***
Холодный бодрящий душ, некрепкий чай и беззвучные новости — обычное утро. Света чувствует себя на удивление спокойно, привычная ей дрожь и волнение куда-то исчезают, уступая бесконечному умиротворению и уверенности, как будто что-то щелкнуло в голове и закрылась дверь, отвечающая за блок «Арбенина = нервы». Диана всё равно приедет, всё равно станет чего-то добиваться, как было у них уже не раз, и снова ничего не добьётся. Они словно висят в воздухе, но у них никак не получается решить, что же сейчас между ними. Светка видит, что Диане она нужна. Даже не желая смотреть, даже не интересуясь специально, просто чувствует, что нужна, именно в это время, сейчас. Арбенина, конечно же, зовёт её на концерты, посылает недвусмысленные пассы (публично и нет), строчит утренние смски, короткие, словно выстрелы, отвечает моментально, требуя к себе внимания. И Света общается с ней, улыбается приветам и терпит глупые пересылки через фанатов. Она знает, что настанет этот, сегодняшний день, когда Диана заявится к ней, чтобы в очередной раз попытаться расставить какие-то точки, которые все уже давным давно расставлены. Но ведь Арбенина так любит многоточия! И не любит вовремя останавливаться. Через тридцать четыре минуты после прочения утреннего СМС, на подъездной дорожке мигают фары. Из машины неспешным шагом выходит Арбенина, пройдя в заранее открытые для неё ворота, останавливается на пороге и три раза кулаком стучит в деревянную дверь. — Сурганова, это я, открывай! Света, не удивившись командному тону, медленно поднимается с кресла, выключив беззвучно вещающий утреннюю сводку телевизор, и спокойно проходит к двери. Ещё один глубокий вздох. Чувствует накатывающее лёгкое волнение, с нежной улыбкой распахивает дверь. — Доброе утро. Диана, растрепанная, в чёрной толстовке с капюшоном и драных светлых джинсах стоит напротив, облокотившись о дверной косяк, и с недовольной ухмылкой взирает на Светку. Сурганова на секунду замирает, пытаясь усилием воли заставить себя не смотреть в эти светло-зелёные глаза, в которых сейчас ледяная буря. «Недовольна, конечно же, недовольна. Кто бы сомневался». — Салют, — коротко кивает, но в дом не заходит, продолжая стоять на месте. — Я не ждала… — Ага, знаю, — усмешка — и вдруг, сделав шаг вперёд, нависает над маленькой Светой, облокачиваясь о косяк. Видимо, в этот раз бури чуть холоднее, чем обычно, — ты зачем Эллу с собой притащила в Крокус? Вопрос в лоб, как удар поддых. Свете хочется отшатнуться, но она сдерживает себя. Улыбка медленно исчезает, губы сжаты в тонкую линию. — Да, Арбенина, не меняешься. Претензии прямо с порога. — Я вопрос задала, — будто не услышав, произносит Динка, смотря Свете прямо в глаза. Сурганова хмурится: «Небось, ехала сюда, барабаня по рулю, придумывала фразы поострее, а сейчас стоит напротив, да так и не придумала ничего умного. Как цербер, вот-вот бросок. Обвинять, угрожать, а в чём? Сама не знает. Просто так. Просто потому что это мы…» — А я не ответила, — спокойный ровный голос, полный самоконтроль. Если с утра и были хоть какие-то силы говорить — сейчас они исчезли окончательно, и Свете хочется только выкинуть её со двора, не видеть ближайшие пару месяцев. Но Динка не сдается. — Зачем ты? Не могла хотя бы в мой день рождения своей супружницей не светить у меня перед носом? Ещё один глубокий вдох. Запах терпкого дорогого парфюма, упрямый взгляд светло-зелёных глаз, которые от злости и обиды всё темнее. Вот что ей говорить? Стоит тут, будто бы перед расстрелом, а всё своё… — Сколько, оказывается, в тебе желчи, Динка. Я захотела — я привела. Когда ты дарила билеты, мы не оговаривали условий. — Я думала, до тебя и так дойдёт. Света лишь улыбается на очередную колкость. За столько лет все отчаянные попытки Дианы задеть её вызывают лишь улыбку. Задевать-то нет смысла. — Я сделала то, что захотела, а не то, что нужно было тебе. Прими это, хоть раз, просто смирись, и катись отсюда, если пришла только за тем, чтобы выпустить пар. Диана будто бы решает в секунду, что ей правда стоит уйти. Она ещё с утра понятия не имела, зачем села в машину, но злость, копившаяся все эти дни после концерта хлынула наружу, и даже любимая груша не спасла от бессилия. Упрямство взяло верх над усталостью. И вот она здесь. — Что-то ещё? Резкий, холодный голос. Даже не верится, что он может быть таким холодным. Динка ведь еще помнит, как нежно Света может шептать на ушко… Опускает уставшие плечи. — Сурганова, хорош выёживаться. Поговорить надо. — Не хочу я говорить, Дин, — тихо, но уверенно, чтобы она поняла смысл сказанных слов. Между ними «нет» так часто скрывало «да», что порой было не разобрать, что где. Но сегодня всё будет конкретно и чётко, — пришла с претензиями? Получай ответные. Пока не примешь вещи такими, какие они есть, нам говорить с тобой не о чем. Диана всё больше хмурится, неспокойные руки прячет то в карманы, то за спину, не зная, куда себя деть. Её явно беспокоит, что Света стоит на пороге и в дом её не пускает, но настаивать было бы глупо. Она пришла без приглашения. И уже сейчас понимает, что только ради того, чтобы поскандалить. Но весь запал улетучился ещё после первой фразы, и теперь всё так откровенно-глупо, а отступать уже некуда. Начала — так гни свою линию до конца. — Прекрати, — уже мягче, — я на концерт звала тебя. Не её. Глубокий вдох. Шаг назад. Во взгляде серых глаз кроме усталости вдруг что-то новое… — Где я — там и она. Позвала меня — будь готова к этому. — Света! — отчаянно и хрипло, на сорвавшемся голосе. Чёрт, ну как с ней говорить? Как злиться? Она ведь сидела там, во втором ряду, четыре часа, дура, и даже ни разу не повернулась в сторону, смотрела только на сцену, не подошла, не сказала ничего, сбежала, едва поклонники отпустили. Вечный партизан. Всё молчит, всё втихаря, всё сама. Но ведь если не сама, то не позвали бы. — Ой, всё, — вдруг взмахнув руками, Сурганова хватается за дверной косяк, намереваясь закрыть дверь, — прошу тебя, езжай домой, а? Пустой разговор, честно. — Мы не закончили, — уже понимая, что проиграла, опустив руки по швам, скорее жалобно, чем утвердительно, Диана в последний заглядывает в серые глаза, но Светка остается непреклонна, небрежно кивая головой в сторону ворот. — Езжай-езжай, дети, небось, волнуются. Успокоишься — поговорим. Всё, я на связи. И тяжелая деревянная дверь гулко хлопает прямо перед арбенинским волевым носом. Оставшись одна, Света, наконец, позволяет себе вздрогнуть, бессильно опускаются руки, прижимается спиной к холодной двери. Она знает, что Динка ещё там, (когда это она сдавалась так легко?), знает, что если она сейчас попросит — Света, конечно, откроет, конечно же впустит, напоит коньяком, выслушает очередные излияния души, даже споёт пару старых песен. Но потом, когда дымка ностальгии утечёт сквозь пальцы за горизонт мокрого питерского утра, Диана уедет, уедет далеко, оборвёт все связи на несколько месяцев, чтобы «проветрить голову», и Света обнаружит своё имя в очередном интервью, в одном предложении со словами «тишина», «прошлое», «детство», «ерунда», и так до бесконечности. А всего этого так не хочется! Вот бы сейчас взять её, эту неугомонную дурочку, её Диньку, за шкирман, втащить в дом, усадить в кресло и дать хорошеньких затрещин за те выкрутасы с водой на концерте. Вот ведь дура! Будто хочет себе воспаление легких заработать… Почитать бы ей стихов, спросить, как ей новая песня, послушать её, просить сыграть что-нибудь, вот так, на гитарке, вдвоём, ведь они так давно вместе не пели. Неужели это так много? Неужели им не дано просто быть друг у друга, а не без конца и без начала цеплять на крючок за больное, настаивать и воевать? Неужели нельзя просто быть? — Неужели по-другому никак? — одними губами, куда-то в потолок — и Сурганова сползает спиной по стене вниз, обнимает колени руками. Диана стоит за дверью, смиренно ждёт, когда голос, наконец, подчинится, и она сможет связать в предложение хотя бы пару слов, при этом сумев не обидеть. Ей ведь на самом-то деле вовсе плевать, с подругой Светка пришла на её концерт или нет, смотрела она на неё или нет, плевать, зачем она позвала её, зачем они сели так близко. Ей тем более вовсе плевать, что Гайрабекова нарисовалась там не пойми откуда, и плевать на желчные комментарии ничего не понимающих чужих людей. Ни одна живая душа, кроме них двоих, никогда не узнает, что там произошло, между ними. И на всё это наплевать. Просто хотелось увидеть её. — Свет… Сурганова поднимает голову, услышав тихий шёпот из-за двери, прикрывает глаза. «Ну, вот и все. Закончился спектакль. Здравствуй, родная». — Свет, открой. Медленно поднимается, уставшей рукою открывает тяжелую дверь. Динка, будто ставшая в два раза меньше, прижимается лбом к косяку, жалобно глядя в серые глаза и едва заметно улыбаясь. — Коньяк есть? Глубокий вдох. Нежная улыбка. — Есть, конечно. Заходи уже, чудо. И часы летят мимо них, листья опадают с деревьев, небо рыдает дождём, после — солнце греет мокрый асфальт, и снова дожди, а им всё не замолчать, и каждая нота, и каждая песня вспоминается с улыбкой, а каждый момент можно вновь разделить на двоих. Счастье тихой кошкой спит на коленях, его так не хочется спугнуть, потому они почти не шевелятся, улыбаются и всё смотрят, смотрят друг другу в глаза, не отрываясь ни на минуту…***
— Скажешь ей, что я приходила? Тихий вопрос будто бы пускает трещину по стеклу, за окнами уже стемнело, тихий скрип половиц под ногами в коридоре и шум ветра — тишина. — Скажу. — Правильно. Врать не надо. Стоят напротив друг друга, упрямо смотрят в глаза. Понимают, что увидятся теперь нескоро. Снова жизнь, работа, снова чужие люди и чужие постели, снова разные города. Снова горькие слова и терпкие воспоминания. Но вечер — на двоих. И нет ничего важней, чем эта минута. Уходить до боли не хочется, но понимают, что надо, иначе — останутся навсегда. И вот так, через себя, через тягучую вечную тоску, каждый раз, в каждую встречу. Находить и терять. Любить и ненавидеть. — Динька, по поводу Эли, все-таки… — Да забей, — легкая усмешка, дающая понять, что это не имеет значения. Никогда не имело и никогда не будет иметь. В этот вечер они есть друг у друга. Остальное давно уже неважно, — спасибо за наводку с оркестром. Кайфово было. Её улыбка, такая, почти мальчишеская, искры в зелёных глазах, выкрашенные в платину волосы, весь этот незабываемый образ так греет просто одним своим существованием. — Обращайся в любое время. — Спасибо тебе, что была со мной. Ответная улыбка, шаг навстречу — непозволительно близко. Но границы сегодня, хоть на минуту, хотя бы прощаясь, ведь можно стереть. Ведь можно, правда? — Тебе спасибо, родная, — наклоняет голову, чуть усмехаясь, — я всегда где-то рядом, помнишь? — Помню, — хрипло и тихо, и от этого её «родная» так щемит в груди, сердце крутит кульбиты и рвётся вон, на свободу: «Только бы к ней, к ней, пусти меня, пусти, пусть мы умрём, зато рядом!» — Помню, Светка. Чувствую. Ты рядом. Всегда. Неловкое движение, взаимный взгляд, порыв ветра за окном. Прижимается губами к сухой щеке, запоздало понимая, что так — слишком близко — и не сопротивляется, когда горячие тонкие губы пленяют нежным поцелуем, от которого ноги подкашиваются, и где-то в груди умирает бессильное «ох». «Как же я люблю тебя!» — Ну, родная, — едва сдерживается, чтобы не прижать к себе, отстраняется на выдохе, нежно улыбается, удерживая за шею. Уверено поглаживает острое плечо. Дыхание сходит с ума и кровь долбит в уши «ещё, ещё!» Но нет. Нельзя. Не сейчас, — мы не можем без этого, да? Скорее утверждение, чем вопрос. Динка улыбается, едва заметно скрывает досаду. Но понимает, что так лучше. Так правильней. — Нет, Светка, не можем. Я не могу. — Езжай аккуратно. — Как всегда. Прижимается лбом ко лбу, в последний раз крепко сжав хрупкие плечи, будто обещая — вернусь! И, резко развернувшись, уходит в темноту, оставляя Сурганову за закрытой дверью.***
Дорога летит вперёд, прогоняя мысли, и дома ждёт уют, знакомое, родное тепло, бутылка вина и цветные сны, а ладони горят от прикосновений, и в груди неубиваемо бьётся вера, вера в новую встречу, вера, что им всё-таки иногда возможно просто быть друг у друга, невзирая на прочее. Иногда это необходимо. Иногда это всё, что остаётся. Просто Быть.