До свадьбы заживёт

      Боссюэ никогда не был нытиком и плаксой, но всегда был неудачником. Всю жизнь его преследовали неудачи и падения, на графике его жизнь была бы показана монотонно убывающим лучом, начинающимся в начале отсчёта. Абсолютно во всех областях своей жизни ему не везло: учёба, отношения со сверстниками, здоровье. Иногда Л’Эгль думал, что его прокляли, но даже самый могущественный колдун не мог бы навести такую порчу.       Но если место учёбы, окружение и изучаемые дисциплины всегда можно сменить, то здоровье одно и на всю жизнь. Всё детство Боссюэ прошло в больницах, поликлиниках, санаториях и на разнообразных физиотерапиях, пока мальчик не взбунтовался и не сказал, что с него достаточно. «Уж лучше помереть спокойно, чем постоянно бегать по врачам!» — такая философия появилась у него в четырнадцать лет после воспаления лёгких и последовавшего разрыва связок от катания на лыжах. Достигнув двадцати одного года, Боссюэ имел огромную медицинскую карту, по толщине своей превышающую любой из томов Толстого. В какой-то момент Л’Эгль решил запоминать сломанные и треснувшие кости, а через несколько лет стал запоминать те, которые не ломал. Любой врач, впервые видящий перед собой пациента с таким букетом всевозможных болезней, спрашивал «А чем ты не болел?».       Успешно спустив свои шансы на успешное образование в унитаз, Боссюэ собрал вещи, взял у отца немного денег и, не купив билета, сел на поезд пригородного направления вон из Парижа, решив выйти на той станции, на которой зайдут контролёры.       Таким образом Боссюэ устроился работать в конюшню в какой-то богом забытой деревушке, где решил остаться и спокойно провести остаток своей жизни. Он поселился с пожилой парой, которая приняла его, как своего сына, нашла ему работу и ни капли не разбиралась в медицине. Боссюэ кашлял и не обращал на это внимания, потом выбил из сустава палец, сам вставил и решил особо не напрягаться. Его постоянно кусали насекомые, но юноша и на это не обращал внимания. Зуд, покраснения на коже, судороги — само пройдёт, врачей Л’Эгль навидался на всю свою жизнь, поэтому упрямо терпел все удары судьбы и продолжал работать, писать письма семье в Париж, радовать стариков, выделивших ему комнату, помощью по дому.       Как-то раз он рубил дрова и чуть не отсёк себе палец — в ране было видно кость, но Боссюэ плюнул на это и сказал ахающим и охающим хозяинам дома, что «до свадьбы заживёт». Затем не так повернул на велосипеде — от колена до бедра вся кожа была содрана, на локте тоже, а Л’Эгль лишь смеялся и поражался тому, как такое могло случиться на единственном с горем пополам заасфальтированном участке их деревушки! В один день Боссюэ решил выпить, но, откупоривая бутылку, раздробил её горлышко и, отфильтровывая вино от стекла, проехался вдоль по запястью осколками. Как-то раз он содрал заусенец на пальце, а тот через два дня загноился — юноша помазал его йодом и заклеил, решив, что этого достаточно.       Работая на конюшне, Боссюэ занимался лишь бумажной волокитой, потому что мудрый хозяин конюшни решил не подпускать такого неудачника к лошадям ради безопасности первого. Л’Эгль особо и не рвался на место поинтереснее, сидел там, где посадили, и довольствовался небольшим доходом. Но и тут случился казус: на день рождения одной из дочерей этого самого хозяина съехались все дальние и ближние родственники, коллеги, друзья и знакомые, ну и грех не похвастаться своими лошадьми и тем, какая его дочь искусная наездница, верно? Подвыпившие гости собрались посмотреть на прохождение полосы препятствий, Боссюэ в том числе. Сама девушка выпила больше всех, но отказать ни отцу, ни своему чувству собственного превосходства, не смогла. Забраться в седло для неё не составило труда, но удержаться в нём в нетрезвом виде — та ещё задача. Сделав один прыжок, девушка остановилась и схватилась за голову. Гости зааплодировали, а Боссюэ нахмурился: — Всё в порядке? Помочь слезть? — крикнул он из-за ограды, отойдя как можно дальше от остальных и подойдя как можно ближе к имениннице. В ответ девушка лишь легла на шею лошади, цепляясь пальцами за гриву. Не медля ни секунды, Л’Эгль перелез через ограждение и подошёл к наезднице. Он аккуратно похлопал её по колену, привлекая к себе внимание. — Мне… Нехорошо… — глубоко и часто дыша, призналась девушка и хотела было встать, чтобы слезть, но, перекинув ногу через седло, начала падать назад, прямо на Боссюэ. Тот чудом не упал сам и поймал девушку, аккуратно поставив её па землю. — Ха, какой ты сильный! — пьяно улыбнулась она. — Мой спаситель! — Может, закончишь на сегодня с поездками? — предложил Л’Эгль, беря девушку под руку и лошадь под уздцы. Именинница кивнула, а Боссюэ повёл её к отцу, который распорядился отвести лошадь в конюшню, а остальным вернуться за стол. Когда лошадь развернули, горе-всадница громко позвала кого-то из своих друзей и отпустила Л’Эгля, который сразу же отлетел в сторону от удара копытом. Он мало что помнил об этом моменте и следующей ночи, только отрывочные крики «Врача!» от испуганных людей, склонившегося над ним мужчину, от которого, наверное, за милю пасло алкоголем, его бас «Разбудите моего сына, пусть мчит сюда!», ну, а потом — какие-то чёрные полосы, которые притянули за собой тьму и отключили крики.       В сознание Боссюэ пришёл уже в здании, в какой-то ярко освещённой комнате, пока очаровательный юноша что-то ему вкалывал. «Пришёл в сознание» — сильно сказано, скорее уж открыл глаза. Очаровательный юноша выглядел как серьёзный ребёнок, игравший в доктора — слишком уж молодой для такой страшной профессии. Да и как медик он не выглядел — вместо формы, которую носят врачи в больницах, он был одет в белую рубашку, которая была слишком велика для него и непременно была бы больше похожа на платье, не будь она заправлена в штаны. Её рукава были закатаны выше локтя, а две верхние пуговицы расстёгнуты, сам юноша выглядел слишком хмурым и серьёзным для того, чтобы ситуация выглядела как простая игра в доктора. Его короткие волосы спутались и выглядели так, будто он только что проснулся и делает всё автоматически, выполняя заложенные в мозг программы. Его руки в медицинских перчатках что-то перебирали, что Боссюэ не видел, но, судя по звуку метала, это были какие-то инструменты. Л’Эгль мысленно произнёс «ну вот, опять» и снова отключился.

***

      Жоли всегда стремился помогать людям, поэтому решил, что станет медиком, по примеру отца. Тот его многому научил, а сынок собрал вещи и умотал в Париж получить образование, чтобы легально работать в лучших клиниках столицы Франции. Забыть семью для юноши было преступлением, поэтому он приезжал при любой возможности, но такая возможность выпадала уж очень редко. Зубрить что-то в поезде стало для него настолько привычным занятием, что он, кажется, уже не умел по-другому. В деревне родителей Жоли получал практику, помогая отцу лечить местных, а в городе — теоретические знания, которые у него и без того были с детства. Он успешно выдерживал все сессии и являлся гордостью семьи, его приезд всегда был праздником, но у отца юноши чуть какой повод — выпивка, поэтому все обязанности врача, чтобы не вылечить кого-нибудь до смерти, он временно перекладывал на сына.       Жоли сам не знал, откуда в нём столько хладнокровия для того, чтобы зашивать голову незнакомого юноши в антисанитарных условиях, но от деревни до ближайшей больницы слишком далеко для того, чтобы раненый не истёк кровью по пути в больницу.       На следующее утро Жоли, ни капли не выспавшийся из-за ночного инцидента, полностью осмотрел Боссюэ, поражаясь легкомысленному отношению молодого человека к своему здоровью. — Давно кашляешь? — Года полтора? — Извини? — Да как только переехал сюда… — Понятно.       Жоли заходил каждую неделю и страшно переживал из-за наступающих холодов, потому что во время зимней сессии такие визиты прекратятся очень надолго. Он был слишком ответственным для того, чтобы спихивать лечение Боссюэ на своего отца, но при этом не мог забывать об учёбе. — Надеюсь, ты не подхватишь новую болезнь, пока я буду в Париже, — каждый раз говорил Жоли, а Боссюэ впервые хотел попадать ко врачу на приём снова и снова. Он терпеть не мог врачей, но этого… Жоли не воспринимался им как врач, скорее, как хороший знакомый с очень красивыми и мягкими руками, а ещё невероятно серьёзным выражением лица во время осмотра и прекрасной улыбкой во время обычного чаепития. После того, как Жоли разрешил Боссюэ вставать с кровати, тот никогда не отпускал молодого доктора из дома без чая с выпечкой хозяйки. Жоли никогда не отказывался и всегда жутко смущался, когда хозяева благодарили его за живого и здорового Л’Эгля.       Боссюэ окончательно поправился как раз к началу сессии. На прощальном чаепитии Жоли оставил ему свой адрес и номер телефона на всякий случай. — Держись подальше от лошадей, будь добр. И пиши мне о всех своих болезнях, даже если бумагой порезался, понятно? — с улыбкой говорил он, когда Л’Эгль провожал его до станции. — И не подумаю тебя отвлекать. — Тогда я буду переживать, что ты вовсе умер. — Ну ладно, так и быть, только не волнуйся. Удачи тебе на учёбе, — Жоли и Боссюэ обнялись и стояли так до тех пор, пока на горизонте не показался поезд до Парижа.       Без еженедельных визитов Жоли в деревне стало как-то… Серо? Все готовились к праздникам, на центральной площади поставили огромную ель и нарядили её, но Боссюэ всё равно считал, что праздники его не касаются. Он продолжал сидеть за бумажной волокитой на работе, вяло отвечать на улыбки дочери хозяина конюшни и чувствовал себя так потерянно, что хоть волком вой. К чему теперь переживать целую неделю, если в выходные не попьёшь чаю с Жоли? Ради того, чтобы целыми днями лежать на кровати? Боссюэ стал занимать себя книгами, благо, у его домовладельцев была пара книжных шкафов. Художественной литературы там было мало, в основном всё книги про уход за садом и кулинарию. Решив, что кулинар — слишком опасная для Боссюэ профессия, он решил заняться садом, за которым в силу возраста никто из жильцов не ухаживал уже долгое время. Чуть только он принял это решение, как понял, что на дворе зима, а он — идиот.       Жоли проклинал свою глупость и всю эту учёбу до еды, после, во время зубрёжки, перед коротким сном и после. Как можно было оставить Боссюэ свой номер и не попросить его? И почему он не пишет? Неужели ни разу за это время не поранился? Насколько хорошо с моральной точки зрения желать человеку пораниться только ради того, чтобы он написал тебе? Каждый раз, думая об этом, Жоли хватался за голову. Украшая аудитории к празднику, он думал лишь о том, что, возможно, Л'Эгля снова лягнула лошадь, но тогда отец непременно написал бы ему, верно? Планирование студенческих вечеринок (а в силу своей общительности Жоли был приглашён на несколько таких) больше не входило в занятия юноши, потому что какие к чёрту вечеринки, когда тебе не пишет пациент? Ночами Жоли пялился в потолок, пытался повторить выученный материал, но где-то внутри него сидел маленький ехидный человечек, который всегда задавал коварные вопросы в неподходящее время. Ну что ты так много о нём думаешь, м? — спрашивал человечек, а Жоли отвечал "Ну, он же мой больной!". Разве о больных так сильно волнуются? Если бы этот больной был обычным человеком, а не самым большим неудачником на свете, то Жоли, может быть, мог бы спать ночами нормально! Неужели не доверяешь отцу? Доверяю, конечно, но Боссюэ ведь не пойдёт к нему за помощью, а отец никогда не будет искать себе лишней работы! Это только Жоли из своего желания помогать всем и вся заходил к Л'Эглю проверить его здоровье, а здесь, в Париже, среди сплошных медиков, лечить некого. Ну да, конечно, ты это делал только потому что хочешь помогать всем, а не потому что он тебе понравился! Жоли в ответ на такой поворот своих мыслей заставлял себя вспоминать свои конспекты, повторял, повторял, повторял, а потом Слушай, а ничего гейского в том, что ты знаешь каждую родинку и каждый шрам на теле левого мужика и лапал его каждую неделю, случайно нет? — Заткнись! — кричит сам себе Жоли и поворачивается на бок, обнимая кусок одеяла. Сам заткнись, — обиженно бурчит человечек.       Боссюэ научился вязать и счёл это лучшим умением в своей жизни. Ничего особенно сложного он пока не делал — только вязал шарфики, а потом распускал их, потому что ехать за новыми нитками далековато и, при его везении, небезопасноо. У него был клубок чёрных ниток и клубок красных, и вот он сначала сделал половину шарфа красной, а вторую чёрной, а потом сделал шарф в полосочку, а потом вообще решил, что придумает собственный узор и свяжет его! Всё было бы здорово, если бы он не решил научиться сначала вышивать крестиком. Иголка под ногтём — ощущение не из приятных, но Боссюэ был этому жутко рад. Наконец-то хоть какая-то царапина!       У Жоли голова пухла от учёбы, он устало массажировал свои виски и шёпотом повторял материал, когда ему пришла смс с незнакомого номера. Жоли не доверял номерам, не занесённым в его контакты: слишком много спама. Но последние две недели он читал весь этот спам в надежде, что это сообщение от Л'Эгля. Радуясь возможности хоть на минуточку отвлечься от тетрадей, Жоли взял телефон в руки и открыл смс: Пока вышивал, засунул иголку под палец. Неприятно, промыл перекисью. Боссюэ, если что.       Боже, ну наконец-то он поранился! Ой. То есть...

Как быстро растут дети... Совсем самостоятельный! P. s. Ты умеешь вышивать?

      Не успел Жоли занести номер Боссюэ в контакты, как пришёл ответ: Совсем без тебя соскучился, не с кем чай пить. Сижу, вяжу и вышиваю. Как учёба?

Ничего, через несколько недель подъеду и обязательно зайду на чаепитие. От моей учёбы хочется поубивать всех, чтобы было некого лечить, себя в том числе. Сам как?

      Без остановки переписываясь с Боссюэ, Жоли не думал ни о какой учёбе, даже не вспомнил о тетради на столе перед ним, так и сидел два часа на стуле, переписываясь. Он бы так провёл всю ночь, если бы не получил от Л'Эгля следующее: Ты вообще почему ещё не спишь? Ночь на дворе, а ты лучше меня знаешь про пользу здорового сна

С тобой вот переписываюсь, а то ведь помрёшь со скуки. Тебе на работу завтра, кстати. Почему не спишь?

С тобой переписываюсь, а то со своей учёбой руки на себя наложишь

Не наложу. Ложись спать, я тоже лягу. Спокойной ночи

Спокойной