Deep end

      Безжизненная комната, вроде тех, что были ещё до того, как Ферма агрессивно поглотила приют Сестёр Тихого Милосердия, встречает бывалую гостью серыми тонами и стойким пренебрежением, лукаво скалясь с изломленных трещин под самым потолком, припоминая гнусность и подлость настоятельниц.       В тот раз ей было просто страшно. Сейчас — она в невообразимом ужасе.       Втягивает носом кислород и начинает считать до восьми, чтобы успокоиться: матерится на двух и заламывает пальцы до неестественных изгибов к семи, надеясь, что хоть боль отрезвит загнанный в пучину страха разум.       Это должен быть он, обязан быть, повторяет неутомимо Бетти про себя, закусывая всякий раз пунцовую губу сильнее. Ведь всё сходилось, почему на его спине нет изобличающих рун — ежесекундно всплывает извечный вопрос на поверхности подкорки.       Гипотезы проносятся вспышками молний, ярко озарив, а затем исчезнув, оставляя после себя лишь пустой вакуум допущений. Она бессильно опускается на стылый пол, наблюдая за тусклой луной, что играет в безвыигрышные догонялки за окном и не замечает стальной привкус на кончике языка.       Тонкие пальцы скользят по округлым плечам сквозь невесомую ткань простыни, острые коленки теснее жмутся к груди и на мгновение, туманное и невзрачное, пока кожа немеет под беспощадным натиском, ей кажется, что этого достаточно.       Скептик, что не верит в потусторонние и сверхъестественное, но из последний сил надеется на тончайшие нити детского оберега, который скроет её ото всех чудовищ. В детстве ведь срабатывало, так почему не сейчас?       Гуляющий в сосновых верхушках ветер доносит скрежещущий шёпот листьев, что голосит хрипло и до боли знакомо. Горящие бездушием глаза глядят остро на неё, от туда, Бетти уверена, из густой тени мохнатых деревьев, что любовно укроют от взора посторонних.       И где-то под рёбрами коллапсом взрывается чувство безопасности.       Зажимает рот ладонью, опасаясь материализовать свой самый жуткий кошмар, путается в переплетённых конечностях, ощущая лихорадочный пульс в горле, а время ставится на паузу, растягивая быстротечный миг на тысячелетнюю хронологию, и руки безвольными марионетками повисают на кромке бесцветных штор.       Паника охватывает здравомыслие, перекрашивает безмятежные, синие огоньки в безумный алый, будто шулерское реверси, где исход заранее предначертан и победы на твоём поле априори не существует.       В темноте никого нет, да вот только мнимость рисует всеми красками грозный лик перед ней, и безжалостные руки его, охватившие хрупкую трахею, вот-вот, готовые перекрыть кислород. И лишь крохотное соединение нейронов вторит ей:       — Это лишь игры разума. Не более.       И Бетти выбирает меньшее из двух зол, наплевав на металлический вопль рациональности, когда нервами подрагивающие пальцы тянутся к дверной ручке.       Все боятся темноты и не важно, протягивает ли она свои окостенелые, мёртвые лозы из глубинного мрака обветшалого подвала в час поздний или же свободно разгуливает внутри, продолжая очернять девственную душу смрадной развращённостью.       Но не Эдгар Эверневер. Здесь, он — Король и это место — его нерушимая крепость.       Даже осторожный шаг разрезает ночную, замогильную тишину лязгами фантомных цепей, что появились с пробуждением дремлющих десятками лет скелетов жителей тихого и спокойного, на первый взгляд, пригорода.       Она придерживается лунной дорожки, будто та оградит её от всего плохого и, в конце концов, приведёт к выходу из гибельного туннеля и каждый раз с замиранием сердца перепрыгивает через теневые прорехи, опасаясь тех словно чумы.       Время с ней играет, рассудок — потешается, а собственные глаза начинают подводить и медленно реальность сливается с иллюзией, с вымыслом, с голосами, что тянутся из аморфного страхом ума и принимают практически неразличимые формы, которые непоколебимо и обманчиво осязаемы.       Ему нравится думать о двойственности мира, пока длинные, открытые ладони с природной изящностью разрисовывают скудные стены невидимыми линиями жизней тех, кто добровольно принёс себя в жертву; во имя его.       На рассвете, подобно алхимику возрождает из топкого бременем пепла агнцев, что прибежали к нему не то за прощением и отпущением, не то на заклание, а под покровом ночи исследует полные тайн беспросветные коридоры-лабиринты с руками по локоть в багряной, всё ещё тёплой крови и неустанно, день за днём продолжает вести за собой паству.       С хирургической точностью читает людей, обнажает самые грязные секреты и выворачивает всю суть наизнанку, довольствуясь на досуге преклонением в их взглядах, и цинично вспарывает после, размышляя о промысле божьем.       И мысли об отождествлении себя с Всевышним прочно закрепились в нём.       Не раз в своей жизни всякий слышал о Дьявольском часе, поверье, в котором голодные разъярённые демоны адской геенны ступают по людским тропам и упиваются диким восторгом, стоит им вкусить сладкого человеческого страха.       Любимым же блюдом Эдгара являлась вина. И чем застарелее и горче она, тем богаче её пряные нотки и неповторимей вкус.       — Бетти.       Можно ли бояться кого-то меньше только лишь потому, что рядом с тобой другой монстр: опасный и коварный, ведь каждое его слово — закон, а прикосновение вызывает в организме химическую реакцию словно приход?       — Я не верю ни одному вашему слову.       Расправленные плечи, прямая осанка, решительность в лучистом полотне весенней зелени, что так пестрит юной энергией, безрассудной храбростью и ребяческой, неугасаемой уверенностью в собственные силы и мужчина улыбается ей в ответ.       «Чудовищен в своей обаятельности», — думается той, в чей груди колибри принялась безумствовать. Лихо и буйно взметается ввысь и безудержно, с рокотом и треском, падает ниц, в отчаянии разбивая крылья о несгибаемые прутья-рёбра.       Она сетует на лживый свет, что манил свободой, верой в светлое и хорошее и прикладывает все усилия, чтобы унять чувства, которым не место здесь; только не в ней.       Силится рассеять жгучую поволоку неодолимого искушения с глаз, прогуливаясь по корешкам книг, примостившихся в ласковом отливе полной луны, и не знает, куда деться от искрящихся грозой очей.       Хитрый, лисий взгляд казалось, считывает мысли и даже больше, сам его обладатель подкидывает новые, такие, от которых в горле пересыхает и к щекам приливает кровь, а нутро обволакивает золотистое, паточное тепло.       — Бетти, я не тот, кем ты меня считаешь, — он разводит руками, всматривается в рдеющие малахиты, а после вновь складывает их перед собой, бегло обращая внимание к чему-то, что находится позади неё. — Время позднее и тебе, как и остальным, пора находиться в кровати.       — Возможно, что вы и вправду не Король Горгулий, но это не означает, — понижает голос, придвигается ближе, оказываясь на опасной дистанции с тем, с кем не следовало бы, — что намерения Фермы чисты и прозрачны.       Усмешка пробегается кривой прямой вдоль дразнящих губ и исчезает озорным огоньком в цветастой радужке васильковых глаз; серебристое свечение сбивает с толку, но только на один предательски судорожный вздох, пока шалунья-луна рисует над ним ангельский нимб и перетасовывает девичьи чувства.        — Я могу уверить тебя в этом…       Проблеск энтузиазма проскакивает в горящих нефритах, участившийся пульс под атласной кожей и плавные шаги растворяются в душном воздухе подле той, что не сводит своего пламенного взора с мужчины.       — …показать, как обстоит всё на самом деле…       Его голос заволакивает, образ пленяет, а мягкие ладони на женских плечах искусно скидывают ненужное: боль, переживания, страхи. И Бетти нестерпимо хочется узнать самые потаённые тайны Эдгара Эверневера; стать одной из них.       — …обязательно, дорогая Бетти, — интонация разливается по телу ласковыми волнами, и она почти мурлычет в его руках. — Завтра.       И полуночная гостья внезапно ощущает себя маленьким ребёнком, полным обид и печалей, ведь пора спать, а любимую игрушку придётся оставить до утра, но кто из них более огорчённое дитя? Ведь Элизабет не увидит той борьбы, что происходит за толщей стен в сердце морей.       Она прижата страхом и одержимостью оказаться правой.       Вскоре он провожает девушку до комнаты, желает сладких снов и срывает с пылающих губ тихий стон, когда позволяет себе на миг дольше утонуть в бархатистости пылающих скул. Эдгар знает, что Элизабет никуда от него не денется и потому терпеливо оставляет полюбившуюся куклу.       Наступит новый день и начнётся новая игра.