Скифская колыбельная

      УАЗик-«буханка» рычал и уверенно мчался по прямой, как стрела, отсыпанной гравием дороге. Лия Лазарева тряслась в салоне, с опаской глядя на тяжёлую железную лебёдку, которая нет-нет, да норовила сдвинуться с места и упасть ей на ноги. Скоро гравийка закончится, и машина будет надрываться в колее, бывшей по плечу лишь лесовозам. И Лия не была уверена, что не хочет застрять в лесу.       Год назад она дала себе слово ― никогда больше не появляться в «Тайге». Ильинский предал её, скурвился, оттолкнул от себя, упав в объятия ушлой Лизоньки Баклановой, быстренько разобравшейся, с кем надо спать, чтобы не работать на стационаре. Мерзкая и вышибающая дух своей силой картина до сих пор вставала перед внутренним взором Лии, стоило только подумать об Ильинском. Вот и сейчас, даже с открытыми глазами и не во сне, она видела, как совершенно голая Бакланова сидит на коленях у Ильинского, медленно, мучительно медленно, до разрыва артерий и хруста костяшек, расстёгивая на нём рубашку.       Не буду мешать, сказала тогда Лия. Она не стала брать карабин у сторожа дяди Паши, ограничилась двумя стопками спирта. Этанол зажёг душу и придал сил толкнуть дверь злополучного домика. Дружинин тогда, кажется, пытался что-то сказать про воспитание и то, что надо стучать, но Лия взмахом руки заставила его замолчать.       Уж кто бы говорил про этику, Лия помнила, как покачивалась, как чётко вырисовывался мир, как краснела Лизонька и бледнел Ильинский. Удачного вечера. И приберите за собой.       Тогда она хлопнула дверью так, что опилки посыпались с балок. И ушла в ночь, полетела как бабочка на огонёк домика Горского, где проснувшийся дядя Паша с радостью принял Лию в качестве собутыльника.       Лия дождалась Малиновского и уехала. А Вадим Борисович после случившегося прятался в домике и не сказал ни слова. Лизонька жалась по углам и как миленькая бегала на сети за птицами, а Дружинин убрался со стационара с первыми лучами солнца.       ― Лия Дмитриевна, что с тобой? ― Из мрачных воспоминаний Лию выдернул голос Наташи Нехлюдовой ― маленькой жизнерадостной блондинки со светло-зелёными глазами и бесконечным запасом песен в памяти. ― Ты с такой радостью ездила три года! Даже сверхурочно оставалась!       ― Не хочу видеть Ильинского, ― честно призналась Лия. Наташа знала всё, скрывать от неё свои мысли было незачем. ― Я боюсь того, что я могу там увидеть.       ― Думаешь, без тебя он опустился и запил? ― с сомнением произнесла Наташа, поудобнее устраивая на коленях гитару в чехле.       ― В последнее время он был сам не свой, ― пробормотала Лия, глядя на то, как мелькает за окном «буханки» смешанный лес. ― Я видела.       ― Ты так старалась его забыть, что всё время помнила о нём, ― глубокомысленно произнесла Наташа. ― Столько говорить о том, как ты его ненавидишь: это много значит. Признайся уже, хотя бы самой себе, что ты до сих пор его любишь.       ― Да, ― тихо произнесла Лия, отворачиваясь. ― Люблю.       Она действительно любила. Давно и до смерти. И когда узнала, что Ильинский всё-таки ухитрился остаться в университете, была даже немного рада. Как будто у неё появился ещё один крошечный шанс на счастье. Но Вадим Борисович закрылся в себе, а Лия осталась один на один с бескрайним морем горя.       Если бы она только тогда не зашла в домик… Быть может, не зная того, что там произошло, она смогла бы простить Ильинского. Прав был Сайфер из «Матрицы»¹: счастье в неведении. За прошедший год Лия вообще изрядно похудела. Рёбра и ключицы чётко обозначились, скулы заострились, а карие глаза горели тёмным огнём на тонком лице. Лия и раньше не любила фотографироваться, теперь же не могла без содрогания смотреть на себя. Казалось, что со снимков на неё смотрит мертвец.       На стационар они приехали уже под вечер. Жаркое июльское солнце клонилось к горизонту, рассыпая вокруг приглушённый жёлтый свет, смешанный с тенями. По «Тайге» туда-сюда сновали студенты: кто-то возвращался с послеобеденной экскурсии, кто-то бегал в хозяйственный домик за продуктами для ужина. Часть второкурсников расположилась на выкошенной лужайке перед большим преподавательским домиком: ребята закладывали под пресс свежесобранный гербарий. Лазареву и Нехлюдову после выпуска специалитета попросили напоследок съездить на стационар для проведения профориентации по зоологии и ботанике.       Эта атмосфера студенческой деятельной жизни, запах трав, костра и реки вызвали у Лии такой приступ ностальгии, что стало почти физически больно. Когда-то и она вот так же беззаботно перекладывала свой гербарий, бегала на речку купаться, готовила в большом котле еду на весь массовый заезд в сорок человек.       Теперь эти маленькие радости были не для неё. Она ― дипломированный специалист, без пяти минут научный сотрудник природоведческого отдела столичного Музея. Спасибо отцу ― Дмитрию Лазареву ― таскавшему дочь на волонтёрство с самого первого курса. Суровая жизнь разбила все надежды и мечты. Хорошо, что деканат факультета попросил её съездить в «Тайгу». Лия и сама бы себе не призналась, как сильно она хотела сюда попасть. Быть может, она даже сходит на первый обход по ловчим сетям за птицами, чтобы посмотреть на другую «Тайгу»: утреннюю и тихую, залитую лучами восходящего солнца, когда ещё прохладно. Всё вокруг дышит росой и свежестью, а на небе смешиваются умытая синева и розовые мазки солнца.       Лия почти не слышала, что происходит вокруг, но родной звук заставил встряхнуться: с таким протяжным скрипом открывалась только дверь лаборатории орнитологии.       Сперва из домика вылетела с возмущённым писком синица, затем что-то прокудахтал дрозд, успевший напоследок нагадить, а затем уже вышли студенты. С этими второкурсниками Лия не была знакома. Они приехали впервые, но по их заинтересованным лицам она смогла понять, что с направлением исследований они определились.       А потом она увидела Ильинского. В первые секунды, пока мозг лихорадочно работал, соображая, Лия ощущала, что сейчас лишится чувств. Она не могла поверить в то, что видела перед собой. Конечно, этот человек кто угодно, но не Вадим Борисович Ильинский.       Лохматые отросшие пепельные волосы слиплись от пота, всклоченная рыжеватая борода не расчёсана. Серо-голубые глаза покраснели, под ними залегли тёмные круги. Мятая рубашка вылезли из-за пояса камуфляжных брюк, а резиновые сапоги заляпаны грязью. Руки, обнимавшие когда-то так крепко и нежно, покрыты свежими царапинами: видимо, в сеть попался ястреб. Ильинский как будто сник и опустился, и от него отчётливо пахло перегаром.       ― Здравствуйте, Вадим Борисович, ― Лия едва нашла в себе силы поздороваться. Казалось, она видит перед собой гротескную подделку Ильинского. И зачем-то добавила: ― Я приехала.       В ней не осталось гнева, с которым она уплывала из «Тайги» год назад. Только боль. Страна Снов превратилась в Каркозу².       ― Я вижу, ― кивнул Вадим Борисович, бросив на Лию быстрый взгляд и отвернувшись.       «Я умерла, ― подумала Лия, прикрывая глаза. ― Это всё слишком ужасно».       Ильинский даже не попросил её сходить на сети, а ведь Лия сотню раз прокручивала в воображении их возможный диалог. Она бы поломалась для приличия, а потом всё равно сходила. Но он даже не взглянул на неё, а быстро зашагал в сторону преподавательского домика, который делил с Александрой Валерьевной ― рослой черноволосой, едва-едва защитившейся преподавательницей зоологии позвоночных и Региной Александровной ― задорной и лёгкой на подъём тоненькой шатенкой, преподававшей ботанику и метившей в профессора.       ― Регина Александровна! ― вскричала над самым ухом Лии Наташа. ― Здравствуйте! ― И Нехлюдова гигантскими скачками побежала к Регине Александровне, которая только что привела группу студентов с вечерней экскурсии.       «Хоть кто-то радуется, ― со щемящей тоской в груди подумала Лия, глядя на то, как Наташа и преподавательница начинают обсуждать планы на вечер, предусмотрительно распустив по домикам студентов. ― Жаль, я так уже не могу».       В честь приезда отлично защитившихся выпускниц быстро организовали праздник: большую часть продуктов Лия и Наташа привезли с собой, да и студенты на стационаре не голодали, живя целый месяц на царские суточные. Народу в домик набилось до отказа, все сидели, кто на чём придётся, начиная кроватями-нарами, заканчивая брошенными на пол пледами. Лия хорошо знала приехавших на практику четверокурсников и студентов третьего курса, но вот второгодки, которых, как и всегда, оказалось подавляющее большинство, были ей не знакомы. Лизы Баклановой с ними не было: она уехала на другой стационар. Последний раз Лия видела Лизу в университете накануне отъезда и со злорадством отметила, что некогда гордая Бакланова ходит, как в воду опущенная. Дружинин бросил её осенью после прошлогодней практики, и Лизе пришлось, по слухам, туго.       Выпили по первой стопке, затем по второй. Лия отказалась от спирта, зато с радостью пригубила принесённое Региной Александровной вино. Они все ― Лазарева, Нехлюдова, Регина Александровна и Александра Валерьевна ― сказали несколько добрых слов напутствия второкурсникам, а затем разом умолкли, давая слово Вадиму Борисовичу.       ― Что я могу сказать, ― пожал печами Ильинский, проводя пятернёй по густым спутанным волосам; как будто ворошил золу и пепел.― Учитесь, растите, становитесь специалистами. ― Он осушил стопку спирта. Это было самое грустное напутствие, которое когда-либо слышала от Вадима Борисовича Лия. В прошлые года он шутил и говорил весёлые вещи. Теперь, казалось, из него ушла вся жизнь.       ― Вадим Борисыч, ― Наташа закончила настраивать гитару, ― помнится, в прошлом году вы пели свою любимую песню ― «Не было такой». Может быть, споёте её сейчас для новеньких? ― Она кивнула на второкурсников, сидевших кучкой, как дрозды в гнезде.       ― Нет, не спою, ― коротко буркнул Ильинский, закуривая. ― Я не буду больше петь эту песню.       ― Здрасте ― приехали, ― Наташа всегда позволяла себе чуть ли не фамильярность, но за участие в грантах и трудолюбие ей прощали всё. Лия боялась представить, чтобы она сама так говорила с Вадимом Борисовичем. ― Почему это?       ― Потому что такой на самом деле не было и не будет, ― устало произнёс Ильинский.       ― Поняла, отстала, ― немного растерянно проговорила Наташа. Взгляд её светло-зелёных глаз метался от Вадима Борисовича к Лие. ― Кхм… Так что тогда петь?       ― Что угодно, ― мотнул головой Ильинский. ― Выбирай сама. Мне уже всё равно.       Второкурсники, кажется, ничего не поняли, да это и к лучшему. Ни к чему юным студентам вникать в хитросплетения отношений Лии и Ильинского. Об этом и так болтали на курсе, так что мороки со слухами Лие хватало.       ― А, ― произнесла Наташа. ― Ну, тогда я спою «Скифскую колыбельную». Кто-нибудь, кроме Лии Дмитриевны, знает слова? ― Второкурсники отрицательно помотали головами. ― Понятно всё. Завтра раздам всем песенники: будете учить. Чтобы все могли подпевать Вадиму Борисычу на следующем празднике! Лия Дмитриевна, ― обратилась Наташа к Лие, ― помнишь, где подпевать надо?       ― Конечно, ― улыбнулась Лия. Пускай Вадим Борисович не обращает на неё внимания, но она споёт ему. А в воскресенье вечером уедет. Теперь уже точно навсегда.       Наташа кашлянула, ещё раз подёргала струны и заиграла. Проигрыш у песни был долгий, звонкий, падающий то вверх, то вниз. Казалось, он никогда не закончится, Лие хотелось, чтобы он не заканчивался. Она не была уверена, что сможет нормально спеть в присутствии Ильинского. А Наташа тем временем запела:       ― Как по синей по степи да из звёздного ковша, да на лоб тебе да… — Спи, синь подушками глуша. ― Лия вспомнила, как Вадим Борисович пел соло Гребенщикова. Столько боли он вкладывал в простые строчки, что сердце разрывалось.       ― Дыши да не дунь, гляди да не глянь. Волынь-криволунь, хвалынь-колывань. ― Звенящие, как серебряные колокольчики, слова песни уносили Лию куда-то далеко, туда, где Страна Снов ещё жива, а город Тысячи Чудес открыт для всех. Она не выбросила серебряный ключ и золотую цепочку, только убрала подальше с глаз долой. Из сердца вон не получилось.       ― Как по льстивой по трости, росным бисером плеща, заработают персты… Шаг — подушками глуша. ― Она бы заглушила подушками биение жизни.       ― Лежи — да не двинь, дрожи — да не грянь. Волынь-перелынь, хвалынь-завирань. ― Ильинский смотрел невидящими глазами куда-то впереди себя. Сигарета выпала из его пальцев и, роняя пепел, покатилась по клеёнке стола, но никто, в том числе и он сам, этого не заметил.       ― Как из моря из Каспийского — синего плаща, стрела свистнула да… Спи, Смерть подушками глуша. ― Лие много раз хотелось умереть душой, чтобы больше не мучиться. Сейчас Вадим Борисович был так близко. Можно протянуть руку и дотронуться до него, но это больше не имело никакого смысла.       ― Лови — да не тронь, тони — да не кань. Волынь-перезвонь, хвалынь-целовань.       Наташа ещё перебирала струны, когда Лия поднялась и вышла из домика. Голос Нехлюдовой ― сильный, звонкий, заставил расплакаться. Тревожные звуки мелодии Мельницы, положенные на стихи Цветаевой, рождали в душе такие острые и любимые образы, что Лия едва досидела до конца. Хотелось вскочить и бежать… но куда? Ильинский сидел в домике напротив неё, пил спирт, рассказывал какие-то истории жадно внимавшим второкурсникам, впервые приехавшим в «Тайгу», но не смотрел на Лию.       Видимо, подумала Лия, стоя на крыльце и вдыхая горячий ночной воздух июля, Вадим Борисович меня больше не любит. Да и любил ли вообще когда?       ― Да.       Она резко обернулась, едва не упав, но успев схватиться за перила веранды. За её спиной стоял Ильинский. Я произнесла это вслух, поняла Лия. Чёрт…       Когда она увидела его прямо перед собой: не в воображении, а живого из плоти и крови, опустившегося, одинокого, то сердце не выдержало. Лия всхлипнула особенно громко и зарыдала.       Она не ждала, что Вадим Борисович подойдёт к ней, обнимет, прижмёт к себе. Но она ошиблась. Лия почувствовала робкое прикосновение к своему плечу. Лёгкое, как взмах крыла бабочки, это касание породило каскад электрических импульсов, которые пронеслись по телу Лии. Она почувствовала, что ей не хватает дыхания.       В следующее мгновение Ильинский уже сжимал её в объятиях. От него пахло луком, чесноком, спиртом и табачным дымом. Лия комкала в пальцах ткань его камуфляжной куртки, а он гладил её по каштановым вьющимся волосам. Лия после «Тайги» подстриглась, и сейчас её волосы едва-едва прикрывали шею.       Как дотракийский кхал, она обстригла волосы, потерпев поражение³.       ― Не плачь, ― сдавленно проговорил Ильинский. ― Не надо! ― Он произнёс это резко и громко, наверное, его бы даже услышали в домике, но как раз в этот момент Наташа затянула «Смуглянку». Возглас Вадима Борисовича утонул в хоре голосов: эту песню знали все.       ― Что с нами стало? ― прошептала Лия, всхлипывая. ― Почему наша Страна Снов превратилась в Каркозу? Неужели мы, как герой Бирса,⁴ будем смотреть на то, что происходит с нами, после смерти. Но только не физической.       ― Я не знаю, что такое Каркоза, ― произнёс Ильинский. ― Не знаю, ― повторил он со странной обречённостью.       ― Каркоза ― это древний и загадочный город, в котором родился герой рассказа «Житель Каркозы», и развалины которого созерцает его душа после смерти, ― произнесла Лия. ― Это страшное место.       ― Не страшнее, чем реальность, в которой мы живём. ― Ильинский старательно отводил глаза. ― Год назад я остался один: голодный, холодный, со смеющимся за моей спиной Дружининым и Лизонькой. Когда неделю назад я узнал, что ты приедешь, то даже перестал есть. Я не ел шесть дней, Лия!       ― Видимо, вы хорошо пили. ― Упоминание о Лизе задело Лию. Бакланова сумела хорошо отравить стационар. ― Мы, Вадим Борисович, потеряли много больше, чем Страну Снов. Мы могли пожениться, у нас даже мог быть ребёнок. ― Она столько раз прокручивала в голове то, что могло бы быть, до боли в пальцах сжимала руки, но фантазии каждый раз обращались пылью.       ― Ещё не поздно, Лия. ― Кончиком пальца Ильинский провёл по её острой скуле. ― Я всё исправлю. Исправлю… ― И он впился в её губы поцелуем.       Вадим Борисович целовал Лию страстно, отдаваясь полностью, как голодный, которому протянули кусок хлеба. Его горячие руки шарили по её телу, задирая майку, касаясь мозолистыми ладонями нежной бледной кожи.       Лия не успела вздохнуть, как оказалась прижатой к стене, а Ильинский, оторвавшись от её губ, перешёл на шею. Глухо застонав, Лия крепче прижала его к себе, закидывая согнутую в колене ногу на ногу Ильинского.       ― Девочка моя, ― прошептал Ильинский, оставляя жаркий поцелуй на шее Лии. ― Прости.       Лия распахнула глаза, приходя в себя. Ресницы слиплись, а губы горели от поцелуев. Ильинский просил прощения, но то, что он сделал, так просто не забывается.       ― Вадим Борисович, ― Лия мягко отстранила его от себя, ― что вы делаете? Зачем? Прошлого уже не вернуть.       ― Я не хотел, ― тихо произнёс Вадим Борисович. Из его голоса пропал страстный жар, осталась только горечь. В глазах плескалась затягивающая первозданным хаосом пустота. Даже Азатот⁵ казался ограниченным по сравнению с отчаянием, которое затапливало Ильинского, перетекая в Лию.       ― Чего не хотели: спать с Лизой? ― Лие было больно говорить. Эти слова должны были быть сказаны ещё год назад. В тот июль, когда счастье ещё было возможно. ― Прогонять меня? Говорить всем в университете, какая я сволочь, что бросила вас ― старого, больного человека ― одного в лесу?       Она ждала, что Вадим Борисович ей ответит. Хоть слово, хоть полслова, но он промолчал. Лия глубоко вздохнула, поправляя майку. На рёбрах и спине ещё ощущались горячие ладони Ильинского.       ― Молчите? Нечем крыть? Когда я узнала, что вы вернулись в университет, я сначала была рада. Я хотела с вами помириться. И что вы сказали, когда я пришла? Верно, ничего. Закрылись в кабинете и сидели, не поднимая глаз, чуть ли не пятый угол искали. Поссорились со всеми, хорошо, хоть мне не пришлось менять научного руководителя. Зачем вы всё это сделали, Вадим Борисович? Как скурвились за пятнадцать минут?       ― Ты не понимаешь, ― прошептал Ильинский. ― Я всю жизнь был один. Я не мог поверить, что могу быть счастлив с тобой. И решил оставить всё, как есть.       ― А на меня, значит, вам было плевать? ― Лия во все глаза смотрела на Ильинского.       ― Я не думал о том, что ты можешь так же сильно любить, ― произнёс Ильинский. ― Ты ведь не сказала тогда, на кафедре, что любишь меня. Вот я и решил, что со мной и тобой, с нами, всё кончено, не начавшись.       ― Значит, нам остаётся только глушить подушками горечь. ― Лия выпрямилась, вытерев тыльной стороной ладони слёзы. ― Я пойду спать к себе, Вадим Борисович. Посидите ещё со студентами, быть может, они увидят в вас Бога, как когда-то увидела я. Они-то не знают всей правды, что не стоит прикасаться к идолам ― их позолота может остаться на пальцах. Скажите Наташе, чтобы ещё раз спела «Скифскую колыбельную». ― И, не дав Ильинскому остановить себя, Лия спустилась с крыльца и зашагала в сторону своего домика.       В эту беззвёздную ночь, с затянутым дымом от лесных пожаров небом, Лие оставалось одно ― глушить подушками слёзы.       За её спиной по выгоревшей на солнце траве прошелестели тихие шаги.

Как из страшной Каркозы Слёзы тают, горяча Дева мёртвая да… Плачь подушками глуша