runaway

If I didn’t hurt you, I would keep you. Can’t believe I’m never gonna see you.

      Атмосферка здесь отвратительная. Ладно — разлито вино по липким столикам, ладно — накурено до синевы под потолком, но от удушливо-приторного запаха духов и блестящей пудры постоянно тянет чихать. Чуя и чихает. Громко так. Беспардонно. И китайская полукровка, разряженная в розовые перья, резво соскакивает с его коленей.       — Счёт? — спрашивает она, одёрнув невесть какой длины юбку (это правда юбка?).       — Ещё вина.       Густо подведённые чёрным глаза закатываются, смазанный красный рот кривится, и полукровка раздражённо скрывается среди других девочек. Чуя усмехается. Назад она не вернётся, но не то чтобы это беспокоило в принципе. Винишко принесёт другая девочка. Она же составит компанию. Потому что свою компанию, собранную заранее, Чуя просрал где-то на повороте невъебенно извилистой дороги жизни: у одного появились неотложные дела, а другой вдруг вспомнил, что уже месяца три как не открывал учебников.       Чуя фыркает. Он и сам, если честно, до учебников добраться никак не может, но история европейской литературы волнует его ровно так же, как вон ту китайскую полукровку, которая только что сверкнула ярко разукрашенным личиком в другом конце зала. Наверное, надо было всё-таки поступать на юриста. Наверное, надо было…       — Это вам, — говорят сверху.       Чуя поднимает голову, заправив за ухо несколько прядей, и морщится.       — Не моё, — отвечает он. — Я вино заказывал.       — Ничего не знаю, — продолжают вещать сиськи третьего размера. — Это вам от молодого человека за пятым столиком.       — Пятый столик?       — Да. Посмотрите налево.       Тёплая женская ладонь касается щеки, заставляя повернуть голову, и Чуя смотрит. Незнакомец в белой рубашке изящно салютует ему стаканом виски и тонко улыбается. Улыбка — ублюдочная совершенно, какая-то змеиная, к лицу словно по ошибке прилепленная. А лицо, между тем, охуенное, гармонично застывшее где-то между обыкновенной смазливостью и чуть ли не книжной аристократичностью (не отделаться от блядских литературных штампов, надёжно вбитых в подкорку годами повторений).       Чуя пытается навскидку назвать возраст и сталкивается с забавным противоречием: предполагаемый промежуток растягивается от каких-нибудь сопливых восемнадцати-девятнадцати до вполне солидных тридцати. Чуя подмигивает и подзывает незнакомца небрежным движением руки. Тот кивает, берёт со своего стола бутылку виски и неспешно направляется к Чуе.       — Осаму Дазай, — буднично сообщает он и садится напротив.       — Чуя. Просто Чуя.       Вблизи Дазай ещё интереснее (страннее). Взгляд — смутная печаль напополам со смертельной скукой. Кисти, выглядывающие из-под рукавов рубашки, — живописная картина глубокими шрамами по коже. Чуя делает вид, что не замечает, но, очевидно, слишком поздно и слишком хреново, потому что Дазай тут же спрашивает:       — Никогда шрамов не видел, что ли?       — Видел, но…       — Не в таком количестве, да?       — Да.       — Тогда предлагаю выпить за знакомство: твоё с ними и наше — с тобой.       В горле наждаком скребёт резкий смешок. Чуя залпом опрокидывает свой стакан и с нарочито громким стуком ставит его обратно. Пить вот так — не впервой. В конце концов, к двадцати двум годам Чуя этот навык отточил до совершенства. Он знает, как перевернуть за пару часов целую бутылку чего-то ядерного и не сблевать в следующие же тридцать минут. Утром, конечно, будет дерьмово, но завтра — выходной, так что можно позволить себе такой сомнительный отдых.       — Наливай, — произносит Чуя. — И рассказывай.       — Что именно? — вежливо интересуется Дазай.       — Да всё, что в голову взбредёт.       — Я собирался попросить тебя о том же.       Чуя, если что, поговорить любит, но обычно ему нечем удивить собеседника. Да и что тут козырем подашь? Студент. Любит погулять. Презирает французскую классику. В грядущем году собирается писать по ней диплом. Всё до тошноты Сартровской банально.       — Кем работаешь? — брякает Чуя наугад.       — Литературный редактор.       — Хорошо платят?       Дазай прячет улыбку в ладони. Жест почти что жеманный, прямо-таки манерный, но отнюдь не мерзкий. Опять же — на грани.       — Зависит от автора. Иногда приносят отборные помои и за них дают неплохой гонорар. Иногда попадаются прекрасные вещи, но тогда на оплату можно не рассчитывать.       — Понятно.       Чуе нечего добавить. Всё очевидно: он сам принадлежит к поколению, которое никак не желает вырасти, а потому с удовольствием заменяет реальность её тщательно отфильтрованным субстратом. Если жестокость, то только красивая, с намёком на мученичество. Если несчастье, то только дозированное. Публика иного не любит.       — Чем сейчас занят?       — Тем, что не принесёт денег, — Дазай вновь смеётся. — Один человек принёс превосходную рукопись. Представляешь? Именно рукопись. Роман в двести страниц — ручкой на бумаге. Отличная история, глубокое содержание и… безобразное изложение. Неогранённый алмаз. Или даже ценнее.       — Кто автор?       — Ты с ним не знаком. Он ни разу не издавался. Да и псевдоним, конечно, взял. Одасаку.       Чуя кивает, наблюдая за тем, как Дазай наливает ему ещё виски. Белая рука быстро мелькает над стаканами и тут же пропадает.       — А что ты сам? Никогда не думал написать свою книгу?       — Думал, — Дазай ведёт плечом. — Но это совсем не моё. Я умею править, а писать от начала и до конца — нет. Чего-то не хватает. Возможно, опыта.       Чуя думает, что у Дазая сегодня появится определённый опыт, но, увы, — не для печати.       — Твоя очередь, — говорит Дазай, пристально глядя на Чую. Глаза — всё такие же тёмные, словно матовое стекло, за которым нет ничего, кроме спёртого воздуха. Если представить, что это в действительности и есть зеркало души, то всё охренеть как плохо. Но не для Чуи. Потому что Чуя в душу и прочую идеалистическую дребедень не верит. Он верит в пьяные разговоры и в сигаретный дым, что напоминает самый настоящий туман.       — Ну слушай, — Чуя понижает голос и ставит подбородок на сцепленные в замок пальцы. — Всё, что тебе стоит знать: я совершеннолетний. Тебя не посадят.       — Полезная информация, — Дазай заговорщицки подмигивает. — А то я волновался.       — Да брось. Таких, как ты, не волнует ничего, кроме «бесцельности и абсурдности бытия».       — Тоже верно.       Чуя уверен, что знаком с этим типом людей. Разочарованные во всём интеллектуалы, постигающие мир умозрительно. Путают разум и чувство, на которое не способны в принципе. В прошлом — одинокие и хмурые дети, не выпускавшие книгу из рук. На их век не выпало ни одной войны, где можно было бы наконец-то отбросить диалектику и погибнуть с честью. Они близки к самоубийству, но никогда не совершат его, потому что до сих пор ищут причину существовать. И пока они ищут, жизнь проходит мимо.       Скучно. По-настоящему скучно. И — самую малость — трагично. Чуе в этом отношении повезло куда больше: он не доморощенный философ и не любитель долгих рассуждений. Умные книжки не помешали ему вырасти тем, кто делает разные вещи и просто наслаждается ими.       — Почему ты здесь? — Чуя закуривает.       — А ты?       — Вопросом на вопрос не честно.       — А ты — борец за честность?       Чуя цокает языком и резко откидывается на спинку стула. Эта дрянь, одетая в дорогущие шмотки, ему определённо нравится. Умеет поддразнить. Цепляет.       — Я борец с трезвостью, — Чуя глубоко затягивается. — Так что давай, пей.       Предложение отличное, но из Дазая собутыльник неважный. Они пьют, разговаривают обо всём подряд, с садистским удовольствием пуская друг другу иглы под ногти, и у Чуи перед глазами уже плыть начинает, а Дазаю — хоть бы что. По крайней мере, так кажется, пока он не поднимается на ноги перед самым закрытием заведения. Полуголые официантки снуют туда-сюда, мягко выпроваживая перебравших посетителей, и одна из них врезается в Дазая. Тот, пошатнувшись, перехватывает её под рёбра и ласково извиняется.       — Бинго! — восклицает Чуя, щёлкнув пальцами.       — Что? — немного растерянно переспрашивает Дазай, шаря по карманам в поисках бумажника.       — Ты — абсолютный гей. Раздетая девчонка врезалась в тебя, а ты только придержал её.       Чуя победно осушает последний стакан и тоже встаёт. Дазай говорит что-то, но в общей суете нихрена не разобрать. Да и чёрт с ним. Они и так наговорились вдоволь. Чуя наслушался всякого. Ему достаточно.       — Что ж, — Дазай улыбается безмятежно, — твоя правда.       Чуя толком не помнит, как они добираются до дома Дазая, но ему это и не нужно. На улице уже светлеет. Густой чёрный разбавляется тёмно-синим. За окнами небольшой и до странного чистой квартирки начинают петь первые птицы.       Дазай бросает ключи на журнальный столик в гостиной, и Чуя снова настойчиво тянет его к себе. В такси они только целовались, доводя уставшего водителя до белого каления и себя — до грёбаного помешательства. Чуя был готов трахнуть Дазая прямо там, на кожаном сидении, но каким-то чудом сдержался.       Чуя последними словами проклинает блядские узкие джинсы Дазая. Свои, впрочем, тоже. Внушительный стояк болезненно ноет под плотной тканью. Благо, Чуя не из стеснительных и осторожных. Раздевается быстро. Дазая раздевает ещё быстрее. Тот даже сказать что-нибудь колкое не успевает — оказывается вжатым в подушки.       — Ёбаный же… — выдыхает Чуя, приподнявшись на вытянутых руках, под ладонями которых так правильно ощущаются запястья Дазая. — Ты себя вообще видел?       Дазай лукаво смотрит через плечо и тянет искусанные губы в улыбке. Его профиль — грёбаное искусство. Какой-то особый его вид. Для особых ценителей (извращенцев). Чуя крепко жмурится и досчитывает до пяти. Не хватало спустить на подставленную ему задницу. «На», а не «в». Господи.       Дазай по-кошачьи прогибается в спине. Колени у него разъезжаются сами, и Чуя крепко перехватывает его под живот. Даром что совсем не слабый, даром что раньше железо в тренажёрке тягал, — всё равно удержать сложно. Голова кружится, и Чуя просто молится, чтобы поскорее отпустило. Он опять закрывает глаза, надеясь не словить долбанные «вертолёты», и переводит зачастившее дыхание. Осознаёт не сразу, но сделанное открытие охренеть как радует. Дело не в выпитом. Дело в Дазае. Это от него так разъёбывает внутри.       — Не хочешь? — спрашивает Дазай мягко.       — Заткнись. Пожалуйста.       Дазай запрокидывает голову. Улыбка уличной девки. Раскрасневшиеся скулы. Вот что видит Чуя, и у него буквально крышу сносит. Он тянет Дазая за волосы и целует сначала медленно, почти что нежно, как никогда прежде не было, а потом — жадно, мокро, как в самой грязной порнухе.       У Дазая, на секундочку, охуенные бёдра. Не то чтобы Чуя реально в этом разбирался, но касаться их дико приятно. Да и выдержка — не его сильная сторона. Благоразумие — подавно. Эти слова — глухая пульсация крови в ушах. Чуя буквально заламывает Дазая, сходя с ума от чужого болезненного «блять, осторожнее» на выдохе, и как будто бы в знак извинения мажет вскользь губами по подставленной щеке.       — Расслабься, — шепчет он и смачивает пальцы собственной слюной.       — Давай уже.       Чуя проскальзывает внутрь указательным, разминает горячие стенки, пока Дазай, как последняя потаскуха, толкается ему навстречу. Средний палец едва-едва входит. Приходится взять паузу. Чуя ругается сквозь сжатые зубы, но причинить боль — впервые — не решается. Он не помнит ни одного, ни одного, мать его, случая, когда чужое тело стояло бы превыше его собственного. Потому что каждый раз это всё то же самое: получить своё, дать что-то взамен, но без фанатизма, без настоящего желания доставить удовольствие.       Теперь это иначе. Задушенное «продолжай» звучит как приказ, но Чуя не принимает его. Он даёт Дазаю немного времени и только после этого принимается растягивать. Растягивает долго, мучительно долго, под сдавленные всхлипы и нечаянно сорвавшиеся стоны. Чуя хочет слышать другое. Чуя хочет слышать своё имя (если Дазай его ещё помнит).       Дазай стелется под ним, выпрашивает, вытягивая остатки терпения. Пальцы начинают скользить легче, и Чуя заменяет их своим членом. Одновременно — больно и хорошо. Так тесно, что впору заорать благим матом.       — У тебя кто-нибудь был? — Чуя кое-как складывает разрозненные обрывки случайных мыслей в предложение. — Просто…       — Никого.       Дрожь пробивает вдоль позвоночника, херачит по нервам чистым электричеством и, кажется, передаётся Дазаю через кожу. Чуя толкается глубже, до упора, до звонкого пошлого шлепка, и ему действительно сложно не кончить прямо сейчас, а (не)ёбаный Дазай только бёдрами подмахивает, усложняя задачу. Сука.       Чуя прибегает к действенному методу, который не раз ему помогал: если играть в города с самим собой, то можно продержаться гораздо дольше. Йокогама. Значит, на «а». Что там, блять, на «а»? Что там…       Дазай соскальзывает с члена почти полностью и резко насаживается опять. Чуя шипит.       — Ладно, хочешь так? Давай.       И он берёт другой темп: быстрый и рваный. И Дазай вовсе не против. И Чуя в той же манере дрочит ему, потому что спускать первым не собирается. Смешно, но это — дело какого-то там принципа, который он, впрочем, легко послал бы нахер.       Дазай буквально кричит, задыхаясь и ломая такой мелодичный, такой мягкий голос. Глушит Чую. Глушит самого себя. Его не хватает надолго. Он кончает в чужую ладонь, еле-еле удерживаясь на ватных руках, и опускается грудью на подушку. Несколько раз его бешено сжимает внутри. У Чуи перед глазами пляшут ёбаные звёзды. Взгляд с трудом фокусируется на белой-белой спине, и Чуя бессовестно кончает на неё. Одурело говорит что-то про душ, который обязательно нужно принять вместе, и в итоге просто падает рядом с Дазаем.       Дазай отворачивается, но из рук, обхватывающих его поперёк живота, вырваться не может. Или не хочет. Чуя не в курсе. Его дико клонит в сон, и он действительно засыпает, уткнувшись носом в чужую макушку.       Просыпается, как ни странно, один. Причём — в полдень. Дазая нигде нет. Разве что на кухонном столе, под таблетками от головы, лежит записка: «Будешь уходить — не забудь закрыть дверь. Поверни замок дважды и проверь». Чуя хмыкает, сгребает целую горсть волшебных пилюль от похмелья и запивает их водой прямо из-под крана. Сушняк отвратительный. В желудке мерзко бродит. Доехать бы до дома без приключений.       Чуя находит свои вещи под кроватью и, одевшись, проверяет все карманы: кошелёк, документы, телефон, ключи. Всё на месте. Вроде бы на месте. Чуя толком и не помнит, что у него вчера было при себе. На всякий случай он обходит спальню и останавливается у письменного стола. Зачем-то заглядывает в ящик, где лежит толстая кипа исписанных от руки бумаг. Наверное, это тот самый роман, о котором Дазай рассказывал в баре.       Не сказать, что Чуе так уж интересно, но он аккуратно вытаскивает бумаги и, найдя помеченную единицей страницу, принимается читать. Что ж. Дазай был прав. Стиль отвратный и грамотность отнюдь не на высоте. Все поля заставлены пометками. Рядом с подчёркнутыми красным предложениями стоят жирные вопросительные знаки. Может быть, история действительно потрясающая, но в таком виде читать её никто не станет. А Дазай вот стал. И даже редактировать согласился.       Чуя опять заглядывает в ящик. На самом его дне лежит небольшой блокнот.       — Так, а тут у нас что? — бормочет Чуя под нос и без зазрения совести вытягивает находку на свет.       Первые страницы изрисованы чем попало. Где-то среди каракуль мелькают телефонные номера. Чуя листает до тех пор, пока не натыкается на взятые в кавычки слова: «Исповедь неполноценного человека». Далее — даты, не такие уж далёкие от сегодняшнего дня. Далее — набор прилагательных в целую строку. «Бесполезный». «Напрасный». «Нечувствительный».       Чуя думает, что очень уж сильно это походит на Дазая. Он закрывает блокнот, складывает всё обратно, не стараясь скрыть следы, и задумчиво смотрит в окно. Этот Дазай — восхитительно нелепый человек.       Или же бесполезный. Напрасный. Нечувствительный.       Чуя с треском проваливает экзамен по современной европейской литературе, но его это нисколько не волнует. Он и не собирался сдавать. Просто пришёл для галочки, потому что больше было нечем заняться, и полчаса тупо пялился на билет. В первые пять минут понял, что не знает ни одной фамилии, а следующие двадцать пять пытался прикинуть, что могли написать эти люди.       Основная тема. Проблематика. Авторская позиция.       К чёрту.       Литература, думает Чуя, не должна рассматриваться вот так сухо. Не нужно разрезать её тупым скальпелем и пристально разглядывать каждую отсечённую часть. Это — интеллектуальное варварство. Не более того.       Так что в итоге Чуя забивает на всё и идёт в бар. Он уверен, что встретит там Дазая, и не находит хорошей причины избегать этой встречи. Всё случается так, как и представлялось: Дазай сидит за столиком, уткнувшись в ноутбук, и неспешно потягивает коньяк. Перед ним лежит уже знакомая Чуе рукопись.       Чуя бесцеремонно плюхается напротив Дазая и, скрестив руки на груди, спрашивает:       — Помешаю?       — Нет.       Лишь после этого Дазай отрывается от экрана и поднимает на Чую усталые глаза.       — О. Не ждал.       — Не ври, — усмехается Чуя.       — Не буду.       Дазай подаёт Чуе один из листов:       — Третий абзац. Я подчеркнул его. Ужасно, правда?       Чуя быстро проскальзывает по тексту и кивает. Простые предложения с однообразной структурой. Полное отсутствие каких-либо описаний. Больше походит на черновик.       — Но ты посмотри, — продолжает Дазай, — с какой любовью он пишет о своём доме. Ты когда-нибудь чувствовал в тексте такое стремление к жизни?       Чуя ухмыляется недобро:       — Не у того спрашиваешь. В универе мы изучаем только предсуицидальное творчество поехавших алкоголиков и наркоманов.       — На критика учишься?       — Типа того, — Чуя и рад бы ответить точнее, но он сам до сих пор не врубается, на кого учится.       Строки, написанные неровным почерком, затягивают. Чуя понятия не имеет, с чего начинается эта история, но он чувствует, что её можно читать с любого момента, и она всё равно будет казаться удивительно цельной. Это — чистый опыт. Чистые эмоции. То, чего многим так не хватает.       Чуя, забывшись, тянется за чужим стаканом, и Дазай молча отдаёт его. На страницах неизданного романа некий герой, чьё имя ещё ни разу не упоминалось, берёт опеку над чужими детьми. Найдя стабильную работу, он добивается нужного судебного решения и примеряет на себя роль отца. Вроде бы ничего особенного, но Чуя ощущает странное тепло в груди. Оно разливается вместе с коньяком и, в отличие от последнего, остаётся там.       — Теперь понимаешь, почему я взял её? — спрашивает Дазай.       — Понимаю.       Так проходит целый вечер: Чуя то и дело тащит чужой стакан себе и пьёт маленькими глотками, смакуя то ли их, то ли каждое слово неизвестного автора. Дазай подаёт ему страницы, забирая взамен уже прочитанные, и тихо стучит по клавиатуре. Пару раз он спрашивает у Чуи, как, на его взгляд, стоит перестроить предложение, и тот пожимает плечами.       — Странное дело, — мурлычет себе под нос Дазай. — Перепишешь — и не то. Мне бы понять, как сохранить вот эту целостность.       Время близится к закрытию заведения, и замученные официантки вежливо просят рассчитаться. Чуя достаёт кошелёк и платит за двоих. Дазай говорит что-то вроде «верну позже», но Чуя отмахивается, и вскоре они выходят на улицу. Сегодня светлеет раньше, чем в прошлый раз. Близится лето.       Дазай держит рукопись, почему-то не убирает её в кожаную сумку к ноутбуку. Бездумно прижимает её к груди. Гладит страницы кончиками израненных пальцев.       — Поехали со мной? — спрашивает он.       — Поехали.       Чуя без всякого договора знает, что сегодня у них ничего не будет, но его это не волнует. Куда больше его волнует, чем закончится пронзительно искренняя история. Он продолжает читать по дороге к дому Дазая. Продолжает читать, поднимаясь по лестнице. Пару раз оступается и чуть ли не летит вниз по ступенькам, но Дазай успевает поддержать его.       — Осторожнее. Литература не стоит того, чтобы умирать ради неё, — лукаво сообщает Дазай, отпирая входную дверь и пропуская Чую вперёд. Чуя наугад идёт к дивану и вальяжно разваливается на нём. Дазай садится рядом, поставив ноутбук на колени, и возвращается к работе. Всё так же он подаёт Чуе следующие страницы, но в какой-то момент Чуя протягивает руку, и в ней оказывается рука Дазая.       — Закончились, — объясняет Дазай. — Одасаку ещё пишет. Сказал, что отдаст новую часть во вторник.       — Тогда жди меня во вторник, — ворчливо бубнит Чуя, но руку не убирает.       Некоторое время он просто лежит, гладя пальцы Дазая, и смотрит в белый потолок. В этой квартире, если что, слишком много белого. Стены. Мебель. Занавески на окнах. Походит на больничную палату. Скучно.       Чуя поднимается и усаживается поближе к Дазаю, чтобы видеть, что он делает.       — Мне кажется, это предложение не нужно трогать.       — Мне тоже так кажется.       Утро застаёт их за обсуждением чужого романа. Они советуются друг с другом, словно старые коллеги, и чудесным образом приходят к соглашению. Дело, впрочем, не в том, что Чуя хочет поработать. Дело в том, что каждые минут двадцать, когда он отвлекается от текста, у него на Дазая встаёт. На его тепло под боком, на его запах, на его движения и быстрые взгляды. Ёбаный же ад. Чуя в сердцах называет себя спермотоксикозным школьником и обещает себе продержаться до конца. Благо, уже часам к десяти Дазай попросту начинает вырубаться. Его голова медленно, но верно клонится к плечу Чуи, и в какой-то момент стук клавиш прекращается.       Чуя аккуратно выбирается из-под этой приятной тяжести, забирает из ослабших рук ноут и ставит его на столик. Затем он укладывает Дазая на диван и — блять — ложится рядом как домашняя псина, которую хозяин забыл погладить перед сном.       Чуя пересдаёт экзамен, еле-еле вытянув на четвёрку, и с облегчением выдыхает. Время до вторника тянется медленно, но в указанный день он находит Дазая в том же самом месте.       — Это не свидание, — безапелляционно заявляет Чуя и сразу же забирает у Дазая новую порцию бумаг. Всего четырнадцать листов.       — Как скажешь, — отвечает Дазай, пожав плечами.       Сегодня они обходятся без выпивки. Вместо алкоголя официантки приносят кофе, и всё повторяется по уже написанному сценарию. Чуе кажется, словно это какой-то заколдованный круг, потому что снова он засыпает утром рядом с Дазаем и снова уходит под вечер.       Их объединяет всего-ничего: чья-то рукопись и новая привычка работать вместе над тем, за что Чуе даже не заплатят. И всё равно это выглядит чертовски правильно. Чуя живёт от вторника до вторника, откровенно проёбывая долгожданное лето, но — это лучше, чем всё прежде.       В том числе и секс. В перерывах между редактированием романа они исступлённо трахаются во всех позах, и сколько бы Чуя не трахал Дазая — тот остаётся таким же узким внутри. Чуя отсыпает сотни ехидных комментариев по этому поводу, а потом заботливо тащит измотанного Дазая в душ. Заботливо смывает с него своё же семя. Заботливо сушит его волосы пушистым полотенцем. Заботливо приносит ему чай. Слишком много всяких «заботливо» для одной случайной встречи, и Чуя, предпочитая не париться, отбрасывает их в сторону.       В июле неизвестный автор берет перерыв на три недели, и вроде бы повода видеться пока нет, но Чуя всё равно заканчивает в одном и том же месте: в постели Дазая, который почти доверчиво обнимает его во сне и дышит так тихо, что иногда становится страшно. У него на руках появляются новые и новые шрамы, а однажды он и вовсе забинтовывает всё от кисти до самого плеча. Чуя не задаёт вопросов. Он просто начинает приходить ещё и по четвергам.       В пятницу Дазаю нужно быть на работе, так что он снова и снова оставляет Чую одного. Пару раз он забывает телефон и паспорт, но Чуя так и не заглядывает туда. Он всё ещё не знает, сколько Дазаю лет, но даже в этом случае руководствуется вполне разумным принципом: если ему не говорят — так нужно. Да и какая разница, в конце-то концов? У всех ведь свои причины.       Главное, что Дазай совсем не против опускать голову на чужое плечо и засыпать в такой позе (никогда не жаловался, что неудобно).       И просыпаться, целуя Чую в щёку и думая, что тот дрыхнет крепко и ничего не чувствует.       Дазай — всё равно что кот, и другого сравнения в голову не приходит. Он ластится, когда хочет, и отталкивает, когда хочет. Последнее, правда, делает так, чтобы очертить свою границу и тут же показать, что её можно и нужно переступать, но Чуя ни на чём не настаивает. У них же не бывает свиданий. И об отношениях речи не идёт. И на публике они почти не появляются вместе. И с друзьями друг друга не знакомят. Очень, между прочим, удобно.       (правда, было бы удобнее, если бы Чуя мог найти Дазая в любой момент, а не только по негласно установленному расписанию).       Лишь однажды Чуя пристаёт к Дазаю с личным вопросом, и Дазай сразу же меняется в лице. Между бровей ложится складка. Взгляд становится жёстче.       — Почему, говоришь, я не пишу свою книгу? —переспрашивает он. — По-моему, я уже объяснял. Не получается. Чего-то не хватает.       — А что с тем блокнотом? Это и есть название твоей книги? — Чуя не сразу понимает, что проболтался, но назад пути нет.       — Ты об «Исповеди неполноценного человека»? — в глазах мелькает непривычная злость. — Да, это — название книги, которую я пытался писать.       — Почему ты выбрал именно это название?       — Потому что, Чуя, — Дазай выдерживает паузу, и вдруг выражение его лица вновь меняется (от раздражения до привычной расслабленности — всего несколько мгновений), — потому что я начал её, когда был в твоём возрасте, и многое казалось мне другим.       Это — не ответ. Это — отмашка. Но Чуя принимает её. Не может не принять. Потому что Дазай тянется за поцелуем и, получив его, утягивает Чую за собой на кровать. Не важно, как часто он видел Дазая раздетым, как часто входил в него, — у Чуи до сих пор встаёт даже от обыкновенных объятий. Но в этот раз приходится заткнуться и просто лежать рядом, потому что у Дазая мелко дрожат руки, которые он сжимает в кулаки. Чуя тащит его ближе к себе, позволяя уткнуться лицом в грудь, и гладит по затылку.       — Прости, что…       — …что видел это? — глухо шепчет Дазай.       — Да.       — Забудь.       — Хорошо, — обещает Чуя.       Впрочем, в следующий вторник ящик стола заперт на ключ, и Чуя едва удерживается, чтобы не вскрыть замок обыкновенной скрепкой. Сделай он так, и всё закончится. Дазай больше не придёт в чёртов бар, и Чуя нигде не сумеет пересечься с ним. Потеряться в Йокогаме охренеть как легко. Особенно если не знать ничего, кроме имени.       Чуя на секунду представляет, как это: не ждать ни вторников, ни четвергов. Вообще ничего не ждать. И ему это совсем не нравится. Поэтому он запихивает себе поглубже в глотку все неудобные вопросы, а ещё через два дня помогает Дазаю потуже перебинтовать израненные руки. Это, если что, больно. Раскрытые порезы выглядят ужасно. Нанесённые обычным канцелярским ножом, они плохо заживают и наверняка всё время ноют. Чуя бы связал руки Дазаю, чтобы он не сумел сделать это снова, но, кажется, так будет хуже.       У всех свои причины. Верно? У всех свои…       Дазай ругается, когда очередная повязка пропитывается кровью, и медленно сдирает её. Бинты летят в мусорное ведро, и почти всю ночь в квартире стоит характерный запах, который Чуе не удаётся перебить даже запахом только-только приготовленной еды. Он и сам не замечает, как это выходит в привычку — готовить Дазаю. Тот ест мало, но и этого достаточно, чтобы Чуя продолжал корпеть у плиты. Ей-богу, прямо-таки семейная жизнь.       (по строгому графику и с потенциальным самоубийцей).       В середине августа приходит ещё одна часть рукописи, но Дазай не спешит браться за неё. Он говорит, что эта — последняя, и Чуя нихрена не понимает. История не завершена. С чего бы вдруг этой кипе бумаг быть последней?       — Автор не хочет продолжать? — спрашивает Чуя, когда Дазай ложится к нему на колени.       — Вроде того.       — Давай подождём. Может, он передумает.       — Это вряд ли, Чуя.       Чуя качает головой. Творческий кризис, писательские муки людей «не от мира сего», все дела. Возможно, автор попросту вымотался, и ему нужно какое-то время, чтобы прийти в норму. Некоторые вон, в камине жгли собственные рукописи, топили ими печь, а здесь этого не произошло. Автор даже героически донёс их Дазаю. Если бы окончательно решил бросить роман — не стал бы тащить его редактору. Всё предельно просто.       Чуя гладит Дазая по волосам, перебирает тёмные пряди и задумчиво смотрит в чёрное пятно окна на белой стене. Угнетающее сочетание. Можно напрочь свихнуться. Ещё и блядские настенные часы грохочут, как будто стрелки в них металлические и ржавые. Не удивительно, что Дазая постоянно тянет вскрыть себе вены или броситься с высотки (ладно-ладно, нужно другое объяснение).       Дазай лежит непривычно тихо, совсем не двигается, и точно так же, как Чуя, смотрит в окно. Запечатанная в плотный конверт рукопись лежит внизу, и Чуя, с трудом наклонившись, поднимает её. Лёгкая. Сама упаковка тяжелее содержимого.       — Не открывай пока, — просит Дазай сухо.       — Не буду.       Чуя откладывает конверт в сторону и снова принимается гладить Дазая, хотя в этот раз выходит как-то неловко. Решение одно: продолжать, пока руку не оттолкнут. И Чуя продолжает.       Наутро Дазай смотрит на него совершенно больными глазами, покрасневшими после бессонной ночи. Конверта с рукописью нигде нет, зато в квартире пахнет жжённой бумагой. Чуя вопросительно смотрит на Дазая, а тот лишь плечами жмёт, накидывает на них свой плащ и говорит, что им пора уходить. Шесть утра.       И только через сутки, лёжа в кровати и пялясь в потолок, Чуя отчётливо понимает, что больше они не встретятся. Дазай молчал, но его отстранённость и какая-то недобрая решимость всё сказали за него. Чуя убеждает себя, что это — логичный исход нелогичных отношений. Дазай просто устал. Наигрался. Вроде того. И он вовсе не собирается кончать с собой.       Такие, как Дазай, не умирают. Они травят себя, травят других, ища правду, но на тот свет не торопятся. Слишком много вопросов без ответа, чтобы уйти. Слишком много жизней, которые можно поломать по дороге в никуда. Яд тёмных глаз. Чистый. Концентрированный.       Чуя думает о нём всю следующую неделю. Идя по городу-муравейнику, ищет знакомый силуэт среди затянутых в человеческую кожу насекомых. Всё, что Чуя помнит из школьной программы по физике, — броуновское движение, и именно оно приходит на ум в самом конце рабочего дня, когда строгие костюмы снуют туда-сюда по переходам и тротуарам. Деловой центр города. Куда-куда, а сюда бы Дазай точно не сунулся, так что Чуя незаметно для себя меняет маршрут и оказывается в каких-то ебенях, из которых удаётся выбраться только по картам. Старые дома с разбитыми окнами — пожалуй, это ближе Дазаю, чем до блеска вылизанные стеклянные высотки, но его там нет.       Его вообще нигде нет. Он — мимолётное видение в медленно плывущем августовском мареве. Он — больная фантазия. Чуя изматывает себя бесконечными прогулками, чтобы спать, просто спать ночами, а не жонглировать обрывками случайных мыслей, каждая из которых неизменно приводит к израненным пальцам, так осторожно зарывавшимся в его волосы.       Запах крови и вытащенных из упаковки бинтов. Каждый вечер Чуя следует за этим запахом, как по нити Ариадны, к дому, на десятом этаже которого горят все окна, кроме трёх. В какой-то момент он обнаруживает себя поднимающимся наверх по лестнице и стучащим в соседскую дверь. Заспанная молодая девушка появляется на пороге, недовольно надувает губы и в ответ на все вопросы отрицательно качает головой.       — Если честно, — произносит она, смягчив тон, — я его совсем не знаю. Да, мы живём напротив, но у нас, видимо, разные рабочие графики, раз мы почти никогда не пересекаемся. Не могу сказать, переехал он или нет.       — Понятно, — выдыхает Чуя. — Спасибо. И… простите за беспокойство.       Девушка закрывает перед ним дверь, и яркое пятно света на полу исчезает. Чуя на всякий случай звонит в дверь Дазая, но изнутри не раздаётся ни звука. Человек-призрак. И кажется, что его прозрачные руки всегда будут тянуться к шее Чуи и останавливаться буквально в нескольких миллиметрах от неё. (задуши уже).       Чуя терпеть не может первую неделю сентября, и дело не только в том, что он так давно не видел Дазая и чуть не свихнулся на этой почве. Дело в том, что начало осени — конец жизни его матери. Ровно семь лет назад она умерла, оставив после себя стойкий запах духов в квартире, которую Чуя тогда поспешно продал. Память — одно, постоянное соприкосновение с травмирующей реальностью — другое.       Не то чтобы Чуя избегал сыновьих обязанностей, вовсе нет, но хранить, кроме порядка на могиле, нечего. Чуя покупает белые-белые лилии и едет на кладбище Йокогамы. Понедельник. Утро. Людей практически нет. Чуя опускается на корточки у надгробного камня и кладёт поверх цветы. На камне выбито: «Коё Озаки, (1978-2012)».       Чуя усмехается горько. Мама была потрясающе красивой женщиной, сводившей с ума многих, но единственный мужчина, которого она когда-либо любила, подарил ей ребёнка и кучу долгов. Рёбёнку дал свою фамилию, ей — нет. Чуя так и остался Накахарой. Мама хотела этого. Чуя же хотел врезать безответственному ублюдку.       Потому что мама так и не вышла замуж снова. Сказала, ей никто не нужен, и продолжила тяжело работать. Разумеется, соседи не могли заткнуться. Они совали свои носы в чужой дом. Им казалось, одинокая женщина не способна содержать маленького сына (и плевать, что она почти не спала и постоянно мчалась с одной работы на другую).       Чуя хорошо помнит, как впервые услышал слово «шлюха». Ещё лучше он помнит, как отметелил соседского пацана, старше его самого на три года. Их было много, этих остервенелых драк на школьном дворе, и каждый раз Чуя говорил, что ему просто чья-то рожа не понравилась. Возможно, мама догадывалась, в чём дело, но виду не подавала: обрабатывала грязные ссадины и звала ужинать.       Кто прошлое помянет, тому — не повезёт, пиздец как не повезёт. Чуя знает это лучше всех. Старая ненависть — рябь на мутной воде. Не разбудить бы дремлющее на дне чудовище, чей острый плавник виднеется на поверхности. Нужно затихнуть. Нужно…       Детский плач раздаётся вдалеке, и Чуя поднимается на ноги. Не то чтобы на ум сразу пришли сотни сюжетов отстойных ужастиков, но по спине пробегает лёгкий (нихуя) холодок. Всё же лучше бы в своё время спал, чем смотрел всякое низкобюджетное дерьмо с возникающими из ниоткуда перекошенными рожами. Чуя осматривается и, зацепившись за звук, медленно идёт вдоль металлических ограждений. Пластиковые венки и могилы, могилы, могилы, в которых нет тел, но есть небольшие урны с прахом. В маленькой стране далеко не каждый способен позволить себе вместо кремации обыкновенное погребение.       В конце вымощенной камнем дорожки — силуэты детей. Они стоят рядом с высоким человеком в чёрном, держа его за руки, и жмутся к нему, как замёрзшие котята.       Узкая спина. Тонкие плечи. Отросшие тёмные волосы.       Человек оборачивается медленно, и Чуя готов бежать к нему со всех ног, но что-то останавливает его. Он будто врастает в землю, и пожухлая трава иглами прорастает сквозь подошвы кроссовок. Ни сдвинуться с места, ни закричать во всё горло, как хотелось в эти дни. Оцепенение хватает изнутри, впиваясь длинными тонкими когтями в плоть.       Жив. Дазай жив. Если это не очередное видение, если это не жестокий обман измученного бессонницей разума, если это — правда, то Чуе достаточно. Он улыбается, не понимая почему, и севшим голосом произносит:       — Здравствуй.       Дазай кивает в ответ и зовёт к себе жестом руки — почти таким же, как в самый первый раз, но более медленным, более плавным. Чуя идёт, точно загипнотизированный, и тело подчиняется не ему, а проклятой магии пустых глаз. Поравнявшись с Дазаем и детьми, он опускает взгляд вниз, на надгробие, и не верит себе. «Сакуноске Ода». Сакуноске Ода. Сакуноске Ода. Одасаку. Дата — что-то от начала девяностых до две тысячи девятнадцатого.       Чуя оглядывает детей. Совершенно разные. Ни капли не похожие друг на друга. Отныне — беспризорные. Недавно обрели дом и тут же потеряли его. Робко тянутся к Дазаю. К Дазаю с этими его мёртвыми глазами и холодными-холодными руками. К Дазаю, который ничем не поможет и не защитит. К Дазаю, который мечтает оказаться на два метра под землёй.       Ужасно.       — Ты знал его, — говорит Чуя, скорее, самому себе.       — Знал. Дольше, чем ты можешь себе представить.       — И что теперь?       — Теперь — жить.       — Как?       — Как все. Как все люди живут.       Чуя был бы рад слышать эти слова, если бы они не принадлежали без пяти минут висельнику.       Лёгкий ветерок пробегает по печально склоненным кронам деревьев. Все они — как замершая в вечности траурная процессия. Все они — как молчаливые свидетели, которых боги когда-то сделали частью природы.       Те самые боги, что с жестокой усмешкой бросают кости на игральный стол и тем самым несут миру гибельный фатум.       В квартире Дазая по-прежнему тихо, несмотря на все суетливые сборы.       Дазай почти вслепую бросает вещи по чемоданам и лишь изредка останавливается, чтобы всё проверить.       — Плащ?       — Упаковал.       — Документы?       — В маленьком чемодане.       — Хорошо.       Чуя сидит на диване, поставив локти на колени, и безразлично наблюдает за передвижениями Дазая. Вот уже в третий раз за последний час он лезет в ящик стола: достаёт оттуда ежедневник и кладёт обратно. Затем — перепроверяет кошелёк и документы. Ещё немногим позже — подходит к окну и задумчиво смотрит на крошечный дворик внизу. В такой последовательности нет никакого смысла.       — Ты ведь всё собрал, верно? — устало спрашивает Чуя.       — Наверное, — отвечает Дазай и жмёт плечами.       — Куда поедешь?       — Пока не знаю.       — А хочется?       — Не знаю.       Сегодня Дазай покидает Йокогаму и, скорее всего, Японию в принципе, а Чуя даже не пытается его отговорить. Единственное, что он сделал, — пообещал иногда навещать детей в приюте. И то — едва ли это то самое обещание, которое стоит сдержать.       Чуя не верит, что так бывает, но всё равно принимает из рук Дазая ключи от квартиры. Хозяйка зайдёт за ними вечером, Чуя их отдаст, и — конец дурацкой истории.       Дазай почему-то задерживает прикосновение, когда Чуя сжимает ключи в ладони, и улыбается так, как умеет только он: печально и в то же время светло.       — Я оставил кое-что, — говорит Дазай, — возьми, когда будешь уходить.       Чуя кивает и, не сдержавшись, выпаливает:       — Это правда так нужно?       — Что именно?       — Твой отъезд.       — Да.       И больше — ничего. Уже у порога Дазай целует на прощание, в очередной раз просит не провожать и скрывается в полумраке лестничной клетки. Его медленные шаги ещё долго слышны где-то внизу и где-то внутри. Отдаются гулким эхом в голове. Они и всё, что Дазай когда-либо сказал. Не сорваться и не побежать следом — грёбаный подвиг, который Чуя с неимоверным трудом совершает. Он заходит обратно в квартиру и первым делом вытаскивает батарейки из мерзко тикающих часов (жаль, что не удалось сделать это, пока Дазай был здесь).       Призрачные руки на шее. Главное — не изрезанные, как прежде, не перетянутые бинтами. Так что можно потерпеть.       Потерпеть.       Потерпеть.       И взять из ящика стола то, что оставил Дазай.       Предсказуемо. Стопка листов. Печатный текст на них. Заголовок: «Исповедь неполноценного человека».       Чуя падает на диван и принимается читать. Ничего удивительного. Одинокое детство. Проблемы в школе. Проблемы в университете. Проблемы на работе. Много вопросов, на которые нет ответа. Много сомнений. Поиски-поиски-поиски чёрт пойми чего. Признание собственного бессилия перед лицом огромного и неизвестного, как космос, существования. Вакуум. Изоляция.       Чуя не уверен, что Дазай писал искренне. Такие люди вообще не способны быть искренними. Лгут другим, и в первую очередь — себе. Изобретают трагедию тогда, когда стоило бы просто жить (да, как все, да — некрасиво, но зато — по-настоящему).       За пару часов Чуя доходит до предпоследней страницы. На ней — бессвязная нелепица, поток сознания, в котором так легко потеряться. Что-то о раскаянии. Что-то об очищении. Что-то об искуплении. Что-то такое, до чего Дазай, на самом деле, не сумел бы дойти и за долгие-долгие годы.       На последней странице — всего две строки. Листы шуршащим ворохом падают на пол. «Он должен был бежать, потому что любовь — разрушение, но не такое, какое он бы выбрал».       Чуя заканчивает университет и получает совершенно ненужный ему диплом. Возможно, это первый раз, когда он дочитывает до конца название своей специальности. Без разницы.       Церемония вручения длится бесконечно долго. Чуе кажется, что каждый человек в этом грёбаном городе решил притащиться сюда и толкнуть длинную речь. Чуе кажется, что он больше не выдержит. Ещё и Акутагава, тщедушный парень с потока, начинает надсадно кашлять прямо в ухо (пожалуйста, пусть это что-то дико заразное и смертельное).       — Слушай, — говорит Чуя. — Скажи, что мне стало плохо. Не могу уже это дерьмо выносить.       Акутагава то ли согласно кивает, то ли просто продолжает загибаться от кашля, и Чуя с облегчением покидает до отказа забитый зал. На улице пасмурно и влажно, но самое главное — тихо. Через пару часов в университетский двор вывалится целая куча бывших студентов, до чёрта счастливых и оптимистично настроенных на светлое будущее. Чуе бы их энтузиазм, но всё, что у него есть, — жизнь на автопилоте в ожидании хрен пойми чего.       Наверное, такая растерянность нормальна, особенно когда заканчиваешь один этап и переходишь к другому, ещё неизвестному. Наверное, это случается со многими, и уже завтра, отгуляв и отпраздновав, тысячи выпускников зададутся тем же самым вопросом: что делать дальше?       Чуя садится на лавочку у фонтана и низко опускает голову. Отросшие волосы лезут в лицо. Надо бы обстричь, надо бы…       — Эй, я никогда не видел их такими длинными, — говорит кто-то. — Тебе идёт. Тебе очень идёт.       Чуя, как во сне, поднимает глаза и на автомате цитирует:       — «Он должен был бежать, потому что любовь — разрушение…       — …которое он выбрал и принял.