Suite # 1 for cello

Виолончель, сука, тяжёлая. «Почему не скрипка, дурак, почему?» спрашивает себя Юнги, поднимаясь на двенадцатый этаж. На двенадцатый, мать его, этаж без лифта, чтоб его. Играл бы себе на гитаре, скакал бы с ней резвым козлом. На самом деле, таскать на спине свою даму для Юнги было не привыкать, просто не будешь же ты плестись по лестнице молча. Надо побухтеть, надо высказать вселенной своё не самое радужное мнение. Потому что день такой, душа требует, ибо стабильное миновское будущее накрылось медной трубой. Из оркестра его сегодня «попросили». Ну как «попросили»… С воплями и проклятиями до седьмого колена выгнали взашей. Во всём, конечно же, виноват новый дирижёр – урод и глухая тетеря, без малейшего понятия о работе их оркестра. Зачем они славного господина Рю на пенсию отправили, подумаешь, шестьдесят шарахнуло. Юнги господина Рю уважал, а тот в ответ его терпел. А эта гнида усатая терпеть не стала… Подумаешь, «гнидой усатой» назвал. В довесок к прочим радостям – ещё и лифт не работает. Переехал, понимаешь ли, в новый дом, в хорошем районе. Тяжелый рюкзак с вещами из филармонии плюс чехол с инструментом около десяти кило, а Юнги не Шварц, ой не Шварц. – Пятый этаж. Послушай, дорогуша, я же не Халк… Может, ты сама дальше? Ножками… Пхххх, ой бля… Нет? Не хочешь? Свяжись с капризной женщиной… Все бабы зло, – поток возмущений не прекращается ни на секунду, но если Юнги замолчит, он начнёт себя жалеть, а ему ещё семь этажей влачить себя и свою даму по ступенькам. – Седьмой этаж. Милая, пойми меня правильно, я люблю тебя такой, какая ты есть, но не пора ли тебе похудеть? Что молчишь? Набралась, веди себя прилично! «Передвигай ноги или сдохнешь, передвигай ноги или сдохнешь» стучит пульсом во взмокших висках и каким-то чудом помогает ещё несколько этажей. «Фига се, контрабас!» – басовитое восклицание с верхнего лестничного пролёта, отскакивает от кислотно-розовых стен подъезда и раздражительным эхом оседает в голове музыканта. Юнги остановливается и «радостно» смотрит на любопытного зрителя, гордого носителя майки-алкоголички ядрёно-зелёного цвета, свесившегося с лестничных перил и улыбающегося какой-то совершенно акульей улыбкой. Потрепетав немного тонкими ноздрями, безрезультатно пытаясь отдышаться и, одновременно, проглотить ненормативную тираду о всяких необразованных, лупатых незнакомцах, которые очень не вовремя попались под руку, аккуратно приземляет чехол с инструментом на пол, грохает за ним следом рюкзак с вещами и замирает, скрючившись в три погибели. – Это виолончель, уважаемый… Фух, бля… А я сейчас сдохну. – Помочь? «Ох, где ж ты раньше, родимый, был», – мелькает в голове Юнги и он смахивает с брови свисающую каплю пота. – «Хотя бы пять этажей назад». – Спасибо, не надо. Я уже почти пришел. Ему и правда остаётся один этаж, так что, можно и гордости взыграть. Здоровяк давит бычок в жестяной банке-пепельнице, сбегает вниз и тянется к рюкзаку. – А по-моему, ты сейчас протянешь ножки прямо здесь. Сил на физическое сопротивление у владельца не_контрабаса нет, рюкзак перекочёвывает к соседу, и в его руках выглядит отвратительно лёгким и негабаритным. – Чем тебя только в детстве кормили, бигфут? – при полной эмоциональной атрофии на фоне физического истощения, сарказм в Юнги не выключается никогда. – Мама меня учила, что людям надо помогать. Ты, случайно, не новый сосед? – Не случайно. Я из семьдесят первой. – А я из шестьдесят восьмой, твой сосед снизу. Намджун. Двадцать три года. Дева. Дурацкое чувство юмора. Люблю собак. Кстати, до тебя в этой студии жила девушка, которая пекла чудесные торты. Ты, случайно, не печёшь торты? Да что за день-то такой. Юнги присаживается на ступеньку и сомневается, что сможет встать снова. Он умрёт либо от усталости и жалости к себе, либо от басовитого клёкота этого чудилы. – Меня зовут Мин Юнги. И, как не сложно догадаться, – он машет головой в сторону инструмента, – тортов я не пеку. – Жаль, конечно, – абсолютно не расстроенный сосед отвратительно полон энергии. – Ну пойдём уже, пойдём, немного осталось. Затянув вещи в квартиру, Юнги не может решить, стоит ли предложить этому Намджуну (Двадцать три года. Какой-то там знак зодиака. Дурацкий целиком и полностью) чай-кофе или просто раскланяться, закрыть дверь и умереть на коврике, под подставкой для зонтов. – Ну … это… ты… – А ты давно на контрабасе играешь? – Эм… Это виолончель, – устало тянет Юнги, – я, кажется, уже говорил. – Ну да, ну да, – непонятно чем довольный Намджун стоит, покачиваясь с пятки на носок и запрятав руки в карманы джинсов. – Так давно? Чуть не ляпнув «всю жизнь», Юнги отвечает «десять лет». – Здо-о-орово, – сосед явно не спешит выметаться, – а сбацаешь что-нибудь? А то на душе хреново, а я музыку люблю. «Что тебе сыграть, репей ты собачий?!» – восклицает Юнги про себя. – Чувак, я пёр эту красотку двенадцать этажей. У меня тупо трясутся руки, так что сыграть нормально не получится. Давай как-нибудь потом? Да и ты, наверное, рассчитываешь на что-то из репертуара Red Velvet, а это не ко мне. «Говоришь как сноб», – Юнги мысленно отвешивает сам себе ментальный пинок. – «Ладно переживёт, не сахарный». Глаза у Намджуна странно и как-то недобро блестят. «Показалось», – говорит себе Юнги и с видом «ну всё, спасибо за помощь, бай, заходи на кофе-чай» спроваживает парня на выход. Разложив вещи, новосёл понимает, что заснет прямо за кухонным столом лицом в тарелку. Спать. Снится музыка. Будит его звонок в дверь. На часах половина десятого вечера. Сосед с акульей улыбкой радостно отсвечивает на пороге с каким-то лотком в руках. – Это опять я. А это – токпокки, – он радостно воздевает руку с контейнером вверх, – свежайшие, мамуля в гостях была и приготовила. Доставай свой контрабас. «Я сейчас ружьё достану. Дал же Бог соседушку. Почему я не могу просто захлопнуть дверь? Почему, почему, почему?», – мысли Юнги скачут, как ноты в голове пьяного Паганини. Намджун снова, немного робко, но всё так же акульи, улыбается. Юнги икает и делает шаг в глубь квартиры, пропуская парня внутрь. Спать он всё равно уже не хочет. «Для хорошего звука – виолончели нужен дуэт. Не ожидай ничего сверх, окей?», – Юнги не уверен, но ему слышится, что Намджун говорит: «как и человеку» себе под нос. Уточнять не хочется. Ужин съеден. Довольно приятная беседа о современной музыке и баскетболе подходит к концу. Обмен какао айди произведён. Расположение духа Юнги стремится к небывалой норме для дня увольнения. Для обещанного концерта по заявкам приходится переместиться из кухни в комнату. Юнги нравится играть на виолончели не в одиночестве. Сидите тихо и он будет часами играть для вас. Музыка должна иметь аудиторию. Намджун умеет сидеть тихо. Он сворачивается невероятным кренделем на кресле-груше, подпирает щёку рукой и превращается в статую. Живут только блестящие в полумраке глаза. Почему-то хочется чего-то знакомого, родного за годы практики и исполнения. Глубокий вдох и смычок трогает струны в робком знакомстве с инструментом. Сюита Баха №1 струится по студии. Намджун прикрывает глаза. Играя и играя, разгоняясь, становясь всё азартнее, Юнги переходит от классики к так любимым им, на самом-то деле, каверам на современных исполнителей. Уловив знакомые ноты Secrets – OneRepublic, Намджун распахивает глаза и садится, уперев локти в широко расставленные колени и подперев лицо кулаками. И опять замирает. Только глаза, словно ведут видеозапись выступления Юнги. Взгляд его порхает по рукам музыканта, ненадолго возвращаясь к его лицу, и снова замирает на руках. Доиграв последнюю композицию, Юнги смотрит на часы: – Поздно уже. Соседи будут ругаться, прекращаем концерт. – Здесь терпеливые соседи, – осипшим от долгого молчания голосом тихо говорит Намджун. – И всё же... – Спасибо, – Намджун не отводит глаз. Красивых, горящих глаз. Юнги чувствует себя под гипнозом. Это нужно прекращать, становится опасно. Кто бы знал, как не хочется, как не хочется прекращать. Как не хочется, чтобы уходил этот странный большой парень, который так хорошо умеет слушать и так горячо смотреть. – Ну… уже поздно, и… – Где ты играешь? – Уже нигде, – кривая улыбка, которая должна показать пофигизм господина Мина, выходит довольно-таки жалкой. – Уволили сегодня. Дирижёр – глухая на оба уха свинья. – А ты не очень-то любишь подчиняться? – С чего ты взял? – Ты не особо это скрываешь. Знаешь уже куда пойдёшь? – Пока нет, чувак, меня уволили с е г о д н я. – Девушка теперь, наверное, бросит? – ничем неприкрытый заброс удочки. Юнги устаёт уговаривать себя бежать. – Я похож на человека, у которого есть девушка? – Ты похож на музыканта. – А ты на… Кто ты вообще, Намджун? Чем занимаешься, кроме того, что исполняешь обязанности доброго соседа? Переводишь старушек через дорогу и выручаешь из бед одиноких леди и не менее одиноких котиков. – Старушки, как и леди, не попадались. А вот котика недавно спас… потерянного такого. – Фу, прекрати, – Юнги закатывает глаза. Намджун многообещающе улыбается. «Хватит, Мин Юнги, прекращай это. У тебя нет времени на симпатичных, болтливых, вероятно безработных соседей. Ты без работы и с мешком нереализованных амбиций». Разговаривать вот так. Полушепотом. В полумраке. Полуправду… – Я пойду – выдыхает Намджун в лицо. «Благородный… мерзавец», – Юнги старается держать лицо, – «до встречи, сосед». «Надо покурить», – глядя в зеркало, говорит себе Юнги, – «надо покурить и подумать». Вернувшись с балкона, Юнги находит новое сообщение в какао. От Намджуна. Ссылка гласит «Инструментальный кавер-бэнд приглашает на работу виолончелиста». В прикреплённом файле – афиша, с центра которой ему нагло светит знакомая акулья улыбка. Из квартиры снизу доносятся звуки контрабаса. Вот же сука. Через месяц они уезжают в тур.