — Я видел Сехуна перед завтраком, когда шел на мост, — Чондэ ведет плечом, — его тошнило за корпусом. — Он ничего не ел, это нехорошо. Чондэ слабо улыбается; Кенсу думает, что заботится о Сехуне достаточно. У Сехуна в столице осталась семья, мать передает дежурным у ворот письма, страницы которых шуршат в спальне юношей, освещенные слабым, неуверенным огоньком зажигалки. — Не волнуйся, — говорит Чондэ для мнимого приличия, потому что не чувствует эмоций Кенсу и ему все равно, если Сехун выплюнет свои легкие и сердце, — Сехун общается с кем-то из медицинского корпуса. — Надеюсь, не с лисьим детенышем, — пренебрежительно отвечает Кенсу, его нижняя губа немного подрагивает, выдавая волнение, которого Чондэ не понимает, поэтому молчит. Стрелки и медики не часто встречаются, у Кенсу не было достаточно времени, чтобы невзлюбить Минсока, но несколько коротких встреч возвели между ними плотную металлическую стену. — Он мне не нравится, — говорит Кенсу. — Почему? — Ты бы повернулся к нему спиной? — Не знаю, мы не общались, — Чондэ неловко смеется, ему немного странно говорить о доверии с Кенсу, которого он боится. Кенсу каждый четверг ходит к капитану корпуса — неприятному человеку с грязными, спутанными темными волосами и тяжелыми веками, под которыми почти не видно узких карих глаз. Кенсу докладывает о не заправленных кроватях, скомканных листах бумаги с «Виселицей» и словах недовольства, поэтому в пятницу перед завтраком назначают наказания. У Кенсу на руках и спине несколько тонких шрамов, которые он получил в первый год в корпусах. Новоприбывшие жили на первом этаже корпуса пехотинцев, где было сыро и много ветра, и Кенсу часто поворачивался к западной стене, чтобы посмотреть на иллюзорные пробоины. Кровать Кенсу была крайней, и некоторые юноши специально толкали дверь, чтобы ударить по ней. Кенсу нравилось укрываться одеялом и слушать разговоры, он хранил их в своей памяти, словно в хрустальной шкатулке. Юноши вымещали злость на Кенсу, проводя по его коже ножом, аккуратно, чтобы не ранить вены, а Кенсу повторял их слова. Корпуса не отличались от приюта, и Кенсу знал, как выживать. На мосту шумно. Чондэ закрывает глаза, он видит потертый диван грязно-зеленого цвета, поцарапанные обои, и слышит шепот старого радио. Голос диктора хрипит, Чондэ не понимает ни слова, но это место его успокаивает; он любил дом своего дедушки. Его погребло соседнее высотное здание, основу которого взорвали протестанты. Чондэ было восемнадцать, и он видел ненависть и насилие протестантов. Взрослые ничего не говорили, но Чондэ не верил, что внутренняя война началась с пожаров. Он не испытывал злости из-за разрушенного дома, Чондэ помнил его по теплым комнатам, запаху лимона и сахара, и шипящему шепоту. В стене есть небольшой выступ и Чондэ поднимается, чтобы увидеть всех студентов, пришедших на мост. — Тебе не интересно? — обращается он к Кенсу. — Почему я должен смотреть на них? Чондэ не знает, что ответить. Он думает, что отвратительно, что студенты приходят смотреть на новоприбывших — главное развлечение в корпусах. — Сехун пришел, не хочешь подойти? Кенсу поворачивается, но не выглядит слишком заинтересованным. Сехун стоит у двери медицинского корпуса, он закрывает ладонью рот и не выглядит хорошо. — Он мог бы остаться в корпусе, — говорит Чондэ. — Он выглядит хуже, чем утром. — Кто с ним? Кенсу щурится; нелепо, что у стрелка плохое зрение. Уголки губ Чондэ приподнимаются в насмешливой полуулыбке — Кенсу ее не увидит. — Ким Минсок. Минсок улыбается, на его щеках появляются миловидные ямочки, к которым Чондэ хотелось бы прикоснуться губами — ему нравится внешность медика. Чондэ отправляли в медицинский корпус около трех раз, Минсок начинал обучение, и они не могли видеть друг друга. Медицинский корпус и корпус пехотинцев зависели друг от друга, но Чондэ любил жизнь. Три раза он приходил в медицинский корпус со сломанной ногой; ночью скручивал одеяло или простынь, стискивая ее зубами, пока перед глазами не белело, и смещал кости, чтобы они не срослись верно. Чондэ хромал, при ходьбе заваливался на правую ногу, и был отстранен от учений. Ворота открываются с громким скрежетом, от которого до вечера болит голова. Минсок подается вперед, сжимая пальцы на чужой ладони. — Подойди ближе. — Я не хочу смотреть, — Сехун жалеет, что не может закрыть глаза. Тошнота усиливается, а в нос проникает кисло-горький запах гари, тлеющей одежды и волос, и дым в воздухе имеет алые прожилки. Сехуну требуется немного времени, чтобы понять, что он находится не в городе. — Мне нужно, — пытается оправдаться Минсок, — они же придут в наш корпус, и легче, если я буду знать их имена. Минсок неловко улыбается, но Сехуну все равно, он чувствует, как скручивает внутренности. Юноши четырнадцати — шестнадцати лет выстраиваются возле нескольких черных автомобилей, на которых их привезли. Юноши стараются не смотреть на старших, потому что достаточно напуганы тем, что видели в городе. Первое, что запоминают юноши — медики носят белую форму; некоторые начинают плакать.

*

В одиннадцать начинается дождь, и студенты медленно возвращаются в корпуса, у них есть несколько часов до начала занятий. Кенсу, Чондэ, Сехун и Минсок стоят рядом, на мосту остались только они, плотно запахивая пальто. Их лица окутывает пар от дыхания и терпкий дым сигарет, крошечные огоньки которых обжигают пальцы. Не курит только Сехун, он сидит на полу и закрывает лицо руками, у него дрожат пальцы и Кенсу хмурится, сильнее прикусывая сигарету, чувствуя на языке отвратительно-горький вкус. — Успокойся. Сехун трясет головой и это раздражает, Кенсу хочет его ударить. — Тише, — мягко говорит Чондэ, — дай ему немного времени. — Это нелепо, — Кенсу кривит губы. Он чувствует, что злость впитывается в кровь, разжигая, и Кенсу горит внутри, не зная, как справиться с эмоциями. — Ты тоже боялся выходить на поле, — Минсок наклоняется к Кенсу, выдыхая дым ему в лицо, и довольно усмехается. — Нет, — голос Кенсу рокочет, предупреждая об опасности, но Минсока это не трогает. Когда юноши теряют руку или ногу, или способность ходить, они сначала плачут, а после сна громят комнату и дерутся, пока не увидят кровь. У Минсока на шее шрам в форме полумесяца от укуса, немного задели артерию. — Я знал, для чего меня забирают. — Ничейный, — Минсок растягивает гласные, но в голосе нет насмешки и это немного успокаивает Кенсу. Он видит, что глаза Минсока становятся влажными; Кенсу думает, что Минсок говорил больше о себе. Сехун надрывно кашляет, срывая, расцарапывая горло, он не переносит горький запах дыма. Он сжимается на полу, но никто не будет его жалеть. Чондэ, который стоит ближе, бросает окурок, наступая на слабый огонек ногой, и достает новую сигарету. — Почему ты такой? Сехун отворачивается, Чондэ думает, что юноша выглядит жалко. Он видит, что Кенсу подходит ближе, поэтому ничего не говорит. — Ты все еще чувствуешь себя нехорошо? Сехун не хочет говорить. Он помнит лицо каждого юноши, они были белыми, как чистые простыни; с пониманием того, что скоро они вернутся в город. Когда пехотинцы вышли в город — сожгли несколько небольших старых салонов, в которых собирались повстанцы. Они не могли быстро уйти из столицы и, словно раненные звери, прятались в закоулках и дрожали от свиста ветра. Через два дня начинались учения — охота — в которых будут участвовать пехотинцы. Сехун испытывал физическую боль, когда думал о городе. Сехун почти ненавидит Кенсу, его заботу. — Сехун. — Уйди, — тихо просит О, он действительно не хочет, чтобы Кенсу был рядом. — Ты должен встать, форма испачкалась. — Кенсу не понимает чувств младшего. Он хочет вернуться в комнату, потому что дождь усилился и ни пальто, ни сигареты не согревают. — Сехун. Кенсу прикасается к его щеке, Сехун чувствует терпкий запах и тошноту, столь привычную, что мерзко. Сехун глубоко дышит, подавляя неприятное чувство, но Кенсу слишком близко; он толкает Кенсу. — Оставь его, — говорит Чондэ. Кенсу сплевывает горькую слюну себе под ноги, он чувствует отвращение к Сехуну, его слабости. От злости, что вновь разжигает кровь, у Кенсу темнеет перед глазами. Он с силой дергает светлые волосы, заставляя Сехуна поднять голову. — Ненавижу, — выдыхает Кенсу, кончик языка оставляет на нижней губе Сехуна холодное, липкое прикосновение. Сехун дергает головой и его тошнит. Чондэ громко кашляет, сжимая ткань пальто на груди — дым от сигареты наполняет его легкие. Его пугают черные глаза Кенсу. Чондэ не боялся темноты. В доме дедушки не было электричества, чтобы подняться на второй этаж, он кончиками пальцев касался предметов, чтобы не удариться. Чондэ не помнил, где лежал молоток, поэтому ему приходилось касаться каждого предмета на складе, но он не чувствовал себя хорошо. Чондэ не мог сглотнуть вязкую слюну, он открывал рот, позволяя ей свободно вытечь на землю. На металлических стеллажах стояли ящики с продуктами, крышки прибивали и Чондэ думал, что должен искать рядом. На складе было несколько узких окон, но территория не освещалась. Чондэ не чувствовал страха, но сердце стучало сильнее. Молоток лежал на нижней полке, и слезы стучали по ней, вторя сердцебиению. Тук-тук-тук, Чондэ отсчитывал секунды; на сорок восьмом ударе он услышал голос Кенсу. Он говорил, что никогда не использовал инструменты; Чондэ сказал, что у дедушки было несколько кур, и одной он отрубил голову. Если палач использовал затупленный топор — бил несколько раз, чтобы полностью отделить голову; Чондэ потерял сознание на третий удар. — Черт, — тихо говорит Кенсу и уходит с моста. Чондэ часто дышит, его ноги сильно дрожат, и в теле сильная слабость. Он медленно опускается на землю, ладонями чувствуя влажную грязную землю, но отвращения нет. Чондэ хочет пойти за Кенсу, чтобы спросить, не злится ли Кенсу на него. Сехун плачет, пытаясь что-то сказать. У него некрасивое красное лицо, из уголка сжатых губ вытекает тонкая струйка слюны. Чондэ зло скалится и бьет Сехуна ногой, потому что он во всем виноват. Юноша сжимается на земле, закрывая голову руками. Сехун просит прекратить, но слова обрываются нервными вдохами. — Замолчи! — кричит Чондэ. Чондэ чувствует запах пота и гари, когда Минсок сжимает его плечо и наклоняется, чтобы посмотреть на Сехуна. Он выглядит нехорошо и Минсок хочет отвести его в медицинский корпус, немного успокоить. — Я останусь с ним. Чондэ все равно. Он цепляется за колонну и поднимается, у него тяжелая, шаркающая походка, которую слышно до конца лестницы. Минсок чувствует себя лучше, когда Чондэ и Кенсу уходят с моста. Минсок закрывает глаза, прислушиваясь к шуму дождя и тихому голосу Сехуна, который не совсем понимает, что они остались вдвоем. — Поговоришь со мной? Минсок чувствует себя неловко, он хорошо вправляет переломы и зашивает раны, но не знает, что делать с сердцем. Шумное, прерывистое дыхание Сехуна немного успокаивается. Он не опускает руки, но Минсок думает, что это уже достаточно хорошо. — Ты не хотел поступать на службу? — Нет, — голос Сехуна тихий и хриплый, — это было решение отца. — А мать? — Плакала каждый вечер. Мы сидели в гостиной в кресле, и она гладила меня по волосам, пока не засыпала. В моей семье были не такие хорошие отношения, как представляется Кенсу. — Я помню младшую сестру. Ее длинные темные волосы, няня каждое утро помогала ей собрать их. И она много смеялась, когда мы играли, поэтому не любила прятки, — Минсок мягко улыбается. — Сколько ей было, когда тебя забрали? — Четыре. Сехун хмурится и на переносице появляется несколько неглубоких морщин. Он не понимает, почему Минсок и Кенсу не чувствую ненависти к жизни. Сехун живет мечтами. Из-за частых пожаров и дыма не видно звезд, но Сехун поднимает голову, чтобы посмотреть на ночное небо; его мечта — самая яркая звезда, свет которой греет сердце. У звезд должны быть имена, но Сехун не знает кого-то столь же очаровательного. Сехун мечтает увидеть звезды. — У тебя есть мечта? У Минсока дергается верхняя губа, он пытается не засмеяться. — Мы живем в крови и грязи, о чем я могу мечтать? Сехун не отвечает. Минсок вдыхает влажный холодный воздух, худые «пальцы» которого сильно сжимают шею, затрудняя дыхание. Минсоку нравится не дышать, чувствовать затухание сердца. Это позволяет надеяться, что на следующий день он не увидит открытых переломов и рваной кожи. Потому что не будет этого следующего. — Ты — идиот, если думаешь, что что-то изменится. Минсок не злится, как Кенсу, и не кричит, но Сехун чувствует себя хуже.

*

Сехун смотрел на черную грозовую тучу. Он не любил, когда портилась погода, но от этой тучи было невозможно укрыться в доме. Их вывели из корпусов в семь часов утра, чтобы проверить идеально-чистую и выглаженную черную форму, ткань которой и создавала тучу. Сехун стоял в конце строя, глядя на серо-синее небо. Печальное, оплакивающее, и Сехуну хотелось бы позволить себе эмоции, если не наказание. — Внимание! Громкий голос капитана звучит раскатом грома в черной «туче». Сехун усмехается. Небо становится темнее. Сехун высокий, и ему приходится опустить голову, чтобы посмотреть на капитана — пожилого мужчину со щетиной и сильно выступающими скулами. За мужчиной было закреплено несколько групп пехотинцев, Сехун не знал его имени. — Сегодня мы выходим за ворота. Когда группа уходила в город, студенты оставались в корпусах. Они закрывали все окна и не могли смотреть, поэтому Сехун не знал, что должен делать. Но слова капитана не были ему интересны, только небо. Когда дома горели, на сером небе расцветали пионовидные бутоны из искр. Если пожар был сильным, «пионы» можно было увидеть с верхних этажей корпусов. Сехуну не нравилось смотреть на цветы, бутоны расцветали на крови. — Держите оружие наготове! Сехун хочет закрыть глаза и уши, чтобы не осознавать себя частью «тучи». Хочет сбросить с плеч форменную куртку и втоптать ее в грязь. Студенты не смеют отвести от капитана взгляд; они — псы на коротком поводке. Юноши-пехотинцы еле дышат. У них влажные глаза и они поднимают их к небу, словно оно им поможет. Сехуну их действительно жаль. Кенсу стоит в третьем ряду. Он смотрит так, словно уже сражается с кем-то за воротами. Он не выглядит дружелюбно, но юноши-пехотинцы жмутся, как к старшему. Сехуну хочется смеяться в голос, потому что Кенсу никого не защитит — давно «погиб» во лжи и жестокости. Строй — идеальный механизм — начинает движение к тлеющему городу. Гореть нечему, но в темно-сером небе появляются все новые искры. Сехун закрывает глаза, делает глубокий вдох. Он запомнит небо темным, мрачным, в котором спрятались звезды. Ворота открываются медленно. Юноши-пехотинцы начинают плакать, неловко, поспешно стирая слезы руками. Все смотрят, но ничего не говорят. У студентов, у которых из сердца вырвали наивность и доброту, слишком много слабостей, чтобы смеяться над ними. Сехун поправляет кожаный ремень винтовки на плече, чувствуя тяжесть каждой детали. И опустить бы руки, эгоистично возложив бремя на другого, но героев, подобно Гераклу, нет. Город — картина о разрушении, на которую не хочется смотреть. Чтобы не выходить в город, Сехун поступил в медицинский корпус, но сложно осознавать себя живым, чувствуя холодные прикосновения и дыхание студентов, с которыми говорит другая сторона.

*

Сехун смотрит вниз, где пехотинцы окружают несколько зданий, закрывая окна металлическими пластинами, и уже в следующее мгновение на них появляются вмятины от пуль. Юноши жалобно воют, но их голоса заглушает общий гул площади. — Что дальше? Кенсу на коленях, достает из тканевой сумки коробки с патронами, заряжая несколько винтовок, чтобы «огненный дождь», подобно каре небесной, коснулся каждого повстанца. Кенсу поднимает голову. — Ты выглядишь достаточно хорошо. Сехуну отвратительны эти слова, он считает их низкими и неуместными. Он натянуто улыбается, чтобы не расстраивать Кенсу. — Хорошо. Кенсу никогда не слушает тихий, хриплый и просящий голос, Сехун слишком жалкий. Повстанцы внизу становятся более шумными, Кенсу приставляет к плечу винтовку, действуя по правилам, как хороший ученик; и не существует ничего. — Кенсу. Он чувствует прикосновение к спине, но не может двинуться, потому что собьется прицел. Он действительно терпелив к Сехуну. — Что? — Будешь стрелять в голову? Сехун мысленно обвиняет себя в глупости; медленный вдох и чувства отступают. Если Сехун закроет глаза — увидит беспокойные волны, которые он должен сдерживать. В городе не может быть чувств. — Ты слеп, — говорит Кенсу. Сехун видел огонь и алую землю, но не понимает, что в дотлевающем мире человек идет по головам. — Почему я должен жалеть их жизни, если они хотят забрать мою? — Кенсу смотрит на Сехуна, немного щуря глаза. Сехун задыхается от чувств, Кенсу называет их неправильными и смотрит сердито. — Повстанцы… выходят, — срывающимся голосом говорит Сехун, отворачиваясь. — Спасибо. — Кенсу хочет, чтобы Сехун оставался рядом, у него теплое сердце.

*

— Ты должен смотреть. — Почему? — спрашивает Сехун. — Я не могу заставить тебя стрелять, но в корпусах ты никогда не останешься посторонним. — Ты хочешь жить? — Да. Кенсу хмурится, потому что достаточно хорошо знает Сехуна; каждое его слово. — Именно поэтому мы убиваем повстанцев. — Через прицел Кенсу наблюдает за мужчиной, который спрятался за массивными деревянными ящиками на западе от центрального здания. — У твоих родителей есть фотографии? — Да. — На них нет серого неба и огня, не хочешь увидеть это? Сехун поджимает губы; Кенсу не понимает его мыслей, существуя в ограниченном мире из четырех стен без окон. — Нет. Кенсу улыбается — насмехается, широко и открыто; Сехун останавливает завороженный взгляд на его губах. Арктур — самая яркая звезда Северного полушария — новое имя Кенсу. Сехун повторяет его несколько раз губами, мягко улыбаясь. Сехун сохранит в памяти миг, в который Кенсу позволил себе слабость — снял маску студента военного корпуса. Ему было сложно следовать приказам капитана и оставаться мягким, чутким. Кенсу не был жестоким. На возвышении тихо, но Сехун знает, что это затишье перед бурей. Он успевает закрыть уши, когда звучит выстрел. Если бы звуки обладали эмоциями, это была бы ярость, когда хочется вырвать собственное сердце. — Ты смотришь? — спрашивает Кенсу. — Нет. Кенсу не отвечает, но Сехун на коже чувствует его разочарование. — Извини, — звучит глупо и наивно, в характере Сехуна, — в моей душе осталось больше тепла. С возвышения не видно, как крошечные алые капли, словно небрежные брызги краски, окропили деревянный ящик, к которому привалился мужчина. Его правая рука и ноги странно изогнуты, и глаза не закрылись.

*

Кенсу сидел на краю кровати на смятой, влажной простыни, от которой пахло потом и немного дымом — горький запах, казалось, пропитал весь город и стал отвратительно-необходимым. Кенсу чувствовал сильную неуверенность, он мог только смотреть. Стены в корпусах были тонкими и, когда комнаты не наполняли голоса, они наполнялись шорохами снаружи. Кенсу слышал шаркающие шаги сторожа, пожилой мужчина прикреплял старую масляную лампу к длинной палке и светил ей себе под ноги, чтобы не упасть. Кенсу просыпался рано и несколько раз видел, как сторож возвращается в небольшое строение, которое раньше служило для хранения мелких деталей, чтобы поспать. Дверь открывалась вовнутрь и занимала много пространства, к противоположной стене крепилась кушетка, которая поднималась. Мужчина выдвигал из угла грубый самодельный столик немного больше тарелки, и ел. Он падал ночью несколько раз и Кенсу видел раны на его лбу с запекшейся кровью, которая была темнее по краям. Кенсу был слишком неловким, чтобы предложить помощь, его горло дрожало, не издавая ни звука. Сейчас Кенсу чувствовал себя хуже. Сехун лежал ровно — слишком, словно его сердце остановилось — приоткрыв губы, его кожа была липкой и влажной, и холодной. Он не выглядел плохо, но не просыпался, когда Кенсу толкал его в плечо. Кенсу слушал повторяющиеся крики Сехуна, чувствуя, как внутри появляется холод и замедляется ритм взволнованного сердца. Он не мог позвать старших. После каждого выхода в город, первый этаж медицинского корпуса был заполнен ранеными. Для мелких поручений приглашали студентов из других корпусов; Кенсу три недели спал на тонком покрывале на полу, чтобы подать воду или сухое полотенце. У медицинского корпуса был брат со слабым здоровьем — корпус пехотинцев, и возлюбленный — ночной кошмар. Кенсу три недели не слышал шаркающих шагов сторожа, потому что крики были достаточно громкими, чтобы утром болела голова, а хриплые голоса оседали в сердце. Старшие грубо сжимали челюсть студента, чтобы открыть рот и заставляли проглотить несколько ложек успокоительного. Кенсу смотрит на слабого Сехуна. На светлой коже останутся отпечатки чужих пальцев — клеймо (внешне временное) корпусов. Кенсу хмурится. Он ненавидел Сехуна, который в хаосе сохранил дом и семью. У Кенсу не было «равнодушных» родителей, с которыми он мог сидеть в одной комнате, чтобы не отвлекать. И он ненавидел, что для Сехуна это не было ценным. Сехун с силой сжимает тонкую ткань рубашки на груди, царапая немного открытой кожи короткими неровными ногтями. Руки Кенсу еще немного дрожат, когда он берет запястье Сехуна, чтобы тот прекратил ранить себя. Кенсу думал, что действительно ненавидит жителей города, теплые, спокойные дома, под фундамент которого стекается смешанная кровь повстанцев и детей. Кенсу наклоняется ниже. — Тише. Его дыхание касается губ Сехуна, немного согревая их. Кенсу сжимает край рукава своей рубашки и стирает крупные капли пота на лбу Сехуна, несколько капель замерли на длинных ресницах. В тусклом свете настольной лампы, они отбрасывают тени на бледные щеки. Кенсу чувствует себя нехорошо из-за сильной головной боли и усталости, он ждет достаточно долго, когда Сехун просыпается. Дыхание Сехуна неровное, прерывистое; на груди появляется несколько новых тонких царапин. — Не больно? Сехун шумно вдыхает носом, он не поворачивает голову, но смотрит на Кенсу. — Что? — Больно? — Да. — Это из-за царапин, — Кенсу смотрит на открытую грудь Сехуна, собирая подушечками пальцев несколько выступивших капель крови. — Видишь? Кожа Сехуна становится почти прозрачной, он с силой отталкивает руку Кенсу и зло смотрит на него. У Кенсу внутри покалывает от раздражения, и он не говорит с Сехуном, чтобы не накричать на него. На улице немного светлее, Кенсу выключает свет в комнате и вновь садится на кровать, занимая совсем немного места. — Прошло четыре дня, почему ты переживаешь и боишься? Кенсу не пытается коснуться Сехуна, который прижался спиной к стене. Кенсу видит в глазах Сехуна свое отражение и страх, который перед смертью испытывают животные. Кенсу видел этот взгляд через прицел. — Ты боишься меня? Сехун качает головой. — Себя. Уголки губ Кенсу дергаются. — Почему? — Я держал оружие, — хрипло говорит Сехун, вечером он выпил кувшин воды и Кенсу не наполнил его. — Представлял, как черты лица другого человека скрывает алая вуаль. — Это не является плохим. — Ты, — кричит Сехун, задыхаясь от эмоций. Он действительно не понимает, почему Кенсу такой. Его руки не дрожали, когда они спустились на площадь. Половина одного здания была разрушена, и Сехун видел стол с кружками с остывшим чаем, низкий холодильник и грязную раковину, цветные плакаты на стене. Кенсу шел рядом, сжимая в руках несколько незаряженных винтовок. Его спина была прямой, но не напряженной — он не испытывал страха перед дыханием смерти, потому что принес ее. Когда они вернулись в корпус, чтобы принять душ, Сехун плакал. Сидел обнаженный на холодном полу и кричал до боли в легких, не стесняясь Кенсу. В глазах Сехуна вспыхивает пламя — злое, дикое, а Кенсу усмехается ему в лицо: — Ты глуп. Пламя бушует, но опасается касаться Кенсу — у него холодное сердце. — Ты слеп, — говорит Сехун. — Нет, но у меня плохое зрение. Они молча расправляют влажную постель, утром Сехун заправит ее пледом, потому что старших в корпусах презирают и боятся, и не просят помощи. Кенсу говорит: — Я принесу воды. После отбоя выходить из комнат запрещено. Небольшая ванная с душем и раковиной находится через дверь, она для старших, но у Кенсу есть ключ. Кенсу закрывает дверь с тихим щелчком. Сехун медленно опускает ноги, кончиками пальцев касаясь прохладного деревянного пола. Его тело слабое после беспокойного сна и ноги подгибаются, и Сехуну приходится сделать более двадцати шагов. Сехун оглядывается на дверь, ему странно быть без Кенсу и он некоторое время просто растерянно смотрит. Комната пропитана кислым запахом и Сехун чувствует тошноту. Он меняет влажную одежду, складывая ее под подушку. Сехун зашнуровывает ботинки и берет пальто — застегивает и высоко поднимает ворот, чтобы ночной ветер не ласкал обнаженную тонкую кожу. Он выходит из комнаты и корпуса, не чувствуя беспокойства. Сехун поднимает голову, чтобы увидеть звезды, но небо оставалось мрачным и очень темным. Сехун мягко улыбается, словно дарит небу обещание — разочаровываться и влюбляться каждую ночь. Не смотря на то, что территория была закрыта, она не охранялась. Массивные ворота выделялись; шаги Сехуна были медленными и тяжелыми, и он чувствовал удушье. Оно змеей оплетало легкие и горло, и у Сехуна не было голоса. Над воротами был ржавый прожектор, он скрипел при каждом движении. Каждые пятнадцать минут его «глаз» поднимался к небу, на черном полотне которого появлялась яркая «звезда». Сехун остановился, чтобы посмотреть на нее. — Прощай, Арктур. Кенсу ставит пустой кувшин на прикроватную тумбу. Он проводит ладонью по не заправленной постели, она впитала запах страха Сехуна, от которого он бежал. Кенсу чувствует опустошение. Правило корпусов №12: самовольное оставление воинской части или места военной службы, является дезертирством. Меру наказания выбирает военный совет. В правиле не указано, что на дезертира спускают псов — учеников, на форме которых алая кайма. Глаза Кенсу становятся влажными, он трет их ладонями до красноты. Правило Кенсу №1: никто не позаботится и не побеспокоится, если не считает тебя полезным. «Хороший мальчик», — с едкой усмешкой на губах думает Кенсу. Его руки дрожат, когда он достает мятую пачку сигарет, закуривая в комнате. На языке оседает горький привкус, который хочется сплюнуть. В коридорах корпуса темно, только крошечный огонек спускается по лестницам на первый этаж. Кенсу выходит в спальной одежде, не чувствуя холода, он осознает только паническое биение собственного сердца. На левом плече — тяжесть ружья, личная привилегия. Кенсу чувствует сильную тошноту. Он сглатывает при спазме, и горький привкус перетекает по горлу, расцарапывая его. Кенсу думает, что хорошо относился к Сехуну, ему нравилась его немного детская, очаровательная глупость. Кенсу чувствовал себя немного лучше, когда Сехун говорил о звездах, тихих вечерах и сухих страницах книг, которые оставляли пыль на подушечках пальцев. Прожектор над воротами двигается быстро. У Кенсу болят глаза, но в высокой фигуре он узнает Сехуна. Стук сердца становится громче. Кенсу последний раз вдыхает едкий дым и выбрасывает сигарету, немного обжигая пальцы. Сехун опускает расцарапанные о замок руки, а свет прожектора снова поднимается к небу и Сехун боится не увидеть яркую звезду, которая могла стать его мечтой. За стуком сердца Кенсу не слышит выстрела, собственного судорожного вздоха и слабого вскрика Сехуна. Кенсу боится открыть глаза.